Тиран в шелковых перчатках

13

Они решили, что бледно-голубой цвет идеально подойдет для второй свадьбы, тем более что Купер переходит в другую веру. Кроме того, радостно заметил Диор, этот цвет будет прекрасно гармонировать с его галстуком. Она наденет короткую фату, прикрепленную к простенькой шляпке. На само платье пойдет десять метров серо-голубого шифона, который был припрятан у Диора в закромах. Юбку он сделает пышной и сильно присборенной, а руки, чтобы не оголять их в храме, затянет в кружевные рукавчики длиной в три четверти. Купер согласилась на маленький букетик белых лилий от Лашома, и, поскольку заниматься этим поручила Диору, оставалось только полагаться на то, что в его представлении значит «маленький».

Он, конечно, был очень доволен, что Купер передумала, и бросил все силы на этот проект, никому не доверив делать выкройки и раскрой. У них было меньше двух недель, чтобы полностью сшить платье. Большая часть этого времени ушла на примерки, покупку аксессуаров, знакомство с обрядом венчания на старославянском языке, на чем настоял Генрих, и, конечно, на подготовку торжества (его было решено организовать в доме Генриха, который сейчас спешно подготавливала целая армия слуг под руководством самого хозяина).

Многочасовой, даже в самом коротком варианте, обряд и духовное значение каждой его части — обручения, во время которого молодые держат зажженные свечи, самого таинства, когда над молодыми держат венцы, и гражданской церемонии с хлебом-солью — был подробно изложен и объяснен Купер хмурым бородатым православным батюшкой, от которого пахло ладаном и чесноком. От всего этого у нее голова шла кругом, не в последнюю очередь на нее воздействовала и сама атмосфера собора: давящие сумеречные своды, темные, смыкающиеся вокруг нее, точно тюремные, стены, увешанные позолоченными иконами, с которых на нее подозрительно взирали святые и ангелы.

Она попыталась проникнуться духом обряда, даже заучила наизусть несколько русских фраз. Но, скорее всего, самой желанной частью церемонии для нее станет та, когда в самом конце молодые разбивают на крыльце бокалы. «К тому времени, — подумала Купер, — мне точно захочется что-нибудь расколотить».

Кроме этого, ей пришлось с сожалением сообщить хозяйке квартиры на площади Виктора Гюго, что она скоро съезжает. Перл тоже придется искать другое жилье, поскольку после свадьбы Купер собиралась жить с мужем.

— Я понимаю, ты, наверное, не захочешь взять меня подружкой невесты, — сказала Перл, глядя на нее полными мольбы глазами.

— По русскому обряду венчания невесте не полагается подружка, — тактично ответила Купер, и отчасти это было правдой — священник сказал ей, что по традиции у невесты не должно быть подружки, но если очень хочется, то можно ее позвать. Однако Купер не хотелось еще больше усложнять и без того громоздкую церемонию. — Но ты ведь все равно будешь там, чтобы меня поддержать.

— Обещаю, что буду чиста от наркотиков ко дню свадьбы, — заверила ее Перл, но они обе знали цену таким обещаниям.

Сюзи не предпринимала никаких попыток связаться с Купер, лишь однажды прислала ей на площадь Виктора Гюго букетик фиалок без записки. Возможно, это было своего рода извинением за последние, брошенные в спину Купер слова. Сладкий аромат фиалок постепенно выветрился, и Купер постаралась больше не вспоминать о женщине, которая их прислала.

Подарок от Генри оказался намного долговечнее.

Он вручил ей продолговатый кожаный футляр:

— Надеюсь, тебе понравится, дорогая. Это мой свадебный подарок.

Купер открыла коробочку. На бархатном ложе лежало колье с бриллиантами и изумрудами. Ее поразила величина и ценность камней.

— Генри, оно великолепно!

— Это Бушерер. Надеюсь, ты наденешь его на свадьбу.

— Ты так щедр. Я просто слов не нахожу!

Он помог ей надеть колье. Яркие зеленые камни горели на бледной коже. Она посмотрела на себя в зеркало. Генрих встал у нее за спиной.

— Ты почему-то сомневаешься, — осторожно сказал он.

— Это потому, что мама всегда говорила — изумруды приносят несчастье. — Она увидела, как он изменился в лице. — Прости. Я сморозила глупость.

— Вовсе нет, — мрачно произнес он. — Я пойму, если ты не захочешь их надеть.

— Конечно я их надену. — Она обернулась, чтобы поцеловать его. — С гордостью. Ты заставляешь меня чувствовать себя королевой.

На следующий день Купер нашла время, чтобы забежать в агентство «Франс Пресс» и отправить статью. Ее поразил клацающий телетайп, который равнодушно изрыгал из себя сообщения со всего мира.

Выйдя из агентства, она столкнулась с человеком, спешившим ей навстречу. Им оказался Хемингуэй, как всегда встрепанный и вырядившийся в рубашку с короткими рукавами, несмотря на холод. Он поставил на тротуар футляр с пишущей машинкой и обнял Купер так крепко, что у нее перехватило дыхание.

— Как ты, черт возьми?

— Буду в порядке, когда заживут сломанные ребра, — ответила она, улыбнувшись. Ей была приятно встретить соотечественника-американца, хотя Хемингуэй умел подавлять одним своим присутствием.

— Где я могу починить машинку? — требовательно спросил он. — Дитя, это срочно. Обещаю в ответ угостить тебя обедом.

— На обеду меня нет времени. Я спешу.

— Даже не думай так просто от меня отделаться.

Она вздохнула:

— Какой марки машинка?

— «Ремингтон».

— Я знаю, где их мастерская. Это в десяти минутах ходьбы.

— Тогда идем.

Пока они шли до бульвара Капуцинок, Купер спросила:

— Вы ведь больше не собираетесь ко мне приставать?

— Только не на трезвую голову, — ухмыльнулся он. — Для этого я слишком тебя уважаю. Видел твою статью в «Лайф». Неплохо для девчонки, у которой еще молоко на губах не обсохло. Ты прирожденная журналистка.

— Я стараюсь. — Похвала была ей приятна.

— И все равно, журналистика — продажная профессия, но ты умело выбираешь клиентов, надо отдать тебе должное.

В мастерской у него забрали побитый жизнью «Ремингтон», а на время ремонта выдали напрокат другую машинку, которую он тут же прижал к груди. Купер посочувствовала ему: она-то хорошо представляла, каково журналисту вдруг остаться без пишущей машинки. Потом, как и обещал, он повел ее обедать в бистро. Там, за бутылкой бургундского и уткой-конфи, они обменялись новостями.

— Слышал, ты выходишь замуж за этого чокнутого русского, Беликовского?

— Ну а как ему быть нечокнутым? Он ведь берет меня в жены.

— Значит, это правда. Что ж, тебе больше никогда не придется беспокоиться о деньгах.

— Я выхожу за Генри не ради денег, Эрнест.

— О, ну конечно! Тебе просто нужен мужчина постарше на роль папочки.

Она ткнула в его сторону ножом, чтобы он перестал дразниться.

— Несколько недель назад я встретила Амори, — сообщила она. — Он возвращался в Германию. С тех пор я о нем ничего не слышала.

Хемингуэй нахмурился:

— Значит, ты ничего не знаешь?

— Не знаю о чем?

— О его нервном срыве. Его отправили в госпиталь в Бельгии.

Купер была шокирована.

— Он был очень дерганым, когда я его видела. Но такого я не ожидала.

— Ему поставили диагноз «нервное истощение». Он писал крупную статью. Ну сама знаешь, ту самую, за которую рассчитывал получить Пулитцера. Работал день и ночь, документируя все эти ужасы. Но в конце концов не выдержал и сломался. Армейский врач давал ему какие-то пилюли. И в один прекрасный день он принял всю упаковку разом. Они вовремя это обнаружили, еле успели. Сделали ему промывание желудка и отправили в Брюссель под тщательным присмотром.

— Бедный Амори! Я чувствую себя виноватой.

Хемингуэй выставил ладони в протестующем жесте:

— Послушай меня. Только не начинай думать, что это имеет к тебе какое-то отношение. Это не так. Тебе ясно? Амори всегда кичился тем, что его ничто не трогает. А тут его затронуло. Такое невозможно забыть, и неважно, каких ужасов войны ты прежде навидался. Самого генерала Паттона в Ордруфе рвало, как зеленого юнца.

— Амори говорил мне, что его тянет испытывать ужас.

— Такое случается. Жуткие события задевают какую-то струну в людях определенного склада. Они испытывают необычайный подъем, даже эйфорию. Но, как и любой наркотик, это выветривается, и наступает реакция — депрессия, отчаяние. Им нужна новая доза. И они пытаются воспроизвести или вернуться в ту обстановку, которая запустила такую реакцию. Это превращается в замкнутый круг из взлетов и падений, затягивающий без остатка. Достижение пиковых состояний становится самоцелью. Это опасная болезнь, которая в итоге сжирает тебя целиком.

— Похоже, вы знаете, о чем говорите.

— Может быть, — мрачно усмехнулся Хемингуэй. — Может, поэтому я и стал писателем. В лагерях творилась не просто жестокость, а настоящие зверства. В это просто невозможно поверить.

— Война вытащила на поверхность все самое худшее в людях, — заметила Купер.

— Чтобы пробудить в человеке темную сторону натуры, многого и не требуется. Война для этого не нужна, — сказал Хемигуэй, снова взяв нож и вилку. — У тебя неплохие мозги, дитя.

— Вы имеете в виду, для женщины? — нарочито любезно уточнила она.

Он усмехнулся в бороду:

— Для «модной журналистки», посвятившей себя описанию платьев и шляпок.

— Ну, я пишу не только о шляпках. Но если честно, я бы с большим удовольствием писала о прогрессе, а не о войне.

Новости об Амори были ужасны. Но беседы с Хемингуэем всегда ее взбадривали, хотя его комментарий по поводу брака с Генри был немного обидным.

Но вот от прощальной его ремарки она действительно поморщилась:

— Кончились твои бродячие денечки, цыганочка.

Чем ближе подходил день свадьбы, тем суматошнее становились приготовления к ней. А в ночь перед торжеством Купер чувствовала себя так же, как в ночь расставания с Амори: ее попеременно бросало то в жар, то в холод, колотила нервная дрожь и мучила бессонница. Она чувствовала себя совершенно больной. Купер понимала, что в ее жизни наступил поворотный момент, и сомневалась, правильную ли дорогу избрала. До этого момента она была независима. Правда, неотъемлемой частью независимости были одиночество и беззащитность, и временами она с трудом их переносила.

Жизнь с Генри обещала быть гораздо более комфортной, но, скорее всего, менее эмансипированной, — несмотря на все его обещания не сопротивляться ее стилю поведения. Мужчины только воображают себя нетребовательными и способными на уступки, но, как правило, вскоре выясняется, что это справедливо только в том случае, когда уступают им.

Она многого достигла. Повзрослела, сформировалась как личность. Продолжится ли этот процесс, если она станет женой Генри? Или она снова окажется на вторых ролях и в итоге пожалеет, что рассталась со своей свободой? Стоит ли ее решение выйти за Генри независимости, которая досталась ей дорогой ценой?

Она-то ожидала, что накануне второй своей свадьбы будет счастлива. Как знать, может, с утра она проснется, полная радости?

В итоге она почти не сомкнула глаз. В девять утра пришел Диор, чтобы помочь ей одеться и отвезти в собор. Он одевал ее, облачившись в белый рабочий халат, а свой английский костюм привез в чехле. Почему-то это вызвало у нее приступ нервного смеха.

Он суетился вокруг с мрачной сосредоточенностью. За работой Диор никогда не сплетничал и не шутил. Стоило ей слегка пошевелиться или посильнее вздохнуть — тут же следовала гневная отповедь. Даже Перл он не позволил себе ассистировать, и она молча сидела в углу.

— Ты выглядишь словно мечта. — Он наконец отступил от нее на шаг, чтобы полюбоваться результатом своих усилий. — Я всегда говорил, что у тебя прекрасная фигура.

— Ты всегда говорил, что у меня слишком маленький бюст.

— Вкусы меняются, — невозмутимо заявил он. — У тебя тени под глазами, дорогая. Хотя не могу сказать, что это тебя сильно портит.

— Я их замаскирую. — Она наложила макияж и внимательно осмотрела себя в зеркале. Диор был прав — она выглядела воплощенной мечтой. Матово-голубой шелк выгодно подчеркивал яркий блеск ее волос и оттенял цвет лица, а фасон самого платья был просто безупречен. Купер тщательно пристроила на голове маленькую шляпку и поправила вуалетку. Букет, привезенный Диором, как и следовало ожидать, был огромным и пышным. Она загородилась им как щитом.

— Мне трудно будет отдать тебя мужу, — сказал Диор с предательски повлажневшим взглядом. — Но нам пора, моя дорогая.

Чтобы отвезти ее в собор, он нанял «даймлер-бенц», по слухам, ранее принадлежавший последнему немецкому коменданту Парижа, генералу Дитриху фон Хольтицу. Перл последовала за ними на такси. Купер испытывала странное отупение, садясь в огромный, сверкающий черный автомобиль, к приборной доске которого все еще был прикручен немецкий орел.

— Эта машина похожа на катафалк, — заметила она.

— Однажды, еще до войны, я поехал в Венецию в компании одного молодого человека, в которого был страстно влюблен. Мы наняли гондолу, чтобы прокатиться по Гранд-каналу. Гондольеры рассказали нам, что гондолы изготавливают те же ремесленники, которые делают гробы. Вот почему они такие черные и блестящие.

— Это оказалось дурным предзнаменованием? — спросила она.

— К несчастью, да. Я его обожал, но он быстро мною насытился и бросил меня в этом гробу, а сам пустился преследовать венецианского фавна.

— Бедный Тиан!

— Как ты себя чувствуешь, petite?

Она возбужденно крутила тяжелое изумрудное колье, душившее ее.

— Я ужасно нервничаю.

— Тебе помогут пройти через обряд.

— Обряд меня совершенно не волнует. Я переживаю о том, что будет после.

— Ты имеешь в виду nuit de noces[61]? — деликатно спросил он.

— Нет, глупенький. Я переживаю о том, что будет в следующие пятьдесят лет.

— А!

К счастью, он воздержался от дальнейших комментариев. У нее и без того сердце выпрыгивало из груди, и она с трудом заставляла себя дышать медленно и спокойно. Купер смотрела в окно на серые парижские улицы, неизбежно приближающие ее к цели путешествия. Утро было дождливым, и булыжники мостовой влажно блестели; девушки на велосипедах низко наклонялись вперед, надвинув капюшоны плащей, которые ветром тут же отбрасывало назад, стоило им поднажать на педали. Они крутили их, сверкая икрами в тонких чулках, и выглядели такими свободными!

Она вспомнила пророчество Хемингуэя: «Кончились твои бродячие денечки, цыганочка».

Район Парижа вокруг собора напоминал Москву в миниатюре: русские рестораны, русские названия. Они ехали по улице Петра Великого. Собор уже показался в ее конце: его купола переливались золотыми пузырями на фоне серого неба. Диор велел шоферу подъехать к самому крыльцу. Тот величественно исполнил указание.

— На улице сыро, — напомнил Диор. — Не забудь приподнять подол, чтобы он не волочился по лужам.

«Даймлер» остановился у парадного входа. Чтобы взглянуть на невесту, снаружи собралась целая толпа. В ней Купер разглядела Бебе — его уже выпустили из больницы Питье-Сальпетриер, но он все еще был слаб и опирался на плечо Кокто. Борода его была всклокочена, а лицо бледно, как рыбье брюхо. Заметив Купер, он выкрикнул ее имя, изображая веселье, которого явно не чувствовал. Его приветственный возглас напомнил ей, как он кричал, когда они оставили его запертым в палате.

Вызывающие наряды богемы причудливо мешались с подчеркнуто чопорными костюмами русских эмигрантов. Двери центрального входа были распахнуты настежь, и взгляду Купер открылось сумрачное пространство собора, заполненное людьми до самого алтаря, на котором лежали их венчальные кольца и где тускло мерцала позолотой в свете свечей многочисленная церковная утварь. Из собора доносилось монотонное гудение мужского хора.

На нее волной накатила паника.

Подобрав одной рукой платье и сжав другой букет, она ждала, пока Диор, который уже вышел, обойдет машину и откроет ей дверь. Порыв холодного сырого ветра ворвался в уютный кожаный салон. Вместе с ним из собора донесся слабый аромат ладана и мирры. Запах мирры и явился последней каплей. Внутри у нее что-то сдвинулось. Она почувствовала себя так, будто вывихнутый сустав вдруг встал на место.

— Я не могу этого сделать, — сказала она, глядя Диору прямо в глаза.

Тот часто заморгал и застыл на месте с протянутой рукой в тонкой кожаной перчатке.

— Что?

— Я не могу. Я передумала.

— Купер! О чем ты говоришь?

— Тебе придется пойти к Генри и все ему объяснить. Его глаза чуть не вылезли из орбит:

— Объяснить? Прости, что именно я должен объяснить?

— Что сегодня я не выхожу замуж.

— Ты шутишь?

Но по лицу ее явно читалось, что шутить она и не собиралась.

Он прижал ладони к щекам:

— Oh, mоn Dieu.

Перл, только что подъехавшая на такси, выглянула из-за плеча Диора:

— Что здесь происходит?

Купер охватило странное спокойствие, она будто наблюдала за собой со стороны. Паника внезапно схлынула. Все как отрезало. Сердце у нее ныло, но она была уверена, что поступает правильно.

— Генри сейчас выйдет и начнет меня уговаривать, — сказала она, — поэтому я возвращаюсь на «даймлере» к тебе на квартиру. А ты возьмешь такси Перл, после того как сообщишь им новость. — Она протянула руку. — Дай мне ключи.

Диор машинально полез в карман и достал ключи от квартиры.

— Но что я скажу Генри? — спросил он с несчастным видом.

— Скажи, что я передумала, — ответила она.

— Но он захочет знать почему!

— Да, полагаю, захочет.

— И что я скажу?

— Скажи, что на похоронах моего отца жгли мирру.

— Дорогая, — пролепетал Диор слабым голосом, — но это вряд ли утешит жениха, в волнении ожидающего тебя у алтаря.

— Полагаю, ты прав. Передай ему, что мне жаль. И если он когда-нибудь снова захочет со мной разговаривать, я постараюсь ему все объяснить.

— Не делай этого, Купер, — тихонько попросила Перл.

Купер молча помотала головой. Поддернув подол своего чудесного пудрово-голубого платья, она захлопнула дверь «даймлера».

— На улицу Рояль, пожалуйста.

Шофер с невозмутимым выражением лица завел автомобиль и тронулся с места.

Купер вдруг вспомнила:

— Подождите! — Она сняла тяжелое изумрудное колье, высунулась из окна и протянула его Диору, который взял его, глядя на нее с открытым ртом. — Пожалуйста, верни ему это и передай спасибо.

Диор молча повернулся и пошел в собор, низко склонив лысеющую голову. А Купер умчалась прочь под припустившим дождем.

Следующие два часа она провела одна в квартире Диора. Купер сняла сшитое им свадебное платье, села у окна, уставилась на улицу и погрузилась в раздумья.

Почему Генри не прислушался к ее пожеланиям по поводу свадьбы? Если бы они договорились скромно расписаться в городской мэрии, она бы вошла туда без внутреннего содрогания и спустя полчаса вышла бы оттуда графиней Беликовской. Дело было даже не в самом соборе, а в том, что он собой символизировал: в той огромной массе ожиданий и обязательств, которые налагает на женщину брак.

В первый раз она выходила замуж радостно и не испытывала никаких мучительных сомнений. Теперь же все было по-другому. Она повела себя как ребенок, который, раз обжегшись, начал бояться огня. Но она по-прежнему была спокойна, потому что понимала — для себя она сделала правильный выбор. Однако это не мешало ей сокрушаться о Генри. Она выставила его на публичное унижение, хуже которого и придумать нельзя. В русской эмигрантской общине, среди высокомерных «бывших», этот случай будут обсасывать годами. Генри ее возненавидит. Больше того, он затаит на нее глубочайшую обиду. Скорее всего, она так его разочаровала, что он никогда больше не захочет ее видеть.

У Купер не было ни одного оправдания, кроме «я передумала», а подобную взбалмошность и капризы она и сама считала прерогативой легкомысленных дурочек и терпеть не могла эти качества.

Наконец вернулся Диор: лицо у него было красным, от него несло алкоголем. Она помогла ему снять пальто.

— Как Генри? — взволнованно спросила она.

— Он был великолепен, — ответил Диор. — Прямо у алтаря произнес краткую речь и поблагодарил всех, кто пришел. А затем пригласил их к себе. И почти все поехали. Его дом до сих пор полон престарелых графинь в туалетах девятнадцатого века, которые взирают на всех свысока, не забывая при этом есть и пить. И знаешь, моя дорогая, — Диор потрепал ее по плечу, — Генри не высказал ни единого упрека в твой адрес. Ни одного слова.

После этого Купер разразилась слезами:

— Я разбила ему сердце!

— Да, думаю, это правда, — сказал Диор. — Конечно, нужно его хорошо знать, чтобы это заметить, но так оно и есть. По глазам видно.

— О господи!

— Это он передал тебе. — Диор отдал ей перевязанную ленточкой коробочку. На крышке золотыми буквами кириллицей были выведены их с Генри имена, а внутри лежал кусок свадебного торта, украшенный марципаном и розовыми сахарными розочками. — Сказал, ты, наверное, проголодаешься.

— Он разрезал торт? — спросила она сквозь слезы.

— Ну да. До следующей графини он не доживет. И потом, время военное. Никто не станет выбрасывать на помойку трехслойный свадебный торт от Ладюре.

— Захочет ли он когда-нибудь со мной заговорить?

— Тут я тебе ничего не могу сказать, — пожал плечами Диор. — Но очень сомневаюсь. Ты, вообще-то, выставила его дураком.

— Это еще мягко сказано.

— Такой гордый мужчина, как Генри, вряд ли отнесется к этому легко.

— Должно быть, он теперь меня ненавидит.

— Он вполне может подослать к тебе наемных убийц с гарротой, — сказал Диор. — Я слышал, в Москве они так решают подобные дела. Но хорошая новость заключается в том, что теперь ты еще какое-то время проведешь со мной. Тебе придется пожить у меня. Я подготовлю твою комнату.

Эра площади Виктора Гюго подошла к концу. Перл переехала куда-то в трущобы Монмартра. Куда именно, она не сказала, но Купер решила, что та снова съехалась с Петрусом. Все лишние вещи, кроме мебели, которую Купер не покупала, она отвезла для хранения на склад, после чего переехала к Диору с чемоданом одежды, пишущей машинкой и фотооборудованием — практически с тем же набором вещей, что и в первый раз. От Генри не было ни слова.

Открытие выставки «Театр де ла Мод» прошло под фанфары и широко освещалось в прессе, что отчасти позволило Купер сместить фокус внимания. Десятки тысяч зрителей посетили выставку в первую же неделю, оставаясь каждый день до самого закрытия — в девять вечера. Каким-то образом все диорамы оказались закончены, последние стежки на последних нарядах доделаны, финальные штрихи наложены, и все это произошло до того, как двери выставки распахнулись перед нетерпеливой публикой.

Лавируя среди толпы, заполнившей залы, Купер чувствовала, что парижане сгорают от нетерпения увидеть все своими глазами. Оригинальность самой идеи, титанические усилия, вложенные в создание миниатюрных моделей и их удивительной красоты костюмов, — от всего этого просто голова шла кругом. И что еще важнее: сама эта выставка была как обещание возрождения Парижа и Франции, поэтому люди шли и шли, чтобы не только поглазеть, но и отпраздновать это возрождение. Купер видела, что многие посетители плакали от нахлынувших эмоций. Со времени ухода нацистов это было, по сути, первое настолько масштабное и радостное мероприятие.

Выставка стала персональным триумфом Кристиана Берара, который отвечал за ее художественное оформление, — точнее, стала бы, если бы он не являл собою столь жалкое зрелище. Он опирался то на трость, то на плечо Диора и выглядел изможденным до предела. Диор, со свойственной ему добротой, возился со своим другом, как мать с больным ребенком, повсюду сопровождая его во время появления на публике, обходя стороной места, где тому могли предложить алкоголь или наркотики, и заставляя периодически отдыхать, не дожидаясь рецидива болезни.

Жалкий вид Бебе особенно контрастировал с яркой весной, наконец пришедшей в Париж. На улицах цвели вишни, небо сияло голубизной — всюду торжествовала жизнь, а Берар выглядел умирающим.

Самой Купер открытие выставки позволило отвлечься от мыслей о несостоявшейся свадьбе и тех страданиях, которые по ее воле испытал Генри. Оно также послужило окончанием ее самого амбициозного на сегодняшний день журналистского проекта: она сделала последние фотографии залов, заполненных посетителями, и дописала последние несколько абзацев.

Пока самой зрелищной из всех представленных платформ ей показалась та, где было изображено горящее здание с парящими над ним фигурками в шелковых одеяниях. Эта миниатюра была детищем Кокто.

— Моя инсталляция — дань уважения фильму «Я женился на ведьме» с Вероникой Лэйк в главной роли, — поведал он Купер. — Вы его, конечно, смотрели?

— Конечно! — с энтузиазмом подтвердила Купер. — Потрясающая идея!

— Это та сцена, в которой загорелся отель. Весьма драматично, вы не находите?

— О да! И такие необычные платья!

— Платья? Платья меня совершенно не интересуют, — надменно заявил он. — Я вообще равнодушен к моде. Просто решил поддержать своих друзей. — Он взмахнул длинным мундштуком, обводя зал. — Весь замысел этой выставки абсурден, именно абсурдность затеи и привлекла меня.

— Но нашим читателям мы об этом, пожалуй, не скажем, — сказала Купер, быстро строча в своем блокноте.

Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду видела чудеса: крошечные, сделанные вручную пуговицы на жакетах; словно стачанные домовыми-сапожниками миниатюрные кожаные туфельки, надетые на маленькие ножки. А шляпки! Украшенные цветами, вуалями, лентами, своей экстравагантностью они могли поразить чье угодно воображение.

На куклах были надеты парики с невероятно правдоподобными прическами: спадающими каскадом кудрями или высокими начесами. Фарфоровые лица миниатюрных манекенщиц были тщательно раскрашены. На изысканных накидках покачивались крошечные кисточки; мерцающий шелк всех мыслимых расцветок был изящно драпирован, и в воздухе повсюду носился запах серицина. Банты, перья, оборки и рюши подчеркивали женственные изгибы фигур, а роскошные воланы юбок и платьев скрывали голые проволочные каркасы манекенов.

На тонкие ручки были натянуты маленькие перчатки с микроскопическими швами, с запястий свисали браслеты от Картье и «Ван Клиф и Арпель», а также сумочки, сшитые Эрмесом и Луи Виттоном. Для искушенного зрителя сразу становилось очевидным, что за этими нарядами, умело расшитыми бисером, жемчугом и пайетками, стоит нечто большее, нечто гораздо более значительное.

На развалинах мира, разрушенного войной и разграбленного завоевателями, прямо на глазах людей возникало видёние нового мира, в котором вновь воцаряются стиль и красота. Как будто после всех ужасов явилась команда эльфов и начала сшивать разорванную ткань мироздания. Купер подумала, что все это похоже на волшебную сказку. Выставка растрогала ее до глубины души и наполнила восторгом.

Генри по-прежнему не объявлялся, и Купер вновь окунулась в мир Диора и Берара. Когда Диор слишком уставал быть сиделкой у Берара, она нянчилась с Диором. У нее единственной были на это права, поэтому она отвечала за все перемещения и возила обоих мужчин по городу, пока длилась выставка. Большая часть ее статьи строилась вокруг гения Берара, потому что без его объединяющего художественного таланта «Театр де ла Мод» попросту не состоялся бы. Как сказал Диор: «Командовать несколькими десятками парижских домов моды — задача не для простого смертного».

Впрочем, примерно через неделю после открытия выставки, когда она печатала на машинке у себя в комнате, раздался звонок в дверь, и спустя минуту к ней заглянул Диор.

— Это Генри, — сообщил он, удивленно вскинув брови. — Он хочет с тобой поговорить. Сказать ему, чтобы ушел?

— Нет, — ответила Купер. Настало время встретиться с ним лицом к лицу и ответить за свой поступок. — Я хочу его видеть. — Собравшись с силами, Купер встала из-за прикроватного столика, который использовала как рабочий, и отправилась разбираться с Генри.

— Я пойду погуляю, — поспешно сообщил Диор, хватая с вешалки пальто и шляпу и дипломатично удаляясь.

Когда Диор ушел, Купер тут же начала не единожды отрепетированную речь:

— Генри, мой разрыв с Амори был настолько болезненным…

Но он выставил ладонь в предупреждающем жесте, останавливая ее:

— Я пришел извиниться.

Она даже отпрянула от неожиданности и спросила, заикаясь:

— За… за что?

— За все. За то, что настоял на венчании в соборе, хотя ты этого совершенно не хотела. За эти несчастные изумруды. И не только. Еще за то, что торопил тебя выйти за меня, хотя ты была к этому не готова. За то, что вынуждал тебя отбросить сомнения и игнорировал твои опасения. За то, что забыл, что ты уже пережила один неприятный опыт и не до конца от него оправилась. За то, что, страстно желая видеть тебя своей женой, принял твое предложение, которое ты сделала в момент, когда была одна и когда тебе было страшно. Мне не следовало этого делать, и мне ужасно стыдно за себя. За все это я приношу свои извинения. Мне остается только надеяться, что ты меня простишь и наши отношения на этом не закончатся.

— Ох, Генри!..

Теперь она видела, какую сильную боль причинила ему: виду него был такой, будто он не спал и не ел несколько дней подряд.

— Тебе не нужно ничего сейчас говорить. Я на некоторое время уезжаю из Парижа по делам. Но я вернусь, и если мне посчастливится, хотя я и не заслуживаю счастья, возможно, мы останемся друзьями.

Купер сглотнула ком в горле:

— Мы всегда будем друзьями.

Он кивнул.

— Если жизнь меня чему и научила, так тому, что никогда не стоит терять надежду. — Он положил руки ей на плечи и легонько поцеловал в щеку. — До свидания, Купер.

Когда дверь за ним закрылась, она подошла к окну и смотрела, как он быстрым шагом уходит по улице. Генри еще не успел затеряться в толпе, а она уже не видела его, потому что перед глазами все расплывалось от слез.

Ко второй неделе количество посетивших выставку «Театр де ла Мод» достигло двухсот тысяч человек. Все вырученные средства пошли в фонд Entraide Francaise — национальной организации взаимопомощи, созданной в годы оккупации, но в действительности в выигрыше оказались дома моды, триумфальные инсталляции которых произвели такой фурор. Великие французские модельеры, четыре долгих года вынужденные прислуживать нацистам, наконец-то снова стали создавать для французов одежду — пусть пока и в миниатюре.

Диора не было в числе чествуемых. Его имя даже не внесли в каталог выставки. Слава создателя чудесных маленьких моделей досталась его работодателю — Делону.

— Таково обычное положение дел, — оправдывался Диор перед Купер, когда она в павильоне выразила ему свое сочувствие. — Не переживай за меня, ma petite. Я вовсе не горю желанием оказаться в свете софитов, ты же знаешь.

— А я бы хотела, чтобы ты этого желал. Почему все почести должны доставаться месье Делону?

— Потому что он мой наниматель, — ответил Диор. — И я у него в неоплатном долгу.

— Однажды, — поклялась Купер, — твое имя будет сиять в свете огней.

Диор содрогнулся:

— Мама пришла бы в ужас. Она всегда запрещала, чтобы я писал свое имя на вывеске, как какой-нибудь лавочник.

— Но разве она не гордилась бы тобой? — поддела его Купер.

— О, ты ее не знаешь, — мрачно заметил Диор. — Плохо было уже и то, что я держал художественную галерею. А того, что я стал портным, она бы просто не пережила.

Они вернулись на улицу Рояль и столкнулись с невероятным зрелищем: огромное облако желтых бабочек[62] заполонило всю улицу.

Диор пришел в полный восторг. Они оставили машину и пошли пешком, прямо сквозь трепещущее сливочно-желтое облако. Бабочки кружились повсюду, свободно залетали в магазины и кафе; женщины визжали — наполовину от ужаса, наполовину от восхищения; официанты метались туда-сюда, пытаясь прихлопнуть назойливых насекомых кухонными полотенцами. На место выгнанных тут же целыми стайками залетали новые. Рестораны спешно эвакуировали, посетители выбегали на тротуары, продолжая отмахиваться от бабочек салфетками. Временами казалось, что золотистые крылышки полностью застилают весеннее небо.

Взлетая и опадая волнами, орды бабочек захватили улицу. Поначалу невозможно было различить, откуда и куда они движутся, но постепенно стало ясно, что они пролагают свой путь, со множеством остановок и ответвлений, от площади Согласия вдоль улицы Рояль к церкви Святой Марии Магдалины — огромному храму в неоклассическом стиле. Купер и Диор в изумлении последовали за ними, а бабочки одна за другой стали садиться на высокие мощные колонны, пока не окутали каждую полностью мерцающим желтым покрывалом, сотканным из миллионов трепещущих крылышек.

— Они как будто совершают паломничество, — сказал Диор, рассматривая бабочку, усевшуюся ему на палец. — Что бы это значило?

— Это пророчество, — заявила Купер, указывая на желтое облако. — Бабочки — это женщины, которые однажды будут носить сшитую тобой одежду и благодаря ей станут прекрасными.

— Я смотрю, ты не намерена сдаваться? — заметил Диор.

— Нет. И тебе тоже не стоит.

Они нашли кафе на площади, заказали кофе и, сидя за столиком, наблюдали за восхитительным зрелищем, убаюкиваемые пьянящим ароматом цветущих лип, пока солнце не скатилось за крышу церкви Магдалины и не наступили неожиданно прохладные сумерки. Тогда они поднялись и отправились ужинать.

На следующее утро бабочки исчезли: улетели туда, куда и направлялись. Дворник сметал тех, что не пережили миграции: их тельца образовали вдоль мостовой золотую каемку.

Через несколько дней Купер сообщили, что редакция «Харперс базар» просто влюбилась в статью о «Театр де ла Мод» и намерена опубликовать ее в ближайшем номере. Отличная новость сопровождалась значительным чеком в американских долларах, который Купер забрала в «небольшой пыльной конторе» Генри на Елисейских Полях. «Небольшая пыльная контора» на поверку оказалась презентабельным офисом в модном квартале, с вывеской «Беликовский и Ко» над дверью и элегантной секретаршей за письменным столом. Сам Генри в Париж еще не вернулся, а секретарь наотрез отказалась выдавать его местоположение. Купер и прежде доводилось иметь с ней дело, и, хотя та всегда была неизменно вежлива, у нее сложилось впечатление, что секретарша получила строгие инструкции избегать любых расспросов о своем работодателе, даже если вопросы будет задавать Купер. А может, особенно если это будет Купер.

Она скучала по Генри и чувствовала, что и самой себе не в состоянии объяснить, почему поступила так, как поступила. И хотя казалось, что он все понял, ей все равно неудержимо хотелось поговорить с ним.

Когда новый номер «Харперс базар» доехал наконец до Парижа, Купер смогла убедиться, что ее статья занимает в нем почетное место. Ей предоставили целых два разворота, а текст статьи обтекал расположенные в стратегически важных местах рекламные объявления крупнейших американских модельеров, что еще раз показывало, насколько важной сочли ее работу. Под статьей красовалась подпись: «Уна Райли, наш специальный корреспондент в Париже».

Вот теперь, после этого успеха, ее действительно заметили. Телефон разрывался от предложений работы. Многие газеты в Штатах и Великобритании мечтали получить от нее хотя бы короткую заметку о возрождении французской моды. Такие статьи с авторскими комментариями она кропала за пару дней, а деньги за них платили приличные. К ней также обратились из «Пикчер пост» с просьбой осветить открытие Дома моды Пьера Бальмена и сопроводить статью фотографиями. Все еще шла война, и Америка не отправляла в Европу корреспондентов. Купер повезло уже быть здесь, и она с рвением взялась за работу. Ее журналистская карьера набирала обороты.

Известия о ходе военных действий становились все более волнующими и ужасающими. Оба немецких фронта — и Восточный и Западный — были прорваны. Союзники захватили более полутора миллионов военнопленных; потери с каждой стороны по-прежнему составляли десятки тысяч человек. Войска уже добрались до Берлина, и, пока Гитлер прятался в своем бункере, за город шло ожесточенное сражение. Нацистское государство билось в жутких предсмертных судорогах. В Италии партизаны застрелили Муссолини и подвесили его труп как свиную тушу рядом с трупом его любовницы — Клары Петаччи. После шести лет невиданного кровопролития война наконец-то близилась к концу.

А затем в одно прекрасное утро зазвонили все колокола Парижа: одиночные удары быстро слились в общий неудержимый перезвон.

— Что-то случилось, — забеспокоилась Купер.

— Наверное, что-то ужасное, — с тревогой добавил Диор.

Они поспешили на улицу. Колокольный звон с каждой минутой становился оглушительнее. Люди кричали от радости, смеялись и обнимали друг друга. По пути Купер и Диор наткнулись на газетный киоск. Продавец крепил к нему плакат с надписью огромными черными буквами, коротко сообщавшей: «HITLER EST MORT»[63].

Купер и Диор схватились за руки, они просто не могли в это поверить. Но вот же оно: написано черным по белому! Они купили газету и, склонившись над ней вдвоем, впились глазами в передовицу. Карл Дёниц заявлял о смерти Гитлера и провозглашал себя преемником фюрера. Чудовище сгинуло. Теперь конец войны точно был не за горами. Подбросив газету в воздух, они обнялись и пустились танцевать прямо посреди улицы, вместе с тысячами ликующих парижан.