Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пыльная, почти без растительности, приволжская равнина приютила на окраине поселка Красный Кут бревенчатые постройки барачного типа. Что в них размещалось в мирное время — никто из приезжих таким вопросом не задавался. С грехом пополам разместились сами, превратив эти неуютные жилища в казармы, учебные классы и хозяйственные помещения. А вместе с прилегающей кочковатой и скучной степью, именуемой отныне полевым аэродромом, все это стало теперь называться авиагарнизоном. Здесь разместилась эвакуированная Качинская школа военных летчиков.

В Красном Куте все было не так, как на опаленной войной территории, которую преодолевали пять долгих суток. Там с вечера и на всю ночь земля погружалась в непроглядную, затаившуюся темень. На новом же месте по вечерам и даже ночью на улицах и в домах беспечно горел свет — затемнения пока еще здесь не проводили. Невольно думалось: «Далековато залетели от войны!» Однако недобрые вести с фронта доносились сюда быстро и достоверно, и не только официальными источниками — радио и газетами, — но и ходкой молвой, не признающей ни расстояний, ни ограничений военного времени.

Так однажды утром, еще до передачи московских последних известий, из барака в барак прокатился тревожный ропот: гитлеровская авиация прорвалась к столице… Олег Баранцевич, будучи дневальным, встретил только что вернувшихся с физзарядки курсантов взволнованным возгласом:

— Братцы! Фашист, зараза, нашу Москву бомбит, а мы все еще физкультурными комплексами забавляемся да летаем, как в заколдованном круге!

Курсанты, еще обнаженные по пояс, осадили трансляционный репродуктор. Настенная тарелка «Рекорда» зашипела, словно патефон, когда прокручивают старую, давно заезженную пластинку. Знакомый голос диктора объявил:

— …Слушайте приказ Народного комиссара обороны Союза ССР…

— Так и есть — бомбили, — шепнул Тимур Степану.

Степан Микоян закусил нижнюю губу и весь напрягся, смуглое лицо его посерело. А диктор уже не просто вещал, а гремел на всю казарму:

— В ночь на двадцать второе июля немецко-фашистская авиация пыталась нанести удар по Москве. Благодаря бдительности воздушного наблюдения (ВНОС) вражеские самолеты были обнаружены, несмотря на темноту ночи, задолго до появления их над Москвой…

— Слышите, ничего трагедийного, только пытались… — заговорил было Котомкин-Сгуров, но стоявшие сзади сразу же осекли его чувствительными тычками в спину.

— На подступах к Москве, — наращивал диктор торжествующую интонацию, — самолеты противника были встречены нашими ночными истребителями и организованным огнем артиллерии. Хорошо работали прожектористы. В результате этого более двухсот самолетов противника, шедших эшелонами на Москву, были расстроены и лишь одиночные прорвались к столице. Возникшие в результате бомбежки отдельные пожары были быстро ликвидированы энергичными действиями пожарных команд…

«Прорвались-таки!.. Бомбили!.. Даже горела Москва!» И Тимур, стиснув локоть Степана, шепнул:

— Ну, а сбили хоть одного?

Диктор будто только и ждал этого вопроса:

— Нашими истребителями и зенитчиками сбито, по окончательным данным, двадцать два самолета противника!..

Рыжов, грузный и насупленный, стоял позади всех; не выдержав напряжения, он ожесточенно гаркнул:

— Так их, залетную сволоту!

«А все-таки прорвались… бомбили…» — не утихало возбуждение, и Тимур весь день — и на занятиях в классе, и отрабатывая обычные упражнения в воздухе — нет-нет да и вспоминал о Москве, о своих близких и знакомых, которые прошлой ночью пережили вражеский налет. Как после нехорошего сна, смутное беспокойство — а пережили ли? — не давало сосредоточиться, отвлекало. В тот же вечер написал всем, кого невольно вспомнил сегодня, — кому пространные, а кому, как телеграммы, коротенькие весточки. Отсылая письма, вдруг подумал: «Раз пишу им, значит, ничего страшного с ними не стряслось — ни с тетей Клашей, ни с Екатериной Давыдовной, ни с Таней, ни с Лидией Ивановной… И конечно же ничего не могло случиться с Верой…»

Написал и Ворошилову, сообщив, что в школе у них перемены: генерал Туржанский простился с курсантами, пожелал им обрести чкаловские крылья и уехал в Москву. Наверное, удовлетворили его просьбу о фронте, хотя сам он строго отчитывал своих комэсков, командиров отрядов и инструкторов, тоже рвавшихся в действующую армию. Сообщил и о том, что теперь у них новый начальник школы — дважды Герой Советского Союза генерал Денисов (воевал в Испании!), а также о том, что их группа вместе с инструктором лейтенантом Коршуновым переведена в другую, первую, эскадрилью, потому комэск и командир отряда у них теперь другие — майор Гайдамака и капитан Анистратов. И еще новость: в связи с пертурбацией появился в их группе еще один курсант — Рюрик Павлов, а в школу прибыли новички, совсем молоденькие хлопчики, в том числе и брат Степана — Володя Микоян…

Вере, разумеется, он ничего этого не сообщил, а написал почти дословно то, что и своей сестре: «…У меня все идет как нельзя лучше. Теоретический курс закончил и сдаю зачеты. Летаем порядком. Эх, если б ты знала, до чего у нас теперь интересно: введены стрельбы, полеты строем и воздушный бой (правда, стреляем пока из кинопулеметов). Думаю, что учебу теперь завершим очень скоро. А там одна мечта — на фронт!»

Первым предвестником окончания школы явился давно ожидавшийся прилет из Москвы инспекции ВВС.

Инспекторский «Дуглас» и сопровождающий его истребитель Як-1 появились над Красным Кутом внезапно, хотя их терпеливо и напряженно ожидали. Не совершая обычного пристрелочного облета полевого аэродрома, первым пошел на снижение Як-1. Он уверенно, словно всю жизнь здесь базировался, направился к подготовленной посадочной полосе и неожиданно для всех встречающих, чуть ли не пикируя на «Т», произвел посадку.

Массивное, с двумя суровыми складками на щеках лицо генерала Денисова еще больше помрачнело; не понравился бывалому летчику залихватский трюк с рискованной посадкой нового истребителя. Помощник начальника школы по летной подготовке майор Сидоров покачал головой: «Ну и инспектура! Хорошенький пример для курсантов…» Однако «Дуглас» приземлился по всем правилам. Первым на сухую, вспыленную землю спрыгнул пилот с «яка» — невысокий полковник, в новенькой, с иголочки, летной форме. Поправив фуражку с «крабом», он самоуверенно зашагал к идущему встречать его генералу. Остальные спутники полковника, прилетевшие на «Дугласе», несколько повременили и осторожно спустились по выдвинутой металлической лестнице.

Майор Сидоров, следовавший за генералом, еще издали отметил: приближающийся к ним полковник очень молод и стремителен. Он легким шагом подошел к генералу и представился как возглавляющий инспекцию. И только тут старый качинец узнал в нем бывшего своего курсанта. Обменявшись первыми общими словами с начальником школы, полковник, еще возбужденный необычной посадкой, громко спросил:

— Ну, как тут живут-поживают мои юные однокашники?

Денисов непонимающе поднял кустистые брови и переспросил:

— Однокашники?

Сидоров подсказал:

— Товарищ полковник — воспитанник Качи… — Хотел еще добавить: «Я его экзаменовал!», но раздумал — промолчал.

— М-м… Теперь понятно. Нормально живут. Совершенствуются, а многие из них, можно считать, накануне выпуска.

Полковник беглым взглядом окинул аэродром и кивнул:

— Ну-ну… Как говорится, поглядим, для того и прилетели.

Не мешкая, инспектора разошлись по отрядам. Они не только вникали в постановку обучения и работу инструкторов — для чего, собственно, и прибыли, — но и присматривались к действиям курсантов на земле и в воздухе, что-то записывали в свои кондуиты.

В отряд капитана Анистратова пришел сам руководитель инспекции и долго задержался в группе Коршунова.

Старались все. Даже робевший обычно при высоком начальстве Котомкин-Сгуров выполнил пилотаж довольно уверенно, правильно построил комбинацию фигур, завершив ее двухвитковым штопором. Степан Микоян, казалось, превзошел самого себя — пилотирование его отличалось не только мягкостью и плавностью, но и предельной отточенностью.

Полковник сидел за походным столиком с Анистратовым и веселыми глазами всматривался в действия каждого курсанта, явно симпатизируя тем, кто, пилотируя, стремился к той грани, за которой начиналось мастерство. Тимур терпеливо дожидался своей очереди и успокаивал себя: «Если уж Сгурич не стушевался, то я как-нибудь не оплошаю». А в воздухе уже летал по кругу Рюрик Павлов.

«Так, Рюрик! Покажи главе инспекторов, на что способны коршуновцы! Ведь инспекция прибыла не только проверять организацию нашей учебы на новом месте, но и присмотреться к выпускникам, готовым летчикам-истребителям, — об этом уже все знают… Так, Рюрик, так… Отличный разворот!» — мысленно подбадривал товарища Тимур. И вдруг у самого уха:

— Как самочувствие?

— Нормально. А почему вы об этом спросили?

— По-моему, вы нынче чем-то взволнованны, — сказал Коршунов, ощупывая пристальным взглядом лицо Тимура, — обычный легкий румянец его загустел.

— Все же серьезный экзамен, товарищ лейтенант. Как тут не волноваться! Стою вот и прикидываю… — Лоб Коршунова собрался в гармошку, а Тимур заговорщицки пояснил: — Хочу главному экзаменатору во всем объеме показать, чему вы нас научили.

Коршунов еще внимательнее посмотрел на старшину и строго предупредил:

— Выполнять только те фигуры, что я с вами отработал. Никакой отсебятины!

— Так точно, только те… — подтвердил Тимур и умолк, следя, как Рюрик Павлов расчетливо сделал последний разворот и пошел на посадку.

— Ефрейтор Фрунзе! — окликнул Анистратов. — Задание: два полета — один в зону и один по кругу, фигуры в рамках программы, общее время пилотажа — тридцать минут.

— Задание понял.

— Встречайте Павлова и — в самолет!

— Слушаюсь! — И побежал к ограничительному флажку.

Тимур стремительно набрал высоту, вошел в свою зону и после трех безошибочных глубоких виражей чисто выполнил всю программную серию остальных фигур.

Анистратов взглянул на полковника. Тот неопределенно ухмыльнулся и, скрестив руки, стал покачиваться на походном стульце.

…Плавно подтягивая ручку на себя, Тимур отчетливо вспомнил условие задания. Все предусмотрел командир отряда — и количество полетов, и программу пилотажа, и время… А высоту? Само собой подразумевалось: как всегда, обычная учебная высота при пилотировании — тысяча метров по выходе из фигур. Но о ней-то, о высоте, ничего сказано не было. И Коршунов напомнил только про отработанные фигуры, а о высоте — ни слова.

Вспомнив, что Чкалов оценивал мастерство летчика-истребителя чистым выполнением быстро сменяющихся фигур при наибольшей скорости и наименьшей высоте, Тимур мгновенно принял решение.

Во имя чего такой риск?

И это давным-давно усвоено: во имя его же, чкаловского, девиза выжимать из машины все, что она может дать, чтобы полностью использовать ее качества во всех случаях боевой обстановки.

«А мне ж не сегодня-завтра на фронт… в бой!»

Рука легла на сектор газа. Прибавлены обороты.

Выполнив задание, Тимур, как могло показаться, значительно раньше заданного времени пошел на посадку. Однако его самолет, едва достигнув стометровой высоты, снова набрал достаточный запас скорости и свечой взмыл в подернутое дымкой рассеянных облаков августовское небо. В верхней точке, свалив самолет на крыло, вошел в штопор.

Анистратова словно подбросило. Он так резко вскочил, что чуть не опрокинул легкий походный столик. Полковник, продолжая сидеть, придержал локтями и не дал столику упасть.

— Что он вытворяет! — вырвался у командира отряда возмущенный возглас, и гладко выстриженный под «полубокс» затылок — от среза темно-синей пилотки до белой каемки подворотничка — побагровел.

На пятом витке (а разрешалось не более двух-трех, и то там, где это полагалось, в зоне) Тимур вышел из штопора, уверенным переворотом через крыло перевел самолет в горизонтальное положение и, набрав скорость, взметнулся вверх, описывая точную петлю.

Коршунов побледнел. Он стоял, опустив руки, не в силах еще поверить в то, что творилось на минимальной высоте: ведь при выходе из каждой фигуры не то что тысячи, но и сотни метров, пожалуй, не было.

На второй петле, когда самолет лег на спину, Тимур повернул послушную машину на пол-оборота, описал полный круг с глубоким креном, выполнил серию бочек, вывел самолет точно по ориентиру, выпустил шасси и, четко зайдя на посадочную прямую, приземлился на три точки.

Зарулив и выключив мотор, взглянул на часы: тридцать минут только что истекло. Некоторое время сидел в кабине, слушая разлившуюся в ушах звенящую тишину. И вдруг эта тишина прервалась отдаленным окриком:

— Курсант Фрунзе — ко мне!

Отстегнул ремни, выпрыгнул из кабины, поправил гимнастерку и побежал к столику, перед которым, широко расставив ноги, монументом возвышался командир отряда.

«Не сбиться бы и четко доложить, а там — что будет, то и будет, — думал Тимур, подбегая к разгневанному капитану. — Главное сделано: полковник воочию убедился, что ефрейтор Фрунзе не зря целый год белый курсантский хлеб с маслом ел…»

Анистратов недобрым взглядом уставился в разгоряченное лицо Тимура и, казалось, не слышал громких слов его доклада. Когда губы курсанта плотно сомкнулись, Анистратов, нажимая на «р», объявил:

— За пр-р-реднамеренный пилотаж на недозволенной, кр-р-ритической высоте ар-р-рестовываю вас… на пятнадцать суток!

Тимур смотрел капитану в глаза — обычно приветливые, добродушные, но сейчас холодные и неумолимые. Анистратов, не оборачиваясь, окликнул:

— Лейтенант Коршунов!

— Я вас слушаю, товарищ капитан, — чужим, усохшим голосом отозвался тот, спешно подходя.

— Ефрейтора Фрунзе немедленно отправьте на гауптвахту. — И жестко повторил: — На пятнадцать суток. Все, Выполняйте.

Остальных курсантов группы словно парализовало. Они не заметили, как вышли за пределы квадрата и стояли плотной кучкой, еще не осознав до конца случившегося: их старшину уводили на губу! Первым заговорил Степан Микоян:

— А Тимка летал-то как, а? Сила!

Котомкин-Сгуров хотел, как всегда в подобных случаях, возразить, и на кончике языка уже накипало злорадство: «Вот вам и хваленый блюститель уставного порядка! Вот вам и старшина! Вот вам и…» — но вовремя осекся. Увидел: ребята все чуть ли не восхищены поступком Тимура.

Полковник замедленно привстал, отодвинул в сторонку походный стул и, сдерживая загадочную улыбку, подошел к Анистратову.

— Не строго ли наказали?

— Имел бы большие права — на всю б катушку размотал, — еще не остыв, выпалил командир отряда. — Не только нас, себя в первую очередь подвел. Себя!

— А я, знаете, не ожидал: поразил меня ваш Фрунзе. Отличнейше летал!.

Подбородок у Анистратова упрямо, по-боксерски, выдвинулся вперед. Помолчал и спокойнее ответил:

— Разве у меня глаз нет? Видел, что летал отлично. Но такое самовольство курсанту с рук не должно сходить. — И тяжко вздохнул. — Как грамотно выполнил первый пилотаж — ни сучка, ни задоринки… А на втором — словно бес в него вселился. И что ему взбрело в голову похулиганить у инспектора на глазах? Серьезный же парень!

Умолк, однако продолжал мысленно сокрушаться? «Эх, Тимур, Тимур, и начал учебу с коников — скачки, слышал, на аэродроме устроил, — и кончаешь школу с выкрутасами— воздушную джигитовку учинил!»

— Что ему взбрело в голову, спрашиваете? Хотите, отвечу? Это я виноват.

Анистратов с сомнением взглянул на полковника:

— Вы?

— Был накануне такой грех. Зашел в курсантскую курилку и обмолвился, что «школьных асов» после переучивания на «яке» ожидает незамедлительное назначение в боевые московские авиачасти. Вот ваши «асы» и стараются. Так что, капитан, придется наказание курсанту Фрунзе свести до минимума. И знаете почему? — Анистратов насупился. А инспектор ударил правым указательным пальцем по левому мизинцу, загнул его: — Во-первых, в вашем задании не была определена высота…

— Высота? Известно всем, какая высота! А выполнение недозволенных фигур в пилотаже по кругу?!

— Во-вторых, — рядом с мизинцем улегся безымянный, — в выводах инспекции я отмечу, что курсант Фрунзе уже сегодня зрелый летчик. А посему… — загнув средний палец, потряс всей кистью и по-приятельски подмигнул, — победителей не судят… Кстати, как он стреляет?

— Метко стреляет. Сам проверял ого… Однако насчет зрелости и прочего — ваша воля, отмечайте. Что же касается незамедлительного назначения, то смею заметить: их группа и так на днях выпускается. Вся. Так что, извините, более незамедлительно никак не получится.

Тем временем на гарнизонной гауптвахте состоялась неожиданная встреча Тимура с дежурным по краснокутскому авиагородку. Увидев его, Тимур смутился: дежурным оказался физрук Федоренко. Просматривая записку об арестовании, тот даже вскрикнул:

— Как же так?! Ведь у вас вот-вот выпуск!

Пряча смущение за шутливую интонацию, Тимур ответил:

— Сложный вопрос… А вообще-то рискнул на такой тактический ход, чтоб инспекция в лице ее главы учла наши возможности.

— Ваш тактический ход может лично для вас обернуться не лучшим образом. А пока… — Федоренко пошуршал запиской, — обернулся пятнадцатью сутками. — И вдруг недоуменно подумал: «Пятнадцатью? Их же группу раньше… буквально на днях должны выпустить!»

— Многовато, конечно, — поморщился Тимур.

— Что же, будет достаточно времени подумать: правилен ли был ваш «тактический ход»?

Но думать Тимуру долго не пришлось. На тощем соломенном матраце он проспал всего лишь одну ночь, а утром по случаю досрочно организованных выпускных испытаний ему вышла «амнистия».

В бараке первой эскадрильи ни души. Только дневальный Володя Микоян радостно поприветствовал и шутливо отрапортовал:

— G благополучным возвращением! И смею доложить: все курсанты на аэродроме. Инспекция во главе с полковником шурует во всю. — Намекающе прикрыл один глаз: — А ваша группа сдает наставление по производству полетов. Между прочим, как у тебя с этой дисциплинкой?

Тимур понял намек: поправил на его ремне лакированный футляр с плоским штыком — обязательный атрибут дневального — и пошел к выходу, бросив через плечо:

— С наставлением полный порядок — знаю, как дважды два. И тебе советую почаще заглядывать в ту полезную книжицу.

— Книжица — теория! — крикнул вдогонку Володя. — А как у тебя на практике?

— А это — какими глазами смотреть, — отворив дверь, приостановился Тимур. — Смотри на вещи просто, как учил твой великий тезка Маяковский… И с прицелом! — Дверь с треском захлопнулась.

У одного из бараков учебного корпуса в курилке дымили курсанты.

«Перерыв, что ли? — прикинул время Тимур и еще издали приметил, что никого из его группы в курилке нет. — Наверняка штудируют наставление». Многих других курсантов узнал — Рыжов, Крапивин, Безродных, Козлов… Рядом с Козловым понуро сидел незнакомый парень — то ли курсант, то ли красноармеец. Хотел проскочить мимо — скорее б в класс! — но его окликнул Крапивин:

— Тимур! А у нас тут слушок прошел, что ты на губе отсиживаешься!

Замедлив шаги, свернул в курилку, от предложенной Рыжовым папиросы отказался.

— Насчет губы не будем вдаваться в подробности… Скажите лучше: как сдается внеполетная подготовка?

— Хотя и с высоким напряжением, но мы-то ее все же сдаем, — пробасил Рыжов, — а вот он, глядя на нас, страдает.

Понурый парень в ношеной гимнастерке с новыми, сплошными петлицами так глубоко затянулся, что, поперхнувшись, закашлялся. Безродных перехватил взгляд Тимура и пояснил:

— Только что спорол курсантские петлицы и, как таковые, нашил бойцовские.

— В моей группе был, — добавил Козлов. — На днях из госпиталя прибыл. Может, слыхал, перед самой войной на Каче стряслось ЧП на парашютных прыжках? С ним.

«Так это ж Ткаченко!» И Тимур живо припомнил тот день: пилотаж на серебристом «ястребке» генерала Туржанского и омраченную радость незабываемого полета.

Ткаченко засмущался. Словно оправдываясь, сказал:

— Сначала лежал в севастопольском госпитале, а попер фриц — в саратовский перевели. Вот там-то, в Саратове, и списали меня из летного состава подчистую.

— Увольняют в запас, что ли?

— Да что ты! В такое время — и в запас! Обратно в школу направили. — И как-то виновато улыбнулся: — На должность укладчика парашютов.

Козлов ободрил приятеля:

— А что? Ответственная должность!

А Ткаченко в сердцах шмякнул окурок в закопанную по верхний обруч бочку с водой:

— А я чувствую… понимаешь, чувствую, что смогу летать, и это не помешает мне.

Тимур сочувственно поглядывал на бледнощекого, чудом вырвавшегося из могилы парня. Захотелось как-то ободрить его, поддержать.

«А что, если…» Неожиданная мысль обострила желание помочь ему и он встал:

— Пройдемся малость. По-моему, мы что-то придумаем.

Козлов прицельно метнул в бочку недокуренную папиросу, попал в плавающий в центре окурок и поощрительно хлопнул приятеля по спине:

— Выгорит! Крой, Вася, и не унывай!

Курсанты оживленно зашумели, а Тимур и еще сильнее побледневший от волнения укладчик пошли в сторону учебного корпуса.

— Слушай внимательно. В школе работает инспекция ВВС, знаешь?

— Да, видел. Полковник даже в курсантскую курилку, говорят, заглядывал.

— Вот-вот! Именно к нему тебе и следует обратиться.

— К главному инспектору? — недоверчиво переспросил Ткаченко.

— К нему. Расскажи все как было, и вот так же страстно, как только что, заверь: летать, мол, смогу, а в профессии летчика вижу смысл своей жизни, тем более сейчас, когда надо беспощадно бить, громить, гнать назад врагов. Примерно так и скажи — и все будет в порядке.

Ткаченко заволновался, начал одергивать линялую гимнастерку, поправлять старенькую пилотку, словно немедленно собирался ринуться на поиски руководителя инспекции.

— Неужели войдет в положение?

— Уверен. Я о нем малость наслышан. Он наш, качинец, человек душевный и простой, любит авиацию и тех, кто влюблен в нее. Конечно же и в положение войдет, и поможет.

Ткаченко тонкими пальцами потирал подбородок, а потом решительно остановился и отчаянно махнул рукой:

— Была не была! Собственно, терять мне нечего. Обращусь.

Тимур протянул руку:

— Желаю удачи. И верю — будешь летать. А я, извини, спешу сдавать наставление по производству полетов, — и, поманив его пальцем, сообщил как нечто секретное: — На губе я и впрямь сидел. Сутки, Неприятная, скажу тебе, это штука — губа. Ну, до встречи в небе!

В тот же день в листке оценок успеваемости курсанта Фрунзе по внеполетной подготовке в графе «Наставление по производству полетов» появилась оценка. Прежде чем вписать ее, преподаватель с минуту размышлял, вспоминая, вероятно, рассказы-пересказы о «вопиющем нарушении» именно этого наставления и именно этим курсантом.

«Но как он нарушил! Сам Чкалов наверняка сграбастал бы его в свои медвежьи объятия и расцеловал за такое нарушение..» И перо твердо вывело: «Отлично».

А вскоре лист оценок курсанта Фрунзе вместе с такими же другими лег на стол начальника учебно-летного отдела Бирюкова. Прежде чем подписать, он сказал майору Сидорову, листавшему за соседним столом какие-то бумаги:

— Иван Сергеевич, вы только послушайте: строевая подготовка — отлично, физподготовка — отлично, топография — отлично и даже, понимаете, наставление по производству полетов — отлично…

— Разве отличники по данным предметам редкость? Вы читайте дальше.

— А вы послушайте: матчасть самолетов — отлично, матчасть моторов — отлично, метеорология… воздушная стрельба… теория и техника полета… штурманская подготовка… бомбометание — все-все отлично!

Сидоров встал и заглянул в лист.

— Так и подумал — Фрунзе.

— Да, он.

— Способный, скажу вам, юноша, — задумчиво промолвил Сидоров, возвращаясь на свое место. — Сам проверял его в воздухе. А знаете, что отколол он однажды, пилотируя в зоне?

— Бы о его эквилибристике на малой высоте?

— Нет, о другом случае, на Каче. Как-то Тимур пилотировал И-16 в зоне. Туда залетела «Чайка»: летчик из соседней части решил попугать курсанта. И сам напугался: И-16 вмиг оказался у него в хвосте.

— Молодец качинский орленок! — восхитился Бирюков и с особым удовольствием одним росчерком подписал оценочный лист.

В тот же день в тесноватом кабинете начальника школы между генералом Денисовым и полковым комиссаром Горбуновым велся необычный разговор:

— Что будем делать?

— Баше последнее слово.

Генерал еще раз просмотрел оценочные листы по вне-полетной подготовке и заключение комиссии выпускных испытаний по технике пилотирования; комиссию возглавлял он же, Денисов, и над своей подписью прочитал четко выписанную строчку: «Техника пилотирования отработана отлично».

— Н-да-с. Эту оценку поставил ему Сидоров. А у меня, прямо скажу, в данном случае положение хуже губернаторского: все оценки отличные, а награды ему, как двум другим таким же круглым отличникам, дать не могу. Многие не поймут.

— Не многие, а некоторые.

— Мнение некоторых порой бывает убийственнее многих.

— Славный же, черт возьми, парень! И летчик хороший!

— И все же не могу. Остающиеся награду расценят как наше косвенное одобрение его дерзкого пилотажа на пределе… Нет, давай, комиссар, воздержимся. Он умный малый, поймет наш приказ правильно. Ограничимся благодарностью.

Минул день, и во всех эскадрильях на построении зачитывалась:

Выпускников принял генерал Денисов. Любовно оглядел их в новой форме, удовлетворенно кивнул и поздравил с присвоением лейтенантских званий. Потом выразил сожаление, что их не удалось переучить на новый самолет Як-1 непосредственно в школе. Троих лейтенантов — Микояна, Фрунзе и Ярославского — приказано отправить в 8-й запасной истребительный авиаполк, остальных — в другие запасные авиачасти, и уж оттуда — на фронт. Встал, обнял каждого и пожелал легких крыльев и боевого счастья.

Сбылось!

Выпускники-лейтенанты, волнуясь, прощались со своими командирами, наставниками и преподавателями. Один Котомкин-Сгуров, оплошавший на экзаменах и переведенный в группу, выпускавшуюся несколько позже, сторонился своих товарищей и самолюбиво покусывал губы. Тимур все же отыскал его и, цепко ухватив за руку, не дал ретироваться.

— Давай, Сгурич, не будем поминать друг друга лихом? А то, что задерживаешься малость, не велика печаль.

Котомкин-Сгуров поежился и вдруг признался:

— Все время тянулся за тобой, хотел догнать. Но ты не улыбайся. Еще догоню.

— А я потому и улыбаюсь, что верю — догонишь. Обязательно догонишь! До встречи, Сгурич, во фронтовом небе!

Когда торжество улеглось и жизнь школы вошла в свой обычный деловой ритм, Тимур перед отъездом на станцию отыскал еще одного человека — Коршунова, — с кем хотелось поговорить с глазу на глаз.

— Товарищ лейтенант, разрешите особо… Спасибо за науку, за дружбу, за долготерпение — за все, за все. И не обижайтесь на меня.

— За теплые слова признателен, товарищ… — Коршунов широко улыбнулся, взглянул на голубые, окантованные золотой тесьмой лейтенантские петлицы Тимура, — товарищ лейтенант. И, ей-ей, не обижаюсь.

— Я вас обниму, товарищ лейтенант, — сказал Тимур.

— И я вас, товарищ лейтенант, — сказал Коршунов.

— До встречи после победы, товарищ лейтенант!

— До встречи, и только так, товарищ лейтенант!

Два лейтенанта крепко, по-мужски обнялись и разошлись, не подозревая, что после победы, в которой они не сомневались, встречи у них не будет, как и у многих других…

До отхода поезда оставалось несколько минут. Юные лейтенанты, еще не привыкшие к своему новому званию, стояли у набитого битком вагона и молча выкуривали «прощальные» краснокутские папиросы (один принципиальный Степан Микоян, давший себе зарок никогда не курить, не закурил и сейчас; Тимур же попыхивал папиросой ради компании), когда к их вагону подбежал запыхавшийся укладчик парашютов.

— Фу, думал не застану… — Отыскав Тимура, Ткаченко неловко козырнул и, запинаясь, сообщил: — Все в ажуре! Ты… простите, вы были правы: полковник посидел со мной в той самой курилке, угостил «Казбеком», выслушал, а потом организовал медкомиссию, Одним словом, только что узнал решение: признан годным. Правда, для… малой авиации.

— Порядок, Василий! А то, что для малой, не беда. Малая авиация, как пишут в газетах, большие неприятности Гитлеру доставляет. Одним словом, поздравляю!

Протяжный гудок паровоза всколыхнул всех. Лейтенанты, радуясь с Тимуром за Ткаченко, наперебой пожали ему руку и полезли в вагон.

— Спасибо и вам, лейтенант Фрунзе! — пошел рядом с медленно поплывшим составом Ткаченко.

Тимур, держась за поручни, обернулся:!

— А уж я-то тут ни при чем! Свою настойчивость благодари!

Ткаченко, махая рукой, отстал. Поезд набирал скорость.

Потом Тимур, протиснувшись в душный вагон, долго стоял у открытого окна, смотрел в безлюдную приволжскую степь. И только телеграфные столбы пробегали мимо да шинельным сукном серело разлинованное проводами зовущее небо. И еще не покидала нетерпеливо-ликующая мысль: «Завтра буду в авиаполку!.. Скорее бы настало это завтра…»