Тиран в шелковых перчатках

14

Настоящие празднования начались спустя несколько дней после объявления о безоговорочной капитуляции нацистов и окончании войны — по крайней мере, в Европе. Париж охватило всеобщее ликование — даже его освобождение не отмечали с таким размахом. Сад Тюильри и все общественные места заполонили нарядные толпы горожан. Но даже в такой радостный момент политический раскол в обществе заметно бросался в глаза. В то время как множество людей собралось на площади Согласия послушать выступление Шарля де Голля, коммунисты по-своему отмечали победу, толкая речи и размахивая красными флагами. Тут и там вспыхивали массовые драки и стычки с полицией, за которыми следовали аресты.

Купер оказалась в странном положении. Именно война привела ее во Францию, но теперь та закончилась. Должна ли она вернуться домой?

Напиваясь в баре в смешанной буйной компании коммунистов, американских военных и журналистов, она задумалась — где ее дом? Стал ли Париж ее домом? Неужели жизнь в Америке канула в прошлое? Так легко было, взлетая на волнах льющегося рекой шампанского, распевать во все горло «Марсельезу» и чувствовать глубокую преданность и любовь к Франции. К Франции и Генриху Беликовскому. Она танцевала на улицах, целовала каждого встречного мужчину в военной форме, влезала на постаменты и столики в кафе, глотала шампанское прямо из горлышка, пока не обнаружила себя выблевывающей пузыристую радость над сточной канавой.

После двадцати четырех часов непрерывного празднования она с трудом вытащила себя из очередной компании и, завернувшись во французский флаг, как героиня, сошедшая с полотен Делакруа, пошла отсыпаться. На обратном пути она внезапно очутилась перед домом Генриха в седьмом округе.

С тех пор как Генрих навестил ее после их несостоявшейся свадьбы, от него не было ни слуху ни духу. Она всеми силами пыталась вытеснить мысли о нем на периферию сознания, но они упорно не желали там оставаться.

Купер сознавала, что чудовищно пьяна, и все же позвонила в дверь. Если он откроет, она бросится ему в объятия и будет умолять о прощении. Она скажет ему, что возле собора повела себя как дура, что за прошедшие недели поняла только одно: она любит его больше, чем могла себе представить, что она и сама не заметила, как полюбила, что не может без него жить.

Но на звонок никто не открыл. Старый дом, увитый плющом, стоял безмолвный, как могила. Генри, которому она могла бы излить свое раскаяние, в нем не было.

Нетвердо держась на ногах, она влезла на кованую ограду, чтобы заглянуть в окна. Дом казался пустым, окна закрыты ставнями — даже окно в спальне, где они лежали вдвоем. Она отчетливо вспомнила тот день, полный радости и наслаждения, — он был как аперитив перед обещанным, но так и не состоявшимся пиром.

После этого она разревелась прямо посреди улицы, но были ли тому виной лишь опьянение и усталость? Она села на краю канавы, кутаясь в флаг, и впервые почувствовала себя бесконечно одинокой. Как вода, поднимающаяся в колодце, ее затопило страстное желание стабильности. Ей нравилась жизнь, полная приключений, но ей хотелось иметь свой дом и семью. С Амори у нее даже мыслей таких не возникало. Считалось, что женатые люди должны обзавестись детьми, но к ним с Амори это правило казалось неприложимо.

Она любила единственного мужчину, но в настоящее время даже не знала, жив он или мертв.

На следующий день после вечеринки, когда голова просто раскалывалась от боли, а глаза слезились от света так, что пришлось в помещении надеть очки от солнца, Купер позвонила в «Риц», но там ответили, что месье Беликовский сейчас не живет в своем номере, что от него не было известий уже некоторое время, и нет, в ближайшее время они не ждут, что он появится, хотя номер, конечно, оставлен за ним.

Она отправилась в его «маленькую пыльную контору» на Елисейских Полях, решительно настроенная поговорить с секретаршей и получить хоть какие-то ответы.

Та приветствовала Купер любезной улыбкой:

— Bonjour[64], мадам. Не правда ли, замечательные новости? Чем я могу вам помочь?

— Я просто хотела узнать, не было ли в последнее время известий от Генри… от месье Беликовского.

Секретарь, со вкусом одетая женщина средних лет, отрицательно покачала головой:

— Сожалею, мадам, но я давно ничего не слышала от шефа.

— Но… с ним все в порядке?

— У меня нет оснований думать иначе, — вежливо ответила та.

— Значит, вы не ожидаете его возвращения в Париж? Война ведь закончилась.

Женщина чуть заметно пожала плечами:

— Вы же знаете, месье Беликовский занятой человек. Он приедет, когда приедет. Вы можете оставить ему сообщение, я передам. — Она взяла со стола карандаш и блокнот и приготовилась записывать.

— Просто передайте, чтобы он мне позвонил, — сказала Купер, после того как обдумала и отвергла несколько вариантов.

— Bien sur[65], мадам.

Купер вышла, испытывая страшное опустошение. Тогда, в соборе, замужество казалось ей невозможным. Она не смогла бы согласиться на него даже под дулом пистолета. Но сейчас перспектива выйти замуж за любимого представилась в ином свете. Брак с Генри теперь казался не просто возможным — он стал необходимым условием ее счастья.

Несколькими днями позже, придя домой, Купер обнаружила на столике в прихожей записку от Сюзи Солидор. Фиолетовыми чернилами в ней было написано: «Я уезжаю из Парижа. Придешь попрощаться?» Это было не то приглашение, от которого она могла отказаться. Купер тут же отправилась к Сюзи. Открыв дверь, Сюзи уставилась на нее широко открытыми глазами:

— Ты? Я боялась, что не придешь.

Купер вошла в квартиру, и ей тут же бросилось в глаза, как все в ней переменилось. Комнаты были пусты. Со стен исчезли картины. Осталась только самая громоздкая мебель, все остальное было вывезено.

Значит, это правда — Сюзи действительно уезжает. Купер почувствовала болезненный укол в сердце. Она оглядывала опустевшую комнату, заставленную ящиками с вещами, к которым сбоку были прислонены крышки.

— Куда ты едешь?

— В Америку. Говорят, там любят блондинок.

— О, Сюзи! Но… почему?

— Так ты ничего не слышала? Меня судили и признали виновной в сотрудничестве с немцами. И на пять лет запретили выступать во Франции.

— Лицемеры! — вспылила Купер. — Да как они смели?

— Такова послевоенная Франция, — сказала Сюзи, небрежно пожимая плечиком, как будто ее это не касается. — Каждый рвется провозгласить себя героем Сопротивления и обрить голову соседу.

— Поверить не могу, что это происходит.

— Я — публичная персона. Из меня решили сделать пример в назидание остальным. Будущее принадлежит таким, как твоя Катрин Диор, а я — вчерашний день.

— Мне так жаль!

— Пять лет… — Лицо Сюзи, как никогда, походило на маску. Из одежды на ней была лишь простая белая рубашка на голое тело. Она паковала вещи и казалась прекрасным изваянием, покрытым золотым загаром. Она напоминала греческую богиню. — В моем возрасте это подобно смертному приговору. Кто вспомнит обо мне через пять лет?

— Тебя не смогут забыть, — прошептала Купер. — Это невозможно.

— Но, похоже, лично ты неплохо справилась с этим якобы невыполнимым заданием, — сухо заметила Сюзи.

— Я не забыла тебя.

Сюзи ответила одной из своих загадочных улыбок.

— Что ж, теперь я отправляюсь в изгнание. А всему виной «Лили Марлен»! Эта шлюха позволила сделать на ней целое состояние, но она же меня и погубила. — Она закрыла крышку чемодана и обернулась к Купер. — Я так рада тебя видеть, cherie. Выпьешь со мной вермута?

Она открыла дверь на балкон, но выходить на него они не стали, а уселись на диван, глядя, как ветерок раздувает легкие занавески. Сюзи достала бутылку «Лилле». Этот смолистый, с нотками цитруса напиток был одним из ее самых любимых.

— А ты у нас, значит, стала знаменитой, — заметила она чуть хрипловатым голосом. — Теперь невозможно открыть журнал, чтобы не наткнуться на статью, подписанную твоим именем.

— Ты преувеличиваешь. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять, чем я хочу заниматься в жизни, но теперь, когда я нашла свое призвание, я счастлива.

— А я рада за тебя, cherie. Ты молодец!

— Да, дела идут хорошо. Работы много. Я теперь коплю на новый фотоаппарат — «Лейку» под пленку в тридцать пять миллиметров. Он легче и намного практичнее.

— Легче и практичнее, — повторила Сюзи. — Ты молодая женщина и находишься в самом начале своего пути. По сравнению с тобой я чувствую себя такой старой…

— Но выглядишь ты, как всегда, великолепно, Сюзи!

— Спасибо. — И действительно, казалось, что годы не властны над ней: лицо оставалось безупречным, а фигуре могли позавидовать женщины вдвое моложе. — То же самое могу сказать о тебе. Я слышала, ты бросила своего русского прямо у алтаря.

— Да. Но теперь понимаю, что это было ошибкой.

Сюзи поморщилась:

— Понятно. Значит, ты все-таки решила стать русской графиней?

— Если он согласится взять меня обратно. От него не было вестей уже несколько недель.

— Неужто он тебя бросил? Или, может, его вздернули на виселице коммунисты?

— Я задаю себе те же вопросы, — заметила Купер с легкостью, которой вовсе не испытывала.

— Прости, — сказала Сюзи. — Я искренне желаю тебе счастья.

Она подняла свой бокал, и Купер зацепилась взглядом за ее гладкую подмышку.

— Ты сбрила волосы под мышками?

— Говорят, в Америке так принято. — Она приподняла подол рубашки. — Здесь я тоже все сбрила на всякий случай — вдруг кто захочет посмотреть.

А что это ты краснеешь, дорогая? — спросила она, перехватив взгляд Купер.

— Тебе всегда удается меня смутить.

— Правда? Видишь ли, я не стесняюсь своего тела. Мне оно нравится. Мне совершенно нечего стыдиться. — Ее длинные пальцы застыли между бедрами. — А ты, я думаю, боишься своих желаний. Но у тебя такое же тело, как и у меня. Мы могли бы прижаться друг к другу, целоваться, подарить друг другу блаженство. У меня становилось мокро между ног от одного взгляда на тебя. Такое было только с тобой. Но ты сбежала, трусливо, как заяц. Почему?

— Есть определенная черта, которую я не могу переступить. Не упрекай меня.

— Ты считаешь меня отвратительной?

— Нет. Совсем наоборот. Я сбежала потому, что считаю тебя слишком привлекательной.

— Полагаю, это был комплимент. — Сюзи опустошила бокал и снова потянулась за бутылкой. — Знаешь, в Сен-Мало я пела в церковном хоре девочек, — сказала она, разливая вермут. — Я была крошечной пигалицей с мышиными хвостиками и плоской грудью. Можешь себе такое представить?

— С трудом, — улыбнулась Купер.

— Но такой я и была. Никто меня не замечал, хотя сама я всегда считала, что голос у меня хороший. И вдруг в один прекрасный день священник прервал пение и спросил: «А что это за мальчик поет в хоре с девочками?» Оказалось, что это относилось ко мне. La fille qui сhantе сотте un garcon[66]. Все повернулись и уставились на меня. А я пришла в восторг. Я испытала невероятную смесь возбуждения и стыда. С той минуты я обрела свою силу. Меня назвали la garconne[67], и я стала этим созданием. Русалочкой — ни мальчиком, ни девочкой. Десять лет я провела с Ивонн. Потом были другие: и мужчины, и женщины. Я тратила свою жизнь, претворяя в реальность фантазии и желания разных людей. И я ни о чем не жалею. У меня была хорошая жизнь. Я просто хотела сделать других счастливыми. А ты, наверное, думаешь, я такая же шлюха, как Лили Марлен?

Купер изучающе посмотрела ей в лицо. Под силой и красотой в нем таились холод, боль, в которой она никому не могла признаться.

— Нет, я так не считаю. И ты сделала меня счастливой.

— А могла бы сделать еще счастливее.

— Не думаю. Но я понимаю, что могла бы сделать счастливее тебя. Ты была так добра, так щедра ко мне. Я ничем не заслужила подобного отношения.

— Ты заслуживаешь лучшего. — Сюзи наклонилась и поцеловала Купер в губы.

Купер закрыла глаза и почувствовала острый приступ сострадания к этой девочке, которая пела как мальчик. К этой женщине, которая хотела ее как мужчина. Она обвила руками ее шею и крепко прижалась к ней.

— Прости. Прости, что я так тебя обидела.

— Но почему ты не можешь просто любить меня, даже сейчас? — допытывалась Сюзи, жарко целуя ее шею.

— Я люблю тебя, — прошептала Купер. Она вдруг почувствовала, что плачет. — Я буду страшно скучать по тебе, Сюзи. Я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала; за все, что дала мне; за любовь, которую мне показала. — Она встала. Пора было уходить. — Я никогда не смогу тебя забыть.

Вид запряженного лошадьми экипажа у дома номер десять на улице Рояль не был так уж необычен для Парижа: в суровые годы оккупации экипажи вернулись из небытия призраками былой славы. Правда, теперь, благодаря армии Соединенных Штатов, прежних перебоев с бензином во Франции уже не наблюдалось, и подобный вид транспорта постепенно начал исчезать с парижских улиц: лошади возвращались обратно в полуразрушенные конюшни, из которых и появились.

Подумав, что в фиакре, наверное, приехал Диор, Купер, движимая любопытством, подошла поближе. Дверца приветливо распахнулась: внутри на красном кожаном сиденье, придерживая дверь, сидел Генри. Только теперь он отпустил бороду.

Она на мгновение забыла, как дышать, и ее сердце пропустило удар. А потом снова забилось с невероятной быстротой.

Она услышала собственный голос, будто со стороны:

— Тебе придется сбрить бороду.

— Я так и подумал, что ты поможешь мне от нее избавиться.

— И чем скорее, тем лучше.

— Тогда запрыгивай сюда.

Она вошла и тут же забралась к нему на колени, как маленькая девочка.

— Я уж думала, ты никогда не вернешься, — произнесла она сдавленным голосом.

— Временами я и сам так думал. — Он крепко стиснул ее в объятиях. — Моя секретарша звонила мне, чтобы передать, что ты меня искала. Я позволил себе надеяться. Прости меня. Мне пришлось оставаться вдали от тебя и хранить молчание. — Они просидели так долгое время, укачивая друг друга в объятиях. Наконец он отстранился и судорожно выдохнул. Сердце у нее по-прежнему так колотилось, что она утратила способность к связной речи.

— Ты выглядишь полным незнакомцем!

Он дотронулся до своей густой темной бороды:

— Мне пришлось изображать из себя пролетария, чтобы проникнуть в нужные места. Если бы они догадались, кто я на самом деле, я уже был бы мертв.

— Генри!

— Поужинаем в «Рице»?

— Я одета не для ресторана.

— Ты выглядишь великолепно — впрочем, как и всегда.

— Ладно, но только если я смогу отлучиться попудрить носик, когда мы туда приедем. — Фиакр дернулся и тронулся с места. Трясясь в благоухающей конским потом и кожаной упряжью кабине, она попыталась наконец выровнять дыхание.

— Ты надолго в Париж?

— Я вернулся насовсем.

Купер отвернулась к окну, чтобы он не видел, как она плачет.

— Обещаешь? — давясь слезами, спросила она.

— Да. Я вернулся к тебе — если ты, конечно, меня примешь.

Купер взяла протянутый ей носовой платок:

— Я дам тебе знать, когда приму решение. А почему карета и лошади?

Он улыбнулся:

— На свете осталось не так много городов, в которых можно увезти любовь всей своей жизни в карете. Я просто не смог устоять.

— Ты всегда был неисправимым романтиком.

— Думаю, ты права.

— Я сходила с ума от беспокойства, — лепетала она. — Ты что, улыбаешься? Я не могу разглядеть выражения твоего лица под всей этой порослью.

— Уверяю тебя, выражение лица у меня самое что ни на есть счастливое.

— Ты простишь меня за то, что я бросила тебя у алтаря?

— Если ты простишь мне, что я выгляжу как Синяя Борода.

— Договорились. Кстати, о бороде: я и вправду хочу, чтобы ты ее сбрил. Мы можем по пути заехать к тебе домой?

— Конечно.

Они подъехали к дому Генри и вошли внутрь. Все кругом сияло чистотой, в воздухе стоял запах полироля и свежей краски.

— Так красиво!

— Да, дом постепенно возвращается к жизни, — согласился Генри. — Он ждет только новую хозяйку.

В спальне, как и в прошлый раз, стояли свежие цветы. В отделанной белым мрамором ванной комнате он вручил ей ножницы, бритву и все остальное, что могло понадобиться для бритья. Он разделся до пояса, чтобы Купер смогла приступить к делу. Она заставила его сесть на край ванны и начала состригать бороду ножницами.

— Я прочел твою статью в «Пикчер пост», — сказал Генри. — Бальмен должен быть тебе благодарен: ты обеспечила ему неплохой старт.

— Он яркий талант.

— А когда ты сделаешь то же самое для своего друга Диора?

Она сосредоточенно состригала завитки волос, стараясь его не порезать.

— Думаю, уже скоро. Я постоянно побуждаю его уйти от Лелона. Но временами он просто отвратительно робок. Или отвратительно ленив. А может, и то и другое сразу.

Она щедро намылила его лицо густой пеной и взялась за бритву.

— Тебе раньше приходилось это делать? — спросил Генри.

— Дважды в неделю, до тех пор, пока я не ушла из дому. Я брила отца по понедельникам и средам. Прекрати пытаться меня поцеловать, а то я не отвечаю за порезы. — На самом деле, руки у нее так тряслись, что бритва в них представляла собой угрозу для жизни Генриха, но ей кое-как удалось совладать с собой. У нее неплохо получалось, когда она не смотрела ему в глаза, а сосредоточенно срезала покрытую пеной щетину, обнажая знакомые контуры его лица.

— Где ты был? Только ответь честно.

— Там, где шло сражение задушу Франции. Коммунисты делали все возможное, чтобы дестабилизировать обстановку в стране и аннексировать ее в пользу Советской России. Но, похоже, сейчас эта волна пошла на спад, и их силы понемногу, но убывают. И, как ни странно, это никак не связано ни со мной, ни с моей бородой, а целиком и полностью с жестокими методами Сталина.

— Что ты имеешь в виду?

— Славная Красная армия всегда служила главным орудием коммунистической пропаганды. Коммунисты годами рассказывали французским рабочим сказки, как придет Красная армия и освободит их от рабства. Но теперь все своими глазами увидели, что несет с собой такое освобождение: они обратили Польшу, Венгрию, Чехословакию в государства-узники. А теперь и Берлин сделают закрытым городом. А Берлин, моя дорогая, находится не так уж далеко от Парижа. В конечном счете в мою задачу входило указать нужным людям на эти нестыковки, чтобы они самостоятельно сделали выводы.

— Наверняка было что-то еще. Ты обещал рассказать всю правду.

— Труднее всего было втереться в доверие к нужным людям. А сталкивать две противоборствующие стороны, не принадлежа ни к одной из них, всегда тяжело. Красная армия рада была присвоить себе все лавры за победу над нацистами. Их послушать, так все герои французского Сопротивления являются убежденными сталинистами. Развеять этот миф было жизненно необходимо.

Его темные раскосые глаза жадно оглядели ее.

— Ты такая красивая! — восхищенно произнес он. — Ты мне снилась. Но всем этим снам далеко до действительности.

— Ты похудел, — сказала она, окинув взглядом его поджарый торс.

— Мне не всегда удавалось есть досыта. Я очень рассчитываю на наш ужин в «Рице».

— Ты не можешь по-прежнему жить в «Рице», — вырвалось у Купер, — в то время как этот прекрасный дом пустует. Одни лишние расходы. — Она сбрила последний клочок бороды. — И мы не можем всю жизнь питаться в ресторанах. Это вредно. Нам нужна здоровая домашняя пища.

— Не могу с тобой не согласиться. — Он перехватил ее кисть. — Купер, как долго ты еще будешь заставлять меня ждать?

Она с минуту помолчала, потом осторожно высвободила руку и сполоснула лезвие под струей воды:

— Если ты и вправду меня хочешь, я твоя.

— О, любовь моя! — Он порывисто обнял ее. — Я не устану благодарить за тебя Бога.

Она неуверенно засмеялась:

— Генри, ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, кто действительно говорит подобные вещи.

— Я говорю только то, что действительно подразумеваю.

— Я знаю. — Она положила бритву и повернулась, не разжимая его объятий, чтобы рассмотреть чисто выбритое лицо. — Так-то лучше. Теперь ты снова похож на самого себя.

— Я постараюсь быть тебе лучшим мужем, чем твой бывший, — сказал он, глядя на нее с обожанием. — Ты ведь не собираешься снова сбежать из-под венца?

— Нет. Обещаю. Я тоже постараюсь быть тебе хорошей женой, мой милый. И еще обещаю…

Но что еще она собиралась пообещать, так и осталось неизвестным, потому что он заставил ее замолчать поцелуем.

Ее вторая свадьба, как она и просила, состоялась в office des mariages[68] местной мэрии. Церемония прошла очень тихо: никаких русских графинь, никакой парижской богемы. Присутствовали только Кристиан, Пьер Бальмен и Катрин с Эрве в качестве свидетелей. Обстановка была далека от гламурной: одну стену комнаты занимали шкафы с папками, зато другая окнами выходила на Триумфальную арку, а государственным нотариусом оказалась очаровательная женщина, которая после совершения церемонии расцеловала по кругу всех присутствующих. Купер была одета в бледно-розовое платье с отложным воротничком, сшитое для нее Тианом, а в руках, как и хотела, держала букетик из полураспустившихся розовых бутонов. Все мужчины были в утренних костюмах, легких пальто и цилиндрах. Купер и Генри обменялись самыми обыкновенными золотыми кольцами, и это наполнило их тихой радостью.

После церемонии жених с невестой и гости отправились обедать в отдельный номер в «Рице». Стол был украшен кремово-белыми лилиями, и блюда были столь же красивыми и элегантными: начали с устриц и продолжили омарами и лососем, запивая их винтажным шампанским.

Эрве и Тиан произнесли тосты. Эрве держался с достоинством, а Диор расчувствовался в середине речи, и пришлось дать ему платок, чтобы он осушил глаза и смог продолжить.

Катрин быстро поправлялась и выглядела теперь значительно лучше. Они с Эрве так и жили неподалеку от Грасса, на юге Франции. Это Катрин собрала ей букет из роз, которые срезала у себя в саду. Ее тело снова приобрело женственные изгибы, волосы отросли, но Купер казалось, что она никогда не сможет избавиться от обращенного в глубь себя взгляда. Несколько раз за время обеда Купер замечала, как Катрин на какое-то время застывает, глядя в одну точку и сцепив руки. В такие минуты та, видимо, погружалась в ужасные воспоминания. Простое прикосновение к руке могло вывести ее из этого состояния, но Купер понимала, что Катрин еще предстоит пройти долгий путь. Это же касалось и еды: даже несмотря на увещевания Купер, она по-прежнему очень мало ела.

— Когда нас только привезли в Равенсбрюк, — обронила она, — по ночам у нас так громко бурчало в животах, что казалось даже смешным. Правда, ситуация была по-своему комична. Мы устраивали соревнования, чей живот издаст самую громкую руладу. Но через некоторое время наши желудки усохли и больше не издавали никаких звуков. — За столом воцарилось молчание. Катрин обвела всех виноватым взглядом. — Мне не стоило об этом говорить.

— Нет, стоило, — сказала Купер.

— Простите, — прошептала ей на ухо Катрин, когда за столом возобновился общий разговор. — Я не хотела испортить особенный для вас день.

— Вы его украсили. Но я вижу, что воспоминания все еще причиняют вам боль.

Катрин покачала головой.

— Когда я была в концлагере, мыслями я все время пребывала во Франции, — проговорила она. — А теперь, когда я дома, я не могу перестать думать о концлагере. Мой ум никогда не делает того, что ему велят.

— Мне это знакомо, — печально заметила Купер.

Катрин сжала ее руку:

— Со мной все хорошо. Наслаждайтесь своим праздником. Я так рада присутствовать у вас на свадьбе!

— Она заслуживает счастья, — сказала Купер Генри, лежа в его объятиях в их доме, увитом плющом.

— Да. И ты тоже.

— Я вряд ли могу быть счастливее, чем сейчас, — произнесла она, погладив его по щеке.

— Я тоже. Мне до сих пор не верится, что ты моя жена.

— Нов одном ты все же оказался прав.

— В чем?

— Церемония в мэрии была ужасно обыденной. В соборе все выглядело бы намного красивее.

Он подавил стон и закатил глаза:

— Ты с ума меня сведешь!

— Вполне вероятно, — согласилась она.

— Если хочешь, никто не мешает нам обвенчаться в соборе.

— Нет уж, спасибо. Я достаточно выходила замуж. — Она поцеловала его в губы. — Думаю, сейчас самое время стать по-настоящему твоей.