Тиран в шелковых перчатках

10

То, что произошло между ними в доме Генриха, изменило их отношения сразу на нескольких уровнях. Они стали ближе друг другу, и чувства Купер к нему углубились, однако и тревога ее тоже усилилась. Она впервые с тех пор, как рассталась с Амори, занялась любовью с мужчиной. Пусть и таким ограниченным способом, но она все же отдалась Генриху — вопреки всем своим громким заявлениям. Она чувствовала, что пытается избежать второго брака, но проигрывает сама себе в этой гонке. Его отъезд предоставил ей время подумать и осмыслить ситуацию.

Узнав, что Генрих уехал, Сюзи тут же пригласила Купер на послеполуденный чай. Она попросила прийти прямо к ней домой, в квартиру на улице Фобур-Сент-Оноре, и Купер послушно пришла туда в середине дня. Однако Сюзи еще не вставала.

Она с ворчанием открыла дверь:

— Господи, неужели нужно было являться в такую рань?

— Сейчас половина четвертого, — заметила Купер.

— Да, но я и легла только в девять утра. Мне нужно принять ванну. Идем.

Купер присела на край ванны, пока та наполнялась. Ванна была огромной, но Сюзи не жалела на себя горячей воды — по меркам Купер, это была самая большая роскошь, какую только можно себе позволить. Когда Сюзи погрузилась в воду, та дошла ей до подбородка.

— Думаю, пить чай мы пойдем к «Максиму», — решила Сюзи. Она протянула Купер кусок мыла. — Не помоешь мне спинку, cherie?

— Конечно. — Та начала намыливать гладкие плечи Сюзи.

— Этот твой русский… Говорят, он тебя покинул.

— Он просто на время уехал из Парижа по делу, только и всего.

— По делу, как же! Наверняка у него дело с какой-нибудь еще дурочкой.

— Я этому не верю. Он любит меня.

— А ты? Ты его любишь?

— Разумеется.

Сюзи кинула в Купер куском пены:

— Предательница!

— Я тебя тоже люблю. Не брызгайся.

— А что ты в нем любишь? Ту штуку, которую он в тебя засовывает?

— Он пока этого не делал, — усмехнулась Купер. — Но «штука» у него вполне симпатичная.

— Ты его видела?!

— Мельком.

Сюзи нахмурилась:

— У меня таких игрушек — целый ящик в комоде, найдется и получше. Если тебе это так нравится, я могла бы ими воспользоваться.

— Нет, я не хочу ничего подобного. — Купер передернуло. — Да и в любом случае дело не только в сексе. Мне нравится его компания. Я скучаю по отношениям с мужчиной. Мне нравятся мужчины. А тебе разве нет? У тебя же были любовники мужского пола.

— Я скажу тебе странную вещь. Я была со многими мужчинами, но ни один из них не был мужчиной в полном смысле слова. Понимаешь? Взять, например, Кокто. Я делила с ним постель, но любовь всей его жизни — этот его красивый мальчик, Жан Маре. И с остальными было то же самое. Ты же видишь, где я живу? В сумеречном мире, где люди меняют пол по своему усмотрению. Мужчины в нем неотличимы от женщин, а женщины — от мужчин. От этого так устаешь!

— Но я думала…

— Что ты думала?

— Я думала, тебе это нравится.

— Возможно, так оно и есть. — Тень меланхолии омрачила ее черты. — Возможно, я испорчена. Зато ты — сочный свежий персик. — Сюзи подставила покрытое мыльной пеной лицо для поцелуя. — И я никак не могу тобой насытиться.

Купер смахнула пену с ее щеки:

— Генри утверждает, что ты жестокая.

— О, так вы сплетничали обо мне?

— Он рассказал мне о твоей покровительнице. О том, что она дала тебе все, а ты выбросила ее, как старую перчатку.

Глаза Сюзи на секунду широко распахнулись. В холодном свете они казались почти золотыми. Затем она запрокинула голову и расхохоталась. Купер засмотрелась на жилку, пульсирующую на гладкой шее.

— Как старую перчатку! Дорогая, где ты набралась таких выражений? Я думала, они исчезли вместе с Сарой Бернар.

— Но ведь это правда, разве нет?

Сюзи все еще улыбалась.

— Даже если и так, то что?

— Генри сказал, впечатление было такое, что ты ее ненавидишь. Это правда?

— Если бы ты была невзрачной коричневой букашкой, а потом превратилась в красивую золотую бабочку — ты бы не возненавидела тех, кто знал тебя в бытность невзрачной букашкой?

— Думаю, я была бы благодарна тому, кто направлял меня в жизни, — ответила Купер.

Она уже поняла, что причиной пристальных взглядов Сюзи, когда та будто хотела прожечь дыру в собеседнике, являлась ее близорукость. Она ненавидела носить очки, а когда пыталась сфокусировать зрение, ее взгляд обескураживал своей прямотой.

— Чувство благодарности мне неведомо, так же как и чувство жалости, — призналась Сюзи. — Кроме того, она вообразила, что владеет мной безраздельно. А я не чья-то вещь. Что еще Генри рассказал тебе обо мне?

— Что ты разбила ей сердце.

— Похоже, у него в запасе немало рассказов. Ты ему веришь?

— Я не хочу остаться с разбитым сердцем.

— Ты мне не доверяешь?

— Если бы я тебе не доверяла, меня бы тут не было.

— И все-таки ты прислушиваешься к Генри. Почему? Потому, что он мужчина?

— Потому что он добр и искренен.

— Cherie, люди наговорят тебе обо мне кучу всякого разного. И то немногое, что они действительно знают, и то, о чем и понятия не имеют. Ты сделаешь большую глупость, если станешь всех слушать.

— Я выслушиваю всех, но ни к кому не прислушиваюсь.

— Это хорошо.

Сюзи восстала из ванны, как Афродита из морской пены, и высушила себя полотенцем. Глядя на нее, Купер не испытывала ни малейшего стыда: та вела себя, словно животное с гибким мускулистым телом, не сознающее собственной наготы, а потому и не вызывающее смущения у наблюдателя. Завитки волос в подмышечных впадинах и между ног в холодном зимнем свете тускло сияли матово-теплым золотом. Поймав на себе взгляд Купер, Сюзи развела руки в стороны:

— Я тебе нравлюсь?

— Ты красивая. И сама это знаешь.

Польщенная, Сюзи медленно покружилась, демонстрируя гибкую талию и упругие полные ягодицы.

— Я, знаешь ли, уже не так молода. Но фигуру тем не менее сохранила. Я пока еще могу показывать свое тело публике. Неплохо, да?

— Неплохо, — согласилась Купер. — А почему ты не бреешь подмышки?

— Брить подмышки — это так по-мещански. — Она высоко подняла руки и продемонстрировала кустистую поросль с обеих сторон. — Ну разве не мило?

— Для вас, француженок, — да. А для американок даже тень щетины — проклятие. Но если ты настаиваешь…

Сюзи дотронулась до треугольника волос между своих бедер.

— А здесь? — игриво спросила она. — Хочешь, я и здесь все сбрею, чтобы ты могла как следует меня рассмотреть?

— Нет.

— Почему нет, если тебе так хочется побрить мои подмышки?

— Потому что подмышки обнажают на публике, а эту часть тела — нет.

— Какая милая откровенность, — рассмеялась Сюзи. — Ты краснеешь, как роза, моя дорогая.

— Я никогда прежде не встречала таких, как ты, — сердито заметила Купер, чувствуя, как краска заливает ее щеки.

Купер смотрела на Сюзи, пока та одевалась. Ее нижнее белье из прозрачного розового шелка с кружевами, сшитое на заказ в лучшей корсетной мастерской на улице Камбон, вызывало зависть. Белье, а за ним и черный шерстяной костюм последовательно скрыли от глаз Купер гладкое бело-золотое тело.

Сюзи задумчиво оглядела Купер:

— Сегодня особый случай, и он требует особого наряда. Снимай свою одежду.

— Меня в моем наряде все устраивает.

Сюзи раздраженно фыркнула:

— А меня — нет. Раздевайся.

Это превратилось в ритуал, на совершении которого Сюзи время от времени настаивала. Проще всего было ей подчиниться. Купер сняла платье. Сюзи начала перебирать вещи в гардеробе. Они были почти одного размера, и большинство нарядов Сюзи хорошо сидели на Купер. По сегодняшнему случаю Сюзи извлекла из шкафа шелковый костюм антрацитово-черного цвета в тонкую изумрудную полоску. Она также настояла на том, чтобы самой наложить Купер макияж, и теперь сосредоточенно щурилась, подкрашивая ей губы и нанося тени на веки.

— Надень очки, — сказала Купер, — пока ты не выколола мне глаз этой кисточкой.

— Я ненавижу очки, — пробормотала Сюзи, но все же надела их.

Очки были круглыми, в черепаховой оправе и на узком лице Сюзи смотрелись довольно комично, но именно в эти редкие моменты, когда Сюзи показывала свою слабость, Купер, кажется, и любила ее сильнее всего.

Когда наконец макияж полностью удовлетворил Сюзи, она отложила кисточку, нашла Купер пару туфель от Шанель с крохотными золотыми бантиками и завершила ее туалет, водрузив на голову изящную шляпку с вуалеткой, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала огромные серые глаза Купер.

— Я чувствую себя рождественским подарком, — прокомментировала та, разглядывая свое блестящее отражение в трюмо.

— Ты и есть рождественский подарок, — заявила Сюзи, натягивая бежевые перчатки из тонкой кожи. — Если тебе нравится одежда, можешь оставить ее себе.

Они вместе вышли на улицу. Похоже было, что собирается дождь, поэтому они пошли быстрым шагом, держась под руку и хохоча, как давние подружки.

Вечерний чай у «Максима» входил в число излюбленных удовольствий Сюзи. В самом этом ритуале было нечто невероятно женственное. На столиках в китайских вазах стояли тепличные красные розы, чай разливали в чашечки в стиле ар-нуво, да и вся чайная посуда была ровесницей ресторана. Благоухающие розами мака руны — по фирменному рецепту заведения — таяли во рту. Здесь подавали пирожные с кремом, флорентийские корзиночки с фруктами и орехами, а также волованы прямо с пылу с жару — нежные, хрустящие и легкие, как перышко, а среди сортов чая был даже «Дарджилинг». Одним словом, атмосфера здесь была такой, будто война давно закончилась или ее и вовсе не было.

Почти все столики вокруг них занимали нарядно одетые женщины: некоторые сидели компанией, но большинство были парочками и дружески болтали вполголоса, склонившись друг к другу головами. Купер стало любопытно, сколько из этих пар — не подруги, а любовницы. Она со всех сторон ловила на себе заинтересованные взгляды, в некоторых сквозило неприкрытое восхищение. Одна женщина, худая и темноволосая, не сводила с нее жадного пристального взгляда, и это даже вызывало тревогу; другая, квадратная, краснощекая, с яркими зелеными глазами, непрерывно улыбалась, словно Чеширский кот. Купер оставляла все эти авансы без ответа.

Но как же все-таки отличалась женская дружба от дружбы с мужчинами. Насколько более гибкими и утонченными были такие отношения, насколько теснее оказывалась близость, на которую мужчины, видимо, и вовсе не способны. Купер выросла в окружении четырех братьев и их друзей. Сестра была старше и к тому времени, как Купер исполнилось десять, уже вышла замуж и работала сиделкой. Матери у них не было, поэтому и знакомых женщин, с кем девочка могла бы общаться, — тоже.

За несколько недель, проведенных в обществе Сюзи, она невероятно много узнала о том, что может дать женская дружба. Ее отношения с Сюзи были расцвечены всеми оттенками эмоций: не только остроумием, восторгом и наслаждением всеми удовольствиями, которые предлагает жизнь, но и более романтическими чувствами.

После чая они прогулялись вдоль улицы Фобур-Сент-Оноре, разглядывая витрины дорогих салонов — ярко освещенные, поскольку незаметно наступил вечер. Дождь так и не собрался, и толпы зажиточных парижан, так же как и они, наслаждались променадом. И вновь Париж показался Купер неким островом, где война уже закончилась: ураган, сметающий все на своем пути, еще бушевал вокруг, а город словно пребывал в оке бури, где не было никаких разрушений.

Они зашли в салон Ланвин: он был одним из старейших модных домов Парижа, а его хозяйка — любимым модельером Сюзи. Одежда выглядела очаровательно, но поскольку теперь глаз у Купер был наметан, она сразу заметила, что эти новехонькие, с иголочки наряды, украшенные затейливой вышивкой и расшитые бусинами, уже слегка устарели. Даже нежные цветочные оттенки, казалось, отсылали к прошлому веку и более невинной эпохе. Прохаживаясь вокруг манекенов, она не могла надышаться ароматом, витающим в воздухе.

— О боже! Какой восхитительный запах!

— Это «Мой грех» — духи Жанны Ланвин. Нравятся?

— Я в восторге!

— Гелиотроп и мускус.

— Никогда не встречала ничего подобного!

Сюзи направилась к прилавку, где ее приветствовали с великой почтительностью, как особо важную клиентку.

— Дайте мне, пожалуйста, флакон духов «Мой грех».

— Это мне? — удивленно спросила Купер.

— Конечно.

— Но ты ненавидишь духи.

— Ты можешь пользоваться ими, когда меня нет рядом.

Купер была очарована маленьким черным флаконом в виде шара с золотой пробкой и коробочкой с нарисованным на ней озорным черным котом.

— Ты так добра ко мне, — вполголоса поблагодарила она Сюзи.

— Правда? А не далее чем утром ты утверждала, что я недобрая.

— Ты можешь быть и той и другой.

— И в самом деле.

Сюзи достала из сумочки помаду и тщательно подкрасила губы. Придирчиво оглядев себя в зеркальце, она решительно захлопнула пудреницу и сказала:

— Идем.

Забрав свою покупку, они перешли улицу, и Сюзи замедлила шагу антикварного салона. В витрине была выставлена коллекция изысканно инкрустированной мебели, мерцающей в приглушенном свете ламп.

— Какие красивые вещи! — не удержалась от восклицания Купер.

— О да! Эта особа знает толк в красивых вещах. Идем. — Сюзи толкнула дверь и вошла. Купер последовала за ней и тут же будто оказалась в пещере Аладдина, полной мраморных статуй, картин и мебели. Здесь были и старинные ювелирные украшения, и стеклянные витрины, заполненные тяжелыми серебряными столовыми приборами. Женщина в темно-синем костюме вышла им навстречу. И только увидев выражение ее лица, Купер поняла, где они находятся.

— Добрый вечер, Сюзанна, — сказала женщина немного сдавленным голосом, будто получила удар в живот и не могла толком вдохнуть.

— Добрый вечер, Ивонн, — небрежно ответила Сюзи. — Мы пили чай у «Максима» и, поскольку проходили мимо, решили зайти. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Нет, конечно, — усмехнулась женщина. — Почему я должна возражать? Добро пожаловать в мой магазинчик.

— Это моя дорогая подруга Купер Хиткот. Купер, это Ивонн де Бремон д’Ар.

Представленная столь официально, Купер протянула руку-’

— Enchantёе[59], мадам де Бремон.

Рука Ивонн была холодной, а пожатие вялым. Если бы Купер знала, что это магазин бывшей любовницы и покровительницы Сюзи, она бы никогда сюда не зашла. Но теперь отступать было поздно. Ивонн де Бремон было за пятьдесят, темные волосы коротко пострижены. Ее костюм кроем напоминал мужской, но именно за счет простоты линий смотрелся шикарно. В глубине магазина на коврике лежала крупная немецкая овчарка, внимательно наблюдая за ними умными глазами. Казалось, здесь непринужденно чувствовала себя одна Сюзи.

— Хорошо выглядишь, Ивонн, — заметила она, беззастенчиво окидывая изучающим взглядом лицо, руки и костюм женщины.

— Ты тоже, моя дорогая Сюзанна.

— Ах, я, как обычно, выгляжу замученной, зато ты — сама безмятежность. Связи и интриги отнимают слишком много сил. С твоей стороны умно избегать стресса, который несут с собой отношения.

— У меня нет недостатка в отношениях, — парировала Ивонн скрытый укол. — Хотя, возможно, я не так неразборчива в связях, как ты.

— Правда? А я слышала, ты теперь живешь как монашка.

— Чепуха.

— Ты превзошла саму себя, — продолжила Сюзи, обводя взглядом магазинчик. — Отличный улов. В наши дни люди так нуждаются в деньгах, что многие готовы расстаться с фамильными реликвиями за бесценок.

— Я плачу самую высокую цену, — сухо возразила Ивонн. — И тебе это известно.

— Но кто же откажется выгадать на спекуляции? — не унималась Сюзи. — Покупай дешево, продавай дорого — в этом вся суть торговли. Разве не так? — Ее улыбка стала насмешливой.

— Если ты так считаешь, — тонко поддела ее Ивонн. — Но по моему опыту, нажиться на спекуляциях невозможно. Если ты платишь мало, то и получаешь дешевку.

— Ты слишком рьяно возражаешь, Ивонн. Признайся же, тебе нравится скупать дорогие вещи за бесценок. Будь честна.

На щеках немолодой женщины выступил некрасивый, кирпичного цвета румянец.

— А я честна. У самых дешевых вещей зачастую прогнившее нутро, и их сложнее всего привести в презентабельный вид.

Сюзи, казалось, все это забавляло:

— Как скажешь, конечно.

Наблюдая за обеими не без внутреннего беспокойства, Купер припомнила замечание Диора о том, что они могли бы быть сестрами. Он был прав. Обе отличались изящным сложением, но при этом некоторым атлетизмом. Даже их лица были похожи: узкие и красивые, с ровной белозубой улыбкой. Единственное отличие заключалось в том, что Сюзи пока не пересекла невидимую черту, за которой заканчивается молодость женщины, в то время как Ивонн уже ее перешла.

— Вам понравился чай? — спросила Ивонн, оборачиваясь к Купер. — Вы, конечно, попробовали мака-руны с запахом роз? А волованы? Они утверждают, что начиняют их курицей, но, увы, начинка из кролика.

— Я люблю крольчатину, — заметила Купер. Ивонн окинула ее пренебрежительным взглядом:

— И похоже, кто-то окунул вас в духи «Мой грех».

— Полюбуйся на ее безупречный, свойственный одним лишь ирландкам цвет лица. А волосы! — Сюзи взяла Купер за руку и повернула ее к свету. — И это сияние юности! Посмотри на нее. Что может с этим сравниться? Кожа молодой женщины изысканнее любой, самой дорогой материи.

— И еще недолговечнее, — возразила Ивонн. — Это все ненадолго.

— В самом деле. И когда свежесть утрачена, она утрачена безвозвратно. — Сюзи дотронулась до лица Ивонн рукой в перчатке. Ее жест можно было бы принять за сочувственный, если бы не жестокая улыбка. — Хотя ты ведь антиквар, поэтому ничего не имеешь против. Чем стариннее вещь, тем она тебе милее, n’est-ce pas? — И она весело рассмеялась. — Если она не опутана пылью и паутиной во всех местах, ты с отвращением воротишь от нее нос.

Ивонн натужно рассмеялась:

— Ты весьма остроумна. Все еще выступаешь в этом своем клубе?

— Конечно.

— Надеюсь, ты выстоишь против l`eparation. Я слышала, они неприязненно относятся к тем, кто был слишком дружен с немцами.

— Уверена, у меня неплохие шансы противостоять им. По-моему, все мужчины в форме одинаковы, на каком бы языке они ни говорили.

— Жаль будет услышать, что тебя посадили в тюрьму, — блеснув глазами, вернула колкость Ивонн. — Тебе там вряд ли понравится, несмотря на всю твою любовь к мужчинам в военной форме. Ты будешь скучать по своим маленьким удовольствиям: волованам с крольчатиной и всему такому.

— Обо мне не беспокойся. Я всегда самостоятельно прокладывала путь в жизни.

— Не всегда, — тихо возразила Ивонн.

— Но теперь это так. — Хорошо одетая пара вошла в магазин и теперь разглядывала кресло в стиле ампир. — Не оставляй без внимания своих покупателей, Ивонн. A bientot[60], моя дорогая.

— До скорого. Заходи всякий раз, когда тебе будет нечем заняться.

— Можешь на это рассчитывать.

Женщины расцеловались, стараясь не прикасаться накрашенными красной помадой губами к щекам друг друга. Сюзи собственническим жестом взяла Купер под руку, и они вышли из магазина.

На улице Купер сердито выдернула свою руку:

— Так вот для чего ты так тщательно меня наряжала! Чтобы похвастаться мною, как каким-то комнатным пуделем!

— Возможно, в моей голове мелькнула такая мысль, — спокойно ответила Сюзи. Она выглядела на редкость самодовольно. — Но как ты можешь сравнивать себя с пуделем, cherie?

— Пудель или что-то другое, но я не твоя вещь! Я там чувствовала себя абсолютно униженной.

— Униженной? Почему?

— Потому что ты нарочно взяла меня с собой, чтобы расстроить эту женщину.

— Ты попросила познакомить тебя с ней.

— Я не просила!

— Тогда я неверно поняла твое любопытство.

— Ты вела себя с ней ужасно.

— Разве?

— Хуже некуда!

— Думаю, ты преувеличиваешь. Мы с Ивонн прекрасно понимаем друг друга.

— Да вы чуть не вцепились друг другу в глотку!

— Возможно. Но если бы мы простили друг друга, жизнь стала бы казаться нам слишком пресной.

— Так ты все свои новые победы приводишь к ней, чтобы похвастаться?

— Не глупи.

— Так и есть. У тебя на лице все написано.

Сюзи рассмеялась:

— Конечно, я хотела тобой похвастаться. Ты прекрасна. И ты — моя.

— Я не твоя! — взорвалась Купер. — Я иду домой.

— Купер, не уходи!

— Не звони мне больше.

Купер оскорбилась не на шутку. Она чувствовала себя использованной, и ей было невыносимо стыдно. По пути домой она попыталась рассмотреть этот эпизод со всех сторон и понять, почему от него так и веет дурным вкусом. Дело было даже не в том, что ее вывели напоказ, как животное на поводке, а в том, что она почувствовала себя дротиком, который обе старшие женщины метали друг в друга, чтобы побольнее уколоть. Она была не против дружбы с Сюзи, но становиться ее комнатной собачонкой и терять при этом достоинство вовсе не собиралась. Да и ее ухаживания показались вдруг удушливыми. Ей не терпелось сорвать с себя одежду, в которую ее облачила Сюзи.

Она вошла в квартиру в дурном настроении и тут же обнаружила Перл: та прикладывала примочки к впечатляющего вида фингалу.

— А с тобой что, черт возьми, случилось? — потребовала отчета Купер.

— Я наткнулась на дверь.

— Ты хочешь сказать, наткнулась на кулак. И я даже знаю — чей. — Она сердито осмотрела лицо Перл. Синяк под глазом, фиолетовый в центре и бледно-желтый по краям, уже расплылся на щеку. — Почему ты продолжаешь видеться с этим ублюдком?

— А сама-то, Медный Таз? — устало спросила Перл. — Ты одета в ее обноски и облита ее духами. Духи-то для чего тебе понадобились? Может, чтобы скрыть, что твоя интрижка дурно пахнет?

Купер кинулась в свою комнату, чтобы переодеться. Ее шкаф постепенно заполнялся подаренными Сюзи нарядами. Называть их обносками язык не поворачивался — почти все они были от Ланвин, в крайнем случае — из предыдущей коллекции, но при этом несли на себе явный отпечаток личности Сюзи. Платья других женщин могли бы пахнуть их любимыми духами — платья Сюзи хранили запах ее тела. Под мышками они пахли мускусом, и это вызывало у Купер бурю эмоций. Она даже готова была согласиться с Перл, считающей, что отношения с Сюзи изменят ее навсегда. Возможно, так оно и будет. Возможно, она хотела измениться. Разве не в изменениях сама суть жизни?

Она уже переоделась в свой старый халат, когда в дверь постучали. Это оказался Кристиан Диор с белой собачкой под мышкой.

— Гиацинта, — сказал он, извиняющимся тоном, когда его впустили и усадили возле плиты с бокалом красного вина. — Собачка Бебе. Она была заперта в его студии все это время. Бедняжка оголодала чуть ли не до смерти. Он оставлял ей и еду и воду, но они, видимо, закончились. Я подумал, не могла бы ты за ней присмотреть? Пока не вернется Бебе.

Купер взяла на руки дрожащее животное — под свалявшейся шерстью прощупывались тоненькие, как у птицы, ребрышки.

— Конечно я возьму ее.

Купер отнесла Гиацинту в ванную, чтобы помыть. Виду той был жалкий: грязная шерстка сбилась в колтуны, она закатывала глаза и дрожала всем телом. Воняло от нее ужасно. Диор пришел следом за Купер и сел рядом, глядя, как она бережно намыливает болонку.

— Как дела у Бебе? — спросила она.

Он вздохнул:

— Мне пока не позволяют с ним видеться. Но я через все это уже проходил, и это очень тяжело. Он чувствует себя совсем больным. В прошлый раз он едва не умер.

— О, Тиан! Это трагедия.

— Я больше не могу терять тех, кого люблю, Купер. Это чересчур. — Он вытер слезы и отпил глоток вина. — Спасибо, что взяла Гиацинту. Ты добрая. Я бы оставил ее у себя, но всякий раз, как ее вижу, начинаю плакать.

— Ничего, мне не трудно, — ласково ответила она. Теперь она лучше понимала его необычайную чувствительность.

Гиацинта, похоже, извалялась в льняном масле, и Купер пыталась распутать слипшиеся кудряшки.

— Могу я узнать, — осторожно спросил Диор, — куда уехал твой русский джентльмен?

— По делам.

— Говорят, дела у него деликатного свойства. Ты, наверное, беспокоишься о нем?

— Я ужасно беспокоюсь, — призналась она. — Но легче мне от этого не становится.

— А как у тебя дела с Сюзи?

— Иногда она просто восхитительна, а временами мне хочется ее удавить. Сегодня как раз был второй случай. — И она кратко пересказала ему сцену с Ивонн.

Диор поморщился:

— Похоже, Сюзи ведет себя неосмотрительно.

— Она обращается со мной как со своей собственностью. Но я ей не принадлежу. Я даже не лесбиянка. — Увидев, как Диор вздернул брови, она воскликнула: — Если честно, я ненавижу само это определение! Не понимаю, для чего вообще наклеивать ярлыки? Зачем загонять людей в такие узкие рамки?

— Поскольку, во-первых, и мы это уже обсуждали, быть лесбиянкой — профессия Сюзи. А во-вторых, если нас не относить к определенной категории, люди просто не будут понимать, как с нами обращаться. Кроме того, сам факт, что ты отрицаешь свою принадлежность к лесбиянкам, уже говорит о том, что есть женщины такого рода и ты не хочешь иметь с ними ничего общего.

— А я-то привыкла считать, что ты не в ладах с логикой, — сухо заметила она.

— Я этого никогда не утверждал. Я весьма логичен.

Купер отмыла Гиацинту насколько сумела: ей хотя бы удалось не утопить собачку, и Диор помог ей вынуть из воды дрожащее тщедушное тельце и завернуть в полотенце.

— Большую часть моей жизни я прожил, стыдясь самого себя, — тихо проговорил он. — Боль, которую мне приходилось переживать, напоминала агонию, и такую же боль испытывали и другие мужчины вроде меня. Тебе я такого ни за что не пожелаю.

— Перл говорит, что мужчины всегда будут испытывать ко мне отвращение, зная, что я совершила.

— Думаю, мужчинам проще принять женщину, которая любит других женщин, чем мужчину, любящего мужчин. По правде говоря, во многих это возбуждает интерес, именно так Сюзи и зарабатывает на жизнь.

— Я не могу этого понять.

Диор с материнской заботой вытирал полотенцем ушки и мордочку собаки.

— Вы, женщины, можете делать друг с другом что хотите, это очаровательно и не имеет никаких последствий.

— Никаких последствий?

— Просто красота ищет своего отражения. Все это настолько невинно. Как игры детей.

— Тиан! — воскликнула она. — В чем-то ты хорошо понимаешь женщин. Но в некоторых вопросах…

Он вскинул руки — сдаюсь, сдаюсь.

— Хорошо! Ты права. Впредь буду рассуждать только о своих платьях.

От Генриха не поступало никаких вестей, и выносить это было тяжело. Хотя он и отказывался говорить о своей работе, Купер была уверена, что он в опасности. Как он и предсказывал, едва освобожденную от фашистов Францию разрывали на части забастовки и внутренний саботаж. Бунты вспыхивали почти каждую неделю, когда полицейские пытались провести рабочих, отказывающихся бастовать, сквозь пикеты. Коммунисты, видимо пребывавшие в уверенности, что скорый поезд Лилль — Париж до сих пор перебрасывает к столице войска, совершили диверсию, из-за которой состав сошел с рельсов под Аррасом. Результатом ужасной катастрофы стали шестнадцать погибших и десятки раненых. Улицы Парижа были запружены вооруженными полицейскими. Правительство уверяло, что ситуация в стране находится под контролем, но никто не знал, что происходит в действительности.

В то время как уровень насилия на улицах только возрастал — а вдобавок ко всему вернулись суровые морозы, и начались метели, и угля по-прежнему не хватало, — беспокойство Купер принимало все более мрачный характер. Молчание Генриха, ранее приносившее облегчение, теперь вызывало тревогу, которая грызла ее день и ночь. У нее постоянно крутило живот от злости, смешанной со страхом. Как он мог просто взять и исчезнуть? Если он и вправду любит ее — а он говорил, что любит, — почему он так с ней поступает?

Разве что — и эта мысль ее ужасала — его захватили в плен или убили. Но чем дальше она пыталась гнать от себя эту мысль, тем навязчивее та становилась. Он сказал ей, что собирает разведданные на коммунистов, но правда была в том, что она понятия не имела, ни чем он в действительности занимается, ни с кем именно борется. Что, если его поймали? Или поставили к стенке и расстреляли?

А может, она зря о нем жалеет, и он просто нашел себе другую подружку, не такую своенравную и более послушную? Эта мысль причиняла ей муки совсем другого рода.

Он не показался ей человеком того типа, который станет звать замуж в расчете просто поразвлечься с барышней в стогу сена. Но она уже однажды сильно обманулась в мужчине, разве не так?

Кое-кто мог бы сказать, что она заигралась с Генрихом в недотрогу. Возможно, он почувствовал ее фальшь. Или, в конце концов, она стала ему отвратительна.

Воскресным утром, когда еще не стих колокольный звон в парижских церквях, Купер разбудил дрожащий Диор, глаза его горели на побелевшем, как полотно, лице.

— Мне позвонили. Насчет моей сестры. Она жива. — Он вцепился в Купер обеими руками. — Она едет домой!

Новости пришли из Красного Креста. Тюрьму, в которой содержали Катрин, освободили русские. В ней обнаружилась лишь жалкая горстка выживших. Остальные были казнены эсэсовцами или погибли от голода и холода. Но Катрин, как и предсказывала мадам Де-лайе, выжила. Ее собирались отправить домой одной из первых. Она должна будет прибыть на Восточный вокзал завтра утром на поезде с беженцами.

Все это Диор сообщил Купер, трясясь от нервного возбуждения, пока они выходили из дома.

— Нам нужно подготовить ее комнату, — говорил он. — И яйца. Нам нужны яйца!

— А яйца зачем? — спросила Купер, смеясь над его воодушевлением.

— Чтобы приготовить сырное суфле! Это ее любимое блюдо — она будет ждать, что я его приготовлю. Мне сказали, она очень худая. Нам нужно ее откормить. А сырное суфле — очень питательное блюдо, ты же знаешь. Нам всегда его готовили, когда мы в детстве болели.

— Хорошо, мы отыщем яйца.

— И цветы! Нам нужны цветы.

Они носились по Парижу. Яйца, масло и молоко в городе по-прежнему было найти трудно. Эти продукты изредка появлялись лишь в нескольких магазинах, и за ними стояли огромные очереди. Они отстояли очереди в двух из них (Диор места себе не находил от тревоги и нетерпения) лишь затем, чтобы получить у прилавка ответ, что все закончилось. В третьем им повезло купить шесть драгоценных яиц и кусок сливочного масла, в четвертом — маленькую бутылку молока и крошечный кусок сыра — как раз, чтобы хватило для суфле.

— Она была права, — не переставал повторять Диор. — Делайе была права! Все пытались уверить меня, что Катрин погибла. Но Делайе знала. Она знала! Я собираюсь осыпать эту женщину золотом.

На небольшом рынке на острове Сите, в тени собора Нотр-Дам, они нашли продавца весенних цветов.

— Они все не поместятся в ее комнату, — предупредила Купер Диора, который купил целую охапку.

— Тогда мы расставим их по всей квартире, — ответил тот.

Из-за букетов Диора почти не было видно. Она не удивилась бы, если б он купил еще и одну из певчих птичек, которые беспокойно прыгали и чирикали в маленьких клетках.

Вдвоем они подготовили комнату Катрин. Диор затопил плиту, чтобы прогреть воздух. Купер перестелила постель, сделав ее настолько теплой и уютной, насколько возможно. Ваз для того количества цветов, которое он притащил, не хватило, и ему пришлось сбегать вниз к соседям, чтобы одолжить еще парочку. Он то и дело принимался смеяться от радости и громко вскрикивать. Это было настоящим чудом! Когда миру стала известна правда об ужасах нацистского конвейера по уничтожению людей, вероятность того, что Катрин осталась жива, стремительно уменьшалась. В конце концов, теперь они знали, что миллионы людей погибли в концлагерях, неважно, были они убиты или умерли от непосильного труда и ужасных условий жизни.

— Я пытаюсь разыскать Эрве, ее жениха. Наверное, ему тоже сообщили, что она возвращается. Ох, боюсь, я сегодня не смогу заснуть, — сказал Диор, когда наконец удовлетворился наведенным порядком. — Как я смогу сомкнуть глаза?

— Хотя бы попытайся, — ласково уговаривала его Купер.

В итоге именно она не смогла заснуть, всю ночь представляя радостную встречу брата и сестры. Весь этот год с момента ее ареста Диор прожил в непрекращающейся тревоге, а через что пришлось пройти Катрин, одному богу известно. Тем не менее провидица оказалась права: Катрин Диор выжила. И в конечном счете только это имело значение.