Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Москва… Орел… Курск… Харьков… Лозовая…

Поезд дальнего следования катит и катит на юг. В купированном вагоне душновато. На крутых поворотах в открытое окно залетают теплые порывы воздуха с кисловатым запашком паровозного дыма.

Степан лежит на верхней полке и читает книжку, а Тимур, опустив столик, почти по грудь высунулся в окно. Состав гулко влетает на застонавший мост через какую-то реку. Внизу она, как помятый лист оцинкованной жести, вдали — серо-голубая, как небо. Ветерок, обласкав Тимуру лицо, еще больше растрепал белокурые волосы.

На ряби волн — редкие лодчонки. К мосту подплывает белый-белый катер; у решетчатого борта стоит группа девушек, они приветливо машут руками, и Тимур весело отвечает им.

Гудок катера сливается с гудком паровоза.

«До-гоняй… до-гоняй… до-гоняй!» — отчетливо выговаривают колеса.

Минута — и река осталась позади. По обе стороны железнодорожного полотна теперь хороводят вихрастые деревья.

Тимур забрался на свою, тоже верхнюю полку. Их попутчики — люди пожилые. Едва сгустились вечерние сумерки, как они сели за чай, а потом, покряхтывая, начали укладываться спать. Степан сунул книжку под подушку и тоже задремал. Только Тимуру не снится. Сверху он продолжает смотреть в темное уже окно: мелькают тени, помигивают далекие огоньки, быстро проносятся мимо освещенные станционные постройки. В голову приходит мысль, что он не раз проезжал по этой дороге. Но прежде все было ясно и знакомо — ехал из Москвы в Крым на каникулы. Теперь же дорога представлялась совершенно иной — что ждет его впереди?..

«До-гоняй… до-гоняй… до-гоняй!» — продолжали настукивать колеса.

Тимур лег на спину, заложил ладони под голову и прикрыл веки. Представились ярко-ярко: Москва… Кремль… старинный дом… квартира на втором этаже… и — напутствие Климента Ефремовича.

Сначала всей семьей сидели за столом. Рядом с Тимуром — его гость, Степан Микоян. Екатерина Давыдовна и Таня были молчаливы и грустны. Петр дружески подмигивал присмиревшим, но торжествующим — выдавали сияющие глаза — приятелям и желал младшему брату и его боевому другу «воздушного» счастья, а Лидия Ивановна несколько раз смахивала навернувшуюся слезу и нашептывала:

— Ах, Тима-Тима… Ах, Степа-Степа…

После обеда Ворошилов, обняв Тимура и Степана за плечи, повел их в «комнату-сад», усадил на диван, а сам подошел к столу.

— Думаю, будет для вас полезен небольшой мой прощальный подарок.

Взял две книги в голубых переплетах и вручил каждому. Поблагодарив, прочитали на обложке: «Ваши крылья». А Ворошилов, сев с ними рядом, вспоминал Крым, но не сегодняшний, а тех грозовых лет, когда он, член Реввоенсовета Первой Конной армии, и комюжфронта Фрунзе ехали в автомобиле от первой отбитой у врага станции Таганаш по дорогам только что освобожденного Крыма, и как в Севастополе, стоя на берегу Черного моря, они вглядывались в темно-бурые дымки спешно уплывавших пароходов с остатками легионеров черного барона.

— Черное море… черный барон… — задумчиво повторил Климент Ефремович и покачал головой. — Двадцать лет прошло с тех пор, как черноморские волны смыли с наших сапог походную пыль, а я до сих пор помню слова твоего, Тимурок, отца: «Будут теперь с чужого берега на Советы зубы точить…» Но в следующую минуту лицо его озарилось светлой улыбкой, которую нетрудно было понять: личное указание Ильича им блестяще выполнено — Врангель разбит, Крым освобожден до наступления зимы… — И вдруг Климент Ефремович резко повернул мысль: — Сегодня мы провожаем тебя, Тимур, и тебя, Степан, в новую для вас жизнь. Вы уезжаете не просто поступать в авиационную школу. Вы уходите из своих частных семей и надолго вливаетесь в иную семью — в семью армейского коллектива. Мне незачем вам растолковывать, что это такое. Вы знаете. Но я хочу напомнить вам, мои юные друзья, что, провожая вас в Качу, мы хотим верить (говорю «мы», потому что знаю — так же считает и Анастас Иванович) — вы и в той, новой семье всегда, везде и во всем будете на высоте…

А поезд мчался и мчался, продвигаясь все южнее и южнее, все ближе и ближе к той станции… «Как ее? Вспомнил: Таганаш… Подожду до станции Таганаш, а там — спать», — подумал Тимур, и в памяти, как это зачастую случается в дороге, возникло уже другое воспоминание, из далекого детства. Всем классом они пришли в Музей Красной Армии на экскурсию. Старые боевые знамена, пушки, пулеметная тачанка, винтовки, гранаты, маузеры, наганы, сабли с серебряными и золочеными рукоятками завораживали их, пионеров. В одном из залов Тимур ощутил, что к нему кто-то подошел сзади. Оглянулся — Вера. Она нацелилась тоненьким мизинцем в соседнюю витрину:

— Тим, видишь ту выставку? Там карточка есть, я ее только что посмотрела. Пойдем — покажу… — И настойчиво потянула его за карман курточки.

На цыпочках отошли от группы.

— Смотри… это — ты?

Под стеклом лежала хорошо знакомая ему фотография. Не такая, правда, как в домашнем альбоме, а увеличенная: Фрунзе с детьми. Таня обняла одной рукой отца и склонила на его плечо голову, а он, Тимур, стоял впереди и сосредоточенно взирал на того, кто, должно быть, уверял, что из ящика с круглым оком вылетит птичка. Птичка, как и надо было ожидать, не вылетела, зато снимок получился славный. Он всем нравился. Ему же, Тимуру, нравились на этой карточке только папа и Таня.

— Ну… — громким шепотом напомнила о себе Вера.

А Тимур уже смотрел на предметы, лежавшие слева от снимка — шлем большой нашитой звездой и широкий ремень, пробитый пулей махновца. Странно было видеть эти домашние вещи здесь, в музее, особенно шлем, который он не раз нахлобучивал на свою голову и носился по коридору и комнатам, размахивая деревянной шашкой: «Даешь Перекоп!»

Так и не успел ответить Вере. Подошла учительница и увела их к общей группе. Музей ошеломил его обилием экспонатов, посвященных отцу. В какой зал ни войди, везде отец — то с Чапаевым у переправы, то с Ворошиловым и Буденным у карты, то с Калининым перед строем бойцов, то на коне, то просто сам, папа Фрунзе, усталый, задумчивый… А в одном зале — большая неожиданность: папин бюст, от которого трудно было отвести глаза. Группа уже ушла далеко, а он задержался.

«Неужели папа был вот такой?» — думал он, разглядывая со всех сторон могучую бронзовую голову. Невольно выпрямился и вдруг услышал, как Лара, его одноклассница, пухленькая, с куцыми косицами, хвастливой скороговоркой сообщила экскурсоводу: «А сын Фрунзе, Тима, в нашей группе учится… Да вот и он…» Пришлось при выходе из музея эту Лару больно дернуть за косицу: «Сорока-болтушка!» Но легче не стало. И в тот же вечер он зашел в комнату сестры и спросил:

— Ты была в Музее Красной Армии?

— Была, даже два раза.

— Ну и как?

— Очень хороший музей.

— То, что музей хороший, понятно. Я о другом. Что ты чувствовала, когда там, в музее, говорили о нашем папе, а все на тебя смотрели?

— Не знаю… не заметила, чтоб все смотрели. А чувствовала то, что всегда чувствую, когда думаю и слышу о нашем папе: прилив счастья, что у нас такой папа.

— Правда?.. А я, Таня, совсем другое чувствую, когда при мне говорят о папе и на меня глазами показывают: сын его!

— Что же?

— Как бы тебе понятнее объяснить… Мне всегда кажется, что ребята думают — задаюсь своей фамилией. Но это не так, Таня! Ведь они не знают, как трудно носить такую фамилию.

Таня положила руки ему на плечи:

— Нет, Тимка, фамилию Фрунзе носить не трудно, а… — Она подумала, подбирая нужное слово, и сразу же нашла: —…ответственно. Ты меня понял?

— Какая ты у меня замечательная сестра, Таня, — не мог не восхититься он. — И как ты хорошо сказала про ответственность…

Воспоминание затуманилось, веки отяжелели, и колесный перестук удалился далеко-далеко: «До-гоняй… до-гоняй… Та-ганаш… Та-ганаш…»

Колесо, большое и похожее на велосипедное, завертелось перед глазами, высверкивая спицами. Мелькнула мысль: «Это ж не колесо — пропеллер!» И откуда-то издалека, а потом совсем рядом возник близкий голос Степана:

— Тимка!.. Слышишь, утро!

— А… — встрепенулся Тимур, вскидывая светловолосую голову и щурясь.

В глаза ударил солнечный луч, переместился выше и начал поигрывать в никелированных деталях купе — то в дверной ручке, то в настенной пепельнице. Степан стоял с полотенцем через плечо. Старики мирно похрапывали.

— Иди умываться, а то через полчаса очередь выстроится!

«Проспал Таганаш», — подосадовал Тимур и, прихватив вафельное полотенце с черным железнодорожным клеймом, мыло, коробочку зубного порошка со щеткой, пошел вслед за Степаном в тамбур.

А паровоз, бодро покрикивая, мчал состав по утренней крымской земле.

Джанкой… Симферополь… Севастополь…

Море!

Дорога из Севастополя в Качу начиналась на противоположной стороне глубоко врезанной в берег Северной бухты. Всегда подернутая крупной зыбью, она внушительно щетинилась стальными утесами боевых кораблей Черноморского флота. Пассажирский катер, пересекая залив с юга на север, казался в сравнении с морскими гигантами беспомощной скорлупкой. Тимур и Степан не сводили глаз с вереницы бронированных кораблей.

— Силища! — восхищенно бросил Степан.

Тимур кивнул. Вспомнился рассказ Климента Ефремовича и о том, как сожалел отец, когда увидел, что врангелевцы безнаказанно уводят национальный флот за кордон: ни одного боевого корабля не осталось на рейде.

Прошло двадцать лет… Много это или мало? Тимуру казалось, много, вечность. Ему-то самому, считай, только-только перевалило за семнадцать. И все время, пока он рос, росли и они, вот эти несокрушимые броненосцы, готовые, если что — сами сокрушать.

На северном берегу бухты Тимур и Степан отыскали качинский военный автобус. Несколько женщин, видимо, жен комсостава, двое сержантов и один красноармеец в летной форме уже разместились, а парень с лицом скуластым и сизовато-смуглым возбужденно ходил по проходу, поторапливая шофера-бойца:

— Слушай, э? Давай отправляться, э? Видишь, новый провод достал, э? — Он на ходу пнул тугой моток белого электрического шнура. — Мне спешить надо.

Женщины потихоньку посмеивались, а шофер флегматично отзывался:

— Не экай, Ахмет, сегодня доедем.

При появлении двух незнакомых парней с чемоданами нетерпеливый Ахмет набросился на них:

— На Качу, э? Занимай свободные места! Все! Поехали, э?

Протиснулись в самый зад автобуса, и красноармеец тут же подсел к ним.

— Вижу, нашего полку прибыло! Откуда?

— Из Москвы, — сказал Степан.

— Я сам на Каче без году неделя, но, скажу вам, братва, это не наш Серпуховский аэроклуб. Здесь — классика! Сами-то столичный окончили?

— Что? — не понял Тимур.

— Аэроклуб.

— Мы учились в спецшколе, — осадил Степан говорливого аэроклубовца.

— О! — в свою очередь не понял тот и доверительно протянул новичкам руку: — Безродных.

Автобус покатил по горной дороге. Тут и там на склонах гор белели домики под красной черепицей. Селения утопали в сочной листве садов и виноградников. По дороге брели меланхоличные ослики в соломенных шляпках, нагруженные тюками или запряженные в небольшие тележки, — садоводы и огородники везли в город фрукты и овощи.

— Ишачки в чепчиках, надо же! — хохотал Безродных. — Придумают же, черти!

— Э-э… что ты понимаешь, — поморщился Ахмет. — Это чтоб солнечный удар не стукнул!

Начался новый подъем, а после натужного карабканья в гору — еще один спуск. А дальше — словно огромный занавес распахнулся: глянцевито-сияющая синь моря переходила в знойное плато, густо поросшее ковылем и красным степным маком. Морской ветерок колыхал сизое ковыльное половодье, маки, раскачиваясь, вспыхивали ярче, и уже казалось, что степь от края до края задымилась и занялась низким, стелющимся пламенем.

— Словно огонь! — восхищенно воскликнул Тимур.

— Красотища! — согласился Степан.

— Подобной красоты здесь хоть отбавляй, — небрежно заметил Безродных и махнул рукой: — Вона она — наша Кача! Как таковая!

Тимур и Степан разом оторвали взор от пламенеющей степи и глянули вперед. Среди обширной низины веселым островком зеленела рощица. Она приближалась быстро, и уже отчетливо различались высокие тополя и ясени, а в их синей тени светлели аккуратные домики. Справа от посадки в воздухе расползалось облако желтоватой пыли, а над тем облаком набирал высоту самолет.

Вскоре перед автобусом степенно отворились ворота со звездами и авиационными эмблемами, а дальше вытянулась в глубину длинная, хорошо ухоженная аллея. Автобус затормозил, замер. Кача!

Один из сержантов, выходя, разъяснил:

— Вам, ребята, сразу к дежурному по школе. Тот двухэтажный дом — штаб.

В штабе старший лейтенант с красной повязкой на рукаве взыскательно оглядел прибывших, покосился на их чемоданы и зычно спросил:

— Документы при вас?

— Мы привезли запечатанные пакеты на имя начальника школы, — ответил за себя и Степана Тимур.

Дежурный распахнул журнал для записей и наставительно напомнил:

— Вся служебная почта, к вашему сведению, адресуется на имя начальника школы, но это не означает… Одним словом, пакеты на стол.

Поспешно раскрыли чемоданы, вынули большие конверты, опечатанные сургучом. Дежурный клюнул пером в лиловый зев чернильницы и взглянул на Тимура:

— Фамилия?

Тимур положил на стол свой пакет:

— Фрунзе.

— Что… Фрунзе? — не понял дежурный.

— Вы спросили фамилию, — сказал Тимур, слегка краснея. — Я ответил.

— Фрунзе? — Перо медленно, словно все еще раздумывая, писать или повременить, поползло по четко отбитой пунктирной строчке журнала. — А ваша?

— Микоян, — протягивая свой пакет, отозвался Степан.

— Микоян?.. Гм… — Старший лейтенант встал, сгреб пакеты и предупредил: — Обождите!

Он пошел по лестнице на второй этаж, а Тимур поморщился:

— Начинается… И что я, как отец когда-то, не взял себе фамилию Михайлов? — И спросил, подделываясь под зычный голос дежурного: — «Ваша фамилия?» «Михайлов, товарищ старший лейтенант!» Просто, как дважды два.

Степан усмехнулся и признался:

— А я, знаешь, как иногда называюсь? Туманяном. И не придерешься — фамилия матери. Но здесь, Тимка, у нас с тобой есть только один выход из этого «фамильного затруднения» — нести отцовские имена и не оступаться.

Тимур что-то хотел сказать, но явился дежурный:

— К генералу… Представляться-то знаете как?

— Попробуем! — уже с лестницы донесся звонкий голос.

Постучали и на отклик «Да!» вошли в кабинет разом, плечо к плечу. За столом сидел моложавый, с высоким пробором русых волос генерал-майор авиации; на его кителе поблескивали ордена Ленина, Красной Звезды и медаль «XX лет РККА». Тимур развернул плечи, выпрямился:

— Товарищ генерал… — Начальник школы генерал Туржанский встал, пытливо всматриваясь в лица юношей, а Тимур продолжал рапортовать: —…выпускник Второй московской спецшколы Фрунзе прибыл в Качинскую авиашколу для обучения!

Почти дословно повторил рапорт Степан. Названа была лишь иная московская школа, обычная средняя.

— Так-так… для обучения, значит, — как-то неопределенно сказал генерал и сел. Придвинув поближе пакеты, поинтересовался: — Как доехали?

— Нормально, товарищ генерал, — ответил Степан.

— Подсаживайтесь поближе. — Туржанский указал глазами на стулья, придвинутые к столу, а сам перочинным ножом подрезал конверты и вынул папки личных дел. — Так-так… Что ж тут написано?

Сели и стали напряженно следить за выражением лица генерала.

«Мое дело читает, — подметил первый лист со своей фотографией Тимур, и в груди потянуло легким сквознячком. — Почему нахмурился генерал?» Даже поймал себя на порыве подняться и заглянуть в машинописный текст. А Туржанский и в самом деле, недовольно поджав губы, нет-нет да и бросит сердитый взгляд на Тимура, словно вымолвить хочет, да воздерживается пока: вот ты, оказывается, какой резвый!

«И чего они настрочили там!» — томился Тимур, поерзывая на стуле. А генерал, бегло просмотрев документы Степана, уже потирал пальцами лоб, словно решал: что же ему делать с этими новичками, особенно вот с этим раскрасневшимся блондином? И Тимур, отчаявшись, вскочил и выпалил:

— Вы, товарищ генерал, не придавайте особого значения характеристике. Ведь меня и некоторых других вообще не хотели отпускать в авиашколу, вот, наверное, и понаписали…

Генерал захлопнул папки и отложил их в сторону.

— Не придавать значения? Я не имею права не верить документу. — И негромко пришлепнул ладонями по краю стола. — Впрочем, в них не все так уж мрачно. Есть и добрые слова: способен… легко усваивает материал… знает иностранные языки… справедлив. Немало! Но лучшей характеристикой для вас будет ваше теперешнее поведение, ваша учеба, собранность, дисциплинированность. Без этого нам, военным, ни шагу нельзя ступить ни на земле, ни в воздухе. Вот так-то, Тимур Михайлович. — Увидев, как при упоминании отчества у юноши дрогнули ресницы и жарче запылали щеки, генерал дружелюбно улыбнулся и уже обратился к обоим: — Короче, все зависит от вас самих… — Помолчал, негромко побарабанил пальцами по широкому настольному блокноту и, выхватив из стакана острозаточенный карандаш, сделал какую-то запись. — Назначаю вас во вторую эскадрилью. Там подбирается небольшая группа из ребят примерно с такой же, как у вас, общеобразовательной подготовкой. Будете все вместе начинать с азов.

— Разрешите? — поднялся Степан. — А предусматривают ли те азы полеты?

Глаза генерала смеялись: как знакомо ему такое нетерпение! Сам когда-то так же очертя голову рвался в небо — только бы сесть в самолет, только бы взлететь!

— Авиационные азы, да будет вам известно, любят землю. Так что до полетов вам еще по земле придется походить, специальные учебники поштудировать, каждую деталь самолета потрогать — одним словом, теоретически подковаться.

Генерал говорил, а в черных глазах Степана разливалось легкое разочарование: сначала, значит, только на земле…

— А сейчас отправляйтесь в эскадрилью майора Коробко.

Подтянулись и в один голос:

— Есть!

Во второй эскадрилье среди новичков, прибывших несколько раньше, они сразу же столкнулись с куда-то спешащим Владимиром Ярославским, которого хорошо знали с детских лет. Владимир с видом бывалого качинца начал пересыпать свою речь словами: «У нас в казарме…», «У нас в Каче…», «А наши медики уже вооружаются трубками…».

Тимур сначала смеялся над этими «у нас», а как услышал о «наших медиках», изменился в лице.

— А медики тут при чем?

— Как «при чем»? Предстоит медкомиссия! А доктора у нас на Каче — через одного режут!

— Мы ж уже в Москве прошли медкомиссию! — запальчиво напомнил Степан.

— Москва Москвой, а Кача Качей, возразил Владимир. — Здесь необлетанным, как говорится, последнее препятствие подбрасывают. Перескочите — пойдете на взлет, споткнетесь — кругом и шагом марш в обратном направлении.

— Не выйдет! — продолжал горячиться Степан. — Тимка, посмотри на этого «облетанного»! Он, по-моему, даже радуется, что для нас местные эскулапы уготовили повторную комиссию.

«Облетанным» Степан назвал Ярославского не зря — их приятель до Качи учился летать в аэроклубе. Тимур, однако, не переставая хмуриться, спросил:

— А кто «у вас на Каче» из тех эскулапов особенно придирчив?

— Все! — не задумываясь, убежденно отрезал Владимир. — Как в лупу каждого рассматривают: то зрение слабовато, то сердце с перебоями, то вестибулярный аппарат расстроен, то еще какую-нибудь занозу обнаружат.

— Зрение в норме, сердце не подведет, вестибулярный без вывихов, — загибал пальцы Тимур.

— И заноз не найдут! — убежденно выкрикнул Степан.

Через три дня прибыла последняя небольшая группа новичков без «аэроклубного образования», в числе которых был и Олег Баранцевич. Теперь Тимур и Степан, перемигнувшись, стали пугать сутуловатого Олега:

— В Москве медкомиссию прошел?

— А как же — годен!

— Качинские медики в сто раз придирчивее: отсеивают и не таких атлетов, как ты!

Но Олега смутить было не просто. Он оглядел каждого, выпрямился:

— Не сработано еще такое сито, сквозь которое бы меня смогли просеять. Уяснили? Вольно — сам рядовой!

Утром, сразу же после завтрака, узкий коридорчик санчасти напоминал мужской предбанник: полуобнаженные парни — кто в трусах, кто в плавках — ходили из кабинета в кабинет, взвешивались, тужились у спидометра, стоически давали себя выслушивать и ощупывать терапевту и хирургу, не дрогнули перед невропатологом, вооруженным тупым скальпелем, резиновым молоточком и иглой, и совсем уж безбоязненно доверяли свои белозубые челюсти подслеповатой старушке стоматологу, о которой успели наслышаться, что она сослепу может и здоровый зуб выдернуть.

Лица врачей непроницаемы, и нельзя по их выражению определить, — каково же заключение повторного осмотра. Дойдя до невропатолога и с мужеством Рахметова подставив спину и грудь, руки и ноги под уколы и удары, Тимур не вытерпел, спросил:

— Доктор, по-вашему, мои нервы в порядке? В Москве, например, на медкомиссии…

— Нервы у того в порядке, — не дал договорить ему врач, — кто набирается терпения до заседания комиссии не задавать подобных вопросов.

Тимур прикусил язык. Он еще не знал, что перед ним заместитель врачебно-летной комиссии Поляков. Слова невропатолога вспомнились, когда, дожидаясь своей очереди, вошел в кабинет начальника санслужбы — председателя комиссии.

«И он здесь!» — затаился Тимур, выжидательно поглядывая на двух сосредоточенных врачей. Оба в белых халатах и шапочках, они сидели за столом и неторопливо листали бумаги. Подозрительно долго просматривали записи, тихо переговаривались. А у него на лбу даже испарина выступила. Наконец председатель комиссии сказал:

— Можете попрощаться со своим чудесным золотым зачесом… Пусть входит следующий.

Тимур не сразу осознал значение первой фразы и, смахнув со лба пот, продолжал смотреть на двух чародеев в белом.

— Идите и остригитесь под нулевку, как все принятые в авиашколу! — пояснил слова председателя улыбнувшийся Поляков.

«Принят!» — взорвалось в груди ликование, и Тимур выбежал из кабинета.

Качинский авиагородок жил по строгому, давно выверенному распорядку. Курсанты старших возрастов летали в зону, осваивали элементы высшего пилотажа; более молодые под наблюдением инструкторов совершали полеты по кругу, новички хотя и были, как все другие курсанты, обмундированы в летную форму с голубыми петлицами, но занимались по «наземному» расписанию — изучали уставы и наставления, знакомились с авиационной техникой, с историей Качинской авиашколы, ее традициями. Уже после первого политзанятия они знали, что тридцать лет назад вблизи Севастополя, на Куликовом поле, была учреждена первая в России офицерская школа авиаторов, оснащенная всего лишь десятью иностранными аэропланами — четырьмя «Фарманами-IV», тремя «Блерио», двумя «Антуанеттами» и одним «Соммером». А когда появились более совершенные аппараты, например «Ньюпор-IV», возросло число обучающихся, расширился штат преподавателей и инструкторов. Пришлось покинуть Куликово поле: оно стало тесным. Тогда-то в долине реки Качи и нашли обширное летное поле, куда и перебазировалась школа.

Проводивший занятия политрук из политотдела с особой гордостью вспоминал имена тех, кто своим летным мастерством прославил Крымскую авиашколу.

Назывались знаменитые имена русских авиаторов — Михаила Ефимова, Дмитрия Андреади, Бориса Цветкова, автора «мертвой петли» Петра Нестерова, покорителя штопора Константина Арцеулова, пионеров сверхдальних воздушных трасс Чкалова, Байдукова, героев воздушных боев Супруна, Кравченко, Куцевалова…

— И все они или обрели на Каче крылья, или всегда тянулись сюда, как, скажем, Нестеров и Чкалов, и приезжали, чтоб продемонстрировать свое летное искусство.

Политрук внимательно оглядел еще мало знакомые ему мальчишеские лица с удивительно пытливыми, живыми глазами и заключил:

— Хотелось бы, чтоб вы с первых же курсантских шагов усвоили следующее: старая и добрая традиция нашей школы — выпуск только отличных истребителей. Только отличных! Выпущенный в полет качинец — это орленок… орел… ас!

— Каково впечатление? — спросил Владимир, подходя во время перерыва к Тимуру и Степану.

— Сила! — коротко определил Степан.

— А я скажу, ребята, нам здорово повезло, что мы попали именно в Качу, — ответил Тимур. — Какие люди прошли через нее!

— Люди прошли — пройдем и мы! — самоуверенно заявил Владимир. — А я еще должен заметить, что у нас на Каче, как говорят курсанты-старики, по сей день живет и работает какой-то дед — сама история школы.

Подошел Олег Баранцевич:

— Ярославский сел на своего конька…

— Не перебивай, а слушай. Тем более что одному из присутствующих это будет небезразлично. Дед, говорят, в гражданскую войну оставался в тылу беляков и немало насолил им, а потом даже встречался с командующим Южным фронтом.

У Тимура только губы шевельнулись:

— И ты узнал, кто он и где?

— Разве это проблема? Выясним. Хотя погоди!

Вспомнил: он, кажется, на школьной водокачке работает.

— Аэродромный водовоз? — едко хохотнул кто-то сзади.

Оглянулись. Рядом стоял узколицый, с широким лбом курсант. Олег Баранцевич представил его:

— Рекомендую, Котомкин-Сгуров, наш земляк-москвич. Вместе добирались до Качи.

Знакомились, пожимали друг другу руки, а у Тимура не выходило из головы сообщение Владимира о деде, знавшем отца.

Перед ужином, в часы свободного времени, Тимур подошел к небольшому домику водокачки. Двери открыты. Заглянул. Двое курсантов из новичков: один — приземистый, рыжеватый и по фамилии Рыжов, другой — худощавый, с улыбчивыми губами, Крапивин — стояли у тумбочки и выжидательно смотрели, как пожилой, коротко подстриженный мужчина, придерживая на крупном носу очки, что-то писал. Потом он встал — высокий, широкогрудый — и, передавая Рыжову бумажку, сказал густым баском:

— Добро, джигиты. Из вас получатся грамотные летчики — умеете ухаживать за техникой. Передайте записку старшине — это моя вам благодарность. За профилактику насоса.

Они ушли, а мужчина стянул с орлиного носа очки с поломанной и, видно, наспех перевязанной оглобельной, прищурился на дверь:

— Тебе, хлопче, кого?

— Я вот по какому вопросу… Вы случайно не знаете тут одного деда-старожила, тоже в водоснабжении числится? Говорят, он в авиашколе чуть ли не с самого начала работает.

Хозяин водокачки сунул очки в узкую жестяную коробочку, что лежала на тумбочке, и повеселел глазами:

— Дед, что с самого начала, — это я. Э-э… Чего ж ты так зарделся, как розан алый?

«Какой же он дед!» — подосадовал Тимур на свою оплошность. И сбивчиво вымолвил:

— Пожалуйста… Вы уж, пожалуйста, извините меня, введен в заблуждение.

— Пустое, хлопче. Ты, вижу, думал, что тот дед как дед, с бородой, да? Так для какой надобности он тебе потребовался?

Тимур, оправившись от замешательства, овладел собой:

— В сущности, меня интересует один день из времен гражданской войны в Крыму.

«Дед» пощурился на ходики, тикающие у выхода, и предложил:

— До ужина есть еще время. Выйдем на воздух, там и потолкуем. Идет?

Слегка волоча ногу, но неся прямо голову, он побрел по дорожке, убегавшей к морю. Тимур шел рядом.

Наступал тот час, когда сумерки медленно спускались с гор и вкрадчиво наползали на авиагородок; море в это время светилось всеми цветами радуги — от густо-малинового до бледно-розового., Солнце, коснувшись черты горизонта, некоторое время как бы плавало на далекой волне, а потом медленно, совсем незаметно стало погружаться в воду.

— Красиво, — промолвил хозяин школьной водокачки. Он совсем не был похож на старика — высокий, с гордо запрокинутой головой, с молодцеватой осанкой. — Тридцать лет смотрю на сие диво и не перестаю удивляться.

— Очень красиво, — согласился Тимур, загипнотизированный закатом и словами качинского ветерана.

Вскоре солнце скрылось, а зарево над горизонтом продолжало полыхать.

— Тебя, конечно, интересует тот единственный день, когда я встретился с товарищем Фрунзе. Угадал?

Тимур давно приучил себя хладнокровно воспринимать любую неожиданность, но сейчас сердце заколотилось гулко и учащенно.

— Не удивляйся. Не надо мне было гадать, чей ты сын. Тимур — на всю авиашколу один. А мне о тебе уже успели рассказать хлопцы, те, что у меня нынче с насосом возились. А как ты только появился в дверях, Рыжов пробубнил своему напарнику: а вот и сам Тимур легок на помине. Да и от летчиков говорок дошел: на Качу-де сыны Фрунзе и Микояна учиться приехали. Похвально. Похвально, что сыновья больших людей не бегут от нелегкой доли. А доля летчика нелегка, ой нелегка!

Закат продолжал поигрывать, переливаться, будто ветер знамена колыхал. Лицо моложавого старика потемнело, но все еще сохраняло красноватые оттенки.

Он закурил, и горьковатый дымок расплылся, смешался с сумерками.

— Я расскажу тебе о том одном дне, а вернее, об одном часе. Но чтоб ясней стала важность того одного часа, послушай сначала другое… Присядем, а то порченая нога зуммерит малость — авария одной «этажерки» и меня не обошла.

Вдоль высокого берега темнел низкий, ровно подстриженный кустарник, и светлыми пятнами выделялись врытые в грунт скамьи. На ближайшую присели.

— Так вот слушай. Зовут меня все тут — прав ты — дедом Крыжановским. Пришел я в Качу задолго до революции — летная школа только-только расправляла свои крылышки. Был я тогда молодец молодцом — крепкий, высокий, но должность — самая низкая. Аэродромный солдат. Авиаторы нашего брата солдата уважали, даже товарищами своими считали. А господа из командования презирали, ибо мы для них были, как и везде, быдлом.

Прервал рассказ, желая, видимо, переключиться на добрые воспоминания. Неожиданно мягко улыбнулся:

— Похвалюсь: с первым нашим русским летчиком, Михаилом Никифоровичем Ефимовым, дружен был. Старшим инструктором он у нас работал. Скольким нашим армейским людям путь в небо открыл — не сосчитать! На военных маневрах в одиннадцатом году он первый применил ночное бомбометание. Еще похвалюсь: самолет штабс-капитана Петра Николаевича Нестерова обслуживал, провожал его в полет, вот в это небо, что над сгустилось. После, когда приземлился, руку мне пожал. Как сейчас, помню тот день и слышу чистый голос его: «Спасибо, братец, за прилежную службу русским крыльям». Так и сказал — русским крыльям!

Крыжановский кинул на песок окурок и притушил его носком сапога. В темно-синем небе, над самым авиагородком, вспыхнула первая звездочка. Помигивая, она казалась сейчас светлячком, залетевшим в непостижимо бездонную высь. А море еще теплилось, постепенно затухая и успокаиваясь.

— А теперь и к твоему вопросу ближе. После Октября Красная Кача зажила новой жизнью. Но вскоре наступили черные дни — иностранная интервенция, деникинщина, врангелевщина. Качинский ревком, защищая революцию, оставил в тылу врага большевиков-подпольщиков, в том числе и меня. Скажу тебе так: интервентам и господам белогвардейцам, пытавшимся крылья Качи использовать против Республики, мы порядком насолили. Тайно портили самолеты, ремонтировали их долго, а если они и вылетали на фронт, то на полпути загорались или взрывались. А когда перемахнувшие через Турецкий вал и Сиваш орлы Фрунзе погнали Врангеля к морю, большевики Качи взялись за оружие, захватили школу и аэродром с самолетами. Узнав, что Фрунзе в Джанкое, наспех отремонтировали один самолет и вылетели — пилот и я — к нему. — Тимур затаил дыхание, а Крыжановский, как бывалый авиатор, показал рукой: — Приземлились… Надо сказать, красиво приземлились! Подбегают красноармейцы: «Руки вверх! Кто такие?» Просим доставить к командующему фронтом. Доставили. «Летчики?» — спрашивает, а у самого глаза хоть и ввалившиеся (должно быть, от бессонницы), но веселые. Представились и доложили: самолеты Качи готовы служить Красной Армии, только их, мол, надо малость подлечить. Тут-то я не утерплю и в третий раз похвалюсь: Михайло Васильевич пожал нам руки — вот эту руку — и дал задачу по организации срочного ремонта всего авиационно го парка и быстрейшей подготовки красных военлетов. С тех пор Кача знает только одно дело — готовит воздушных бойцов. Вот и все. Это хотел услышать?

— Да-да, это! Большое вам спасибо.

— А теперь иди, а то мы с тобой разговорились. Особенно я.

— Нет-нет, для меня все это важно.

— Коль важно, желаю тебе, курсант Фрунзе, счастливых полетов.

— Спасибо.

Тимур быстро шел в направлении казармы, а воображение еще хранило образ отца, с ввалившимися от бессонницы, но веселыми глазами.