Тобой расцвеченная жизнь (СИ)

11 глава

Глава 11.

Мой отец умер…

Я не успела перекинуться с ним ни единым словам… кроме разве что того краткого «простите», которым сопроводила прикосновение к его плечу в тот день в супермаркете. Он же ответил: «Что тебе надо? Вали отсюда» — вот и все наше общение за целую жизнь.

Мой отец умер, а я могу вспомнить лишь его покрасневшие глаза и грубость по отношению к собственной бабушке. Лучше ли это полного незнания?

У меня нет ответа на этот вопрос… пока нет. Возможно, позже, когда шок от внезапного обретения и окончательной потери отца схлынет, уступив место спокойному умиротворяющему покою, возможно, тогда я посмотрю на всю эту ситуацию с другой стороны и найду правильный ответ на мучивший меня вопрос… Но не сейчас.

Сейчас в душе буря, а бури — плохой аналитик жизненных поворотов.

Поправляю пред зеркалом свой наряд для похорон: черную юбку-клеш и белую блузку с кружевным воротничком. Я похожа на ученицу пятого класса, но ничего другого у меня нет… ничего другого, более подходящего для столь скорбного случая. Я не люблю мрачные оттенки…

Линус втиснут в черные брючки и рубашку — пришлось потратиться на соответствующую случаю одежду для него — и вышагивает рядом слегка подпрыгивающей, пружинистой походкой ребенка, которому некуда девать свою энергию.

Патрику я ничего не сказала: решила, что не стоит распалять его любопытство сообщением о нашем в Линусом посещении похорон… моего отца. Мы просто постоим в стороне, отдадим, так сказать, последнюю дань памяти и уйдем… Ничего более. Патрик и так в последнее время косится на меня — подозревает непонятно в чем.

Ну и пусть, главное, чтобы не узнал главного…

Наконец мы подходим к кладбищу, и я толкаю железную витую калитку самого причудливого вида — скорбная процессия из людей в траурных одеждах скользит по дорожкам между могилами в сторону часовни. Гроб с моим отцом несут впереди мужчины в белых рубашках… Я поглубже вдыхаю в себя пахнущий лилиями воздух и пристраиваюсь в «хвосте» процессии. Это первые похороны в моей жизни…

Несмотря на раскаленный жаром воздух снаружи, внутри часовни почти холодно, и я зябко повожу плечами под тонкой материей шелковой блузки — садимся слева у стены. Линус начинает играть с крючком для… я и сама толком не знаю его предназначения, просто одергиваю брата, во все глаза уставившись на красивый, лакированный гроб, украшенный лилиями и гвоздиками. Неужели в нем и в самом деле лежит мой настоящий, биологический отец? Горло стискивают судорожные спазмы, и я проигрываю борьбу с ними, едва под каменными сводами раздается мелодия первого гимна. «Ближе, мой бог, к тебе, ближе к тебе…» поют люди вокруг, а я смахиваю руками слезы со своих щек, безуспешно пытаясь вспомнить, есть ли в моей сумочке упаковка с салфетками. Не думала, что стану плакать… и вот.

У меня так заволокло слезами глаза, что я не сразу замечаю протянутую мне Линусом салфетку… две салфетки, если быть точной, беру их и благодарно ему улыбаюсь. Что за наваждение: почему я плачу? Я ведь даже не знала этого человека. Наверное, это скорбная экзальтация органной музыки действует на меня таким вот престранным образом, только я реву не только в часовне во время недолгой отповеди священника, но и во время процессии в сторону разверстой могилы, обложенной искусственным дерном — все так красиво и чинно, что у меня заходится сердце.

Не знаю, кто из присутствующих здесь людей, является родственником семейства Коль, только в целом их совсем немного: человек двадцать от силы… и я с Линусом. На меня посматривают с интересом, наверное, пытаются понять, кем я прихожусь мужчине в этом невероятно красивом гробу — им не догадаться. К счастью…

Священник произносит свое привычное «прах ты и в прах возвратишься», слышу, как кто-то судорожно всхлипывает: неужели я сама — нет, это фрау Коль, вижу ее голубые глаза, вылинявшие от бесконечного множества пролитых слез. Рядом с ней высокий старик с шевелюрой кипенно-белого цвета, он поддерживает ее за руку, а у самого такое скорбно-отрешенное выражение лица, что почти напоминает мне маску. Должно быть, это герр Коль, дед моего незнакомца-отца… и мой прадедушка по совместительству. Я все еще не до конца это осознаю, но у меня теперь есть целых два родственника, это если не брать в расчет маму, конечно, — ее все равно что нет, она сама так захотела — и они оба стоят сейчас передо мной.

Гроб опускают в могилу, и я снова утираю слезы второй по счету бумажной салфеткой — первую пришлось выкинуть еще по пути к могиле — люди выстраиваются в очередь, отдавая последнюю дань умершему. Я встаю в самом «хвосте» и тоже вынимаю из корзины красную гвоздику, чтобы сказать свое последнее «прости»: руки дрожат, и я неловко кидаю в могилу горсть земли вместе с ярко-алым цветком. Слезы захлестывают меня, и я спешу прочь, собираясь поскорее уйти, оставив это место и само горестное событие далеко позади, но тихий голос неожиданно останавливает меня:

— Спасибо, что пришла, милая. Я благодарна тебе за это! — и фрау Коль стискивает мои внезапно похолодевшие пальцы своей сухонькой ладонью.

— Я просто… я просто подумала…

— Я понимаю, — кивает она мне с печальной полуулыбкой. — Спасибо еще раз. — И тут же добавляет: — Надеюсь, ты останешься на поминки… Здесь недалеко, в нашем доме.

— Я… — Линус нетерпеливо подскакивает, дергая меня за руку.

— Это твой сын? — интересуется фрау Коль.

— Брат.

— Здравствуй, дорогой, — обращается она к мальчику. — Хочешь пирога с малиной? Я специально для тебя его испекла, большой и очень вкусный.

— Для меня? — Линус бросает на меня робкий взгляд — по всему видно, что ему очень хочется этого самого пирога испробовать.

— Для тебя. — И уже в мою сторону: — Пойдемте… Ева, не так ли?

— Да.

— Пойдемте, Ева, позвольте мне угостить мальчика пирогом.

И я не нахожу в себе сил для отказа. А потом мы идем по узеньким улочкам, петляя между красиво ухоженными цветочными клумбами и разномастными почтовыми ящиками, обступившими нас со всех сторон.

— Проходите, не стесняйтесь, — подбадривает нас сердобольная старушка, распахивая калитку и приглашая всех в дом.

Дом этот, ничем не примечательное секционное строение в ряду таких же ничем не примечательных секционных домов, отличается разве что крайне запущенными, неухоженными клумбами перед домом, которые так и вопияли о прополке и облагораживании. Меня удивила эта унылая заброшенность, от которой так и веяло безысходностью…

— Спина болит, — материализовывается рядом со мной фрау Коль. — Вот все и зарастает. А у Ингольфа в мастерской дел невпроворот, — со вздохом произносит она. — Все думала ландшафтную фирму нанять, да вот никак… — Она замолкает, обдумывая что-то свое, а потом добавляет: — Пойдемте, у меня на первое суп с фрикадельками.

И мы едим суп с фрикадельками, а потом жареную индюшку под мятным соусом — люди на другом краю стола громко разговаривают и даже смеются… Жизнь продолжается, думается мне не без грусти, человек умер, но жизнь живых продолжается.

— Я помогу вам с посудой, — говорю я фрау Коль, когда гости один за другим начинают покидать их дом.

— Что ты, не нужно, спасибо, милая.

Но я все-таки настаиваю на своем и помогаю ей очищать тарелки от остатков еды и составлять их в посудомоечную машину. Ее муж крайне немногословен, он, как мне кажется, даже ни разу на меня и не взглянул, просто молча ходит по дому и наводит порядок. Когда же он складывает длинный стол, установленный специально по случаю, я вдруг говорю:

— Вы, должно быть, сами его сделали… Очень хорошая работа.

Кустистые брови, подобно двум антеннам, направляются в мою сторону и замирают. Улавливают сигнал о моем здесь присутствии? Возможно. По крайней мере старик смотрит пристально и даже несколько отрешенно… Я робею под этим нечитаемым взглядом.

— Сам, — наконец отзывается он кратким ответом.

— Мне очень нравится. Я знаю человека, который тоже умеет творить чудеса из дерева, — и замолкаю, совсем сбитая с толку непонятной реакцией моего собеседника то ли на меня самое, то ли на мои слова, в частности.

Его брови успевают совершить два круговых движения, прежде чем его жена наконец произносит:

— Она говорит о Патрике Штайне, дорогой. Это та девочка, что присматривает за его матерью, помнишь, я тебе рассказывала о ней?

Старик молча кивает.

— Неплохой парень этот Патрик, — скрипит он негромко, — только бузотер и раздолбай.

Тут уж мне становится несколько обидно за Патрика, и я выпаливаю на выдохе:

— Он говорит, вы лучший мастер в городе. Восхищается вами…

— И правильно делает: я, в отличии от него, делом занимаюсь, а не дурью маюсь на похоронной колымаге. — В голосе старика слышна скрытая обида, причины которой мне неизвестны…

— Девочка новенькая в городе, Ингольф, — обращается к мужу фрау Коль. — Она о наших склоках ничего не знает… — И уже обращаясь ко мне, добавляет: — Мы со Штайнами не то, чтобы враждуем, милая, но и не дружим это точно… Сара, мать Патрика, та еще…

— Стерва, — вставляет старик со смаком.

— Дорогой, ай-яй-яй, — стыдит его супруга, покачивая головой. — Разве ж так можно…

— Можно, коли это правда, — отрезает тот твердым голосом. — Стерва она и есть стерва, и я не виноват, коли даже родной муж не смог ее выносить… Он и так слишком долго мучился, бедняга. Мне всегда было его жаль!

Я знаю, что речь идет о некоем разладе, случившемся в прошлом, и робко интересуюсь:

— А что конкретно между вами произошло?

— Не между нами конкретно, милая, — вздыхает фрау Коль. — А между Тобиасом и Патриком… Это было как раз после развода Патриковых родителей, и как там точно дело было, сказать не берусь, только Тобиас посмеялся над Сарой, мол, от такой-рассекой…

— Стервы, — услужливо подсказал ей нужное слово ее супруг.

— … ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться… А Патрик возьми и заступись за мать, — она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события. — Нет, само по себе это даже неплохо, — продолжает она следом, — да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать…

— Головные боли его из-за другого, мать, донимали, — снова вставляет свое пышнобровый старик. — Просто негоже это быть таким раздолбаем… Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что…

— Патрик не такой, — невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем… Такой он, такой и есть.

А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:

— Любишь, что ли?

От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу — сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать… К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит:

— Чего это ты девочку терзаешь, старый упрямец, — разве не видишь, у нее все на лице написано. Так и не задавай глупых вопросов! — потом сует мне в руку полотенце и заставляет протирать блюдо из-под пирога. Должно быть, хочет успокоить меня… И я протираю, тру так отчаянно, что едва ли не проделываю в блюде дыру.

Ингольф Коль между тем молча выносит стол за порог.

Вернуться до возвращения Патрика с работы нам с Линусом, не удается — не думала, что мы так задержимся. Я ведь не рассчитывала идти к Колям на поминки… Только на кладбище. И теперь подхожу к дому в тщетной надежде на то, что наше отсутствие осталось незамеченным.

Надежда тщетна, как я и думала: Патрик стоит у калитки с буравит меня гневным взглядом…

— Ты ушла и бросила маму одну, — холодно кидает он, отступая, чтобы дать нам войти.

Не знаю, что на это ответить, кроме правды… но правда тоже не вариант для меня. Его холодность напрочь лишает меня дара речи…

— Я… мы просто…

— Ты ушла и бросила маму одну, — повторяет он так невозмутимо, словно ему и дела нет до моих чувств. Может, и в самом деле нет… Не верю: здесь что-то другое. — Зачем ты пошла на эти похороны, Ева? Я тебя видел, не отпирайся.

Ох, вот, значит, где собака зарыта…

— Я и не отпираюсь. Просто…

Но Патрик обрывает меня такими словами:

— Простого здесь ничего нет, Ева. Все очень сложно, по крайней мере для меня… Что с тобой происходит? Зачем ты пришла в наш дом и перевернула его вверх тормашками? Зачем залезла мне в голову и еще дальше… Зачем, если даже не хочешь сказать мне правду…

— Какую правду? — сиплю я, перепуганная его внезапной вспышкой гнева.

— Ту самую, которая побуждает тебя идти на похороны абсолютно незнакомого человека… Откуда ты его знала? Я хочу это знать.

— Я его не знала, — рада, что могу сказать хотя бы это.

— Не знала, — задумчиво повторяет мой собеседник, качая головой, словно тем самым лишь подтверждая собственные догадки. — Я очень бы удивился, будь это иначе… И в таком случае мы возвращаемся к тому же вопросу: зачем? — он смотрит так пристально, что я ежусь под этим колючим взглядом, способным проткнуть кокон моего идеально устроенного существования. — Кем тебе приходился Тобиас Коль, Ева? Прошу тебя, скажи правду.

— Я не могу…

Патрик закусывает губу и с минуту просто молчит, раскачиваясь с пятки на носок, словно управляемая ногой педаль швейной машинки. Туда-сюда, туда-сюда…

Вдох-выдох, вдох-выдох…

Я едва дышу, страшась его следующих слов.

Но Патрик не говорит, лишь засовывает руку в карман джинсов и протягивает мне лист белой бумаги… с именем моего отца, написанным маминым корявым почерком. Откуда он у него? Что если он узнал мамин почерк? Что если он все знает и потому так зол на меня… Что если я потеряла его… так толком и не имея. Что если…

Слезы вскипают на глазах, но я прогоняю их титаническим усилием воли — включаю защитный режим и спрашиваю, холодным голосом оскорбленного достоинства:

— Откуда он у тебя?

— Нашел.

— Где?

— Это имеет значение?

— Еще какое… Ты не имел права рыться в моих вещах! Это бесчестно.

Мои слова задевают его, и Патрик произносит:

— Она валялась на полу, когда я вернулся домой. Наверное, выпала из твоего кармана…

Я тут же жалею о сказанных в запальчивости словах — сама виновата, растеряха. Но страх не проходит: как бы там ни было, Патрику нужен ответ, а я отвечать не стану. Просто не смогу… Я еще не готова. Не так… и не сейчас.

— Прости.

— Это все, что ты можешь сказать?

— На данный момент да.

Он тяжело вздыхает, и мне так хочется обнять его, что я с трудом себя сдерживаю. Вот бы сейчас прижаться к его широкой груди, вдохнуть родной запах сухой древесины и отрешиться от всего, что стоит между нами… Коснуться губами его сухих губ, стереть поцелуем эту жесткую складку, наметившуюся на подбородке, провести кончиком пальца по высокой скуле со следами почти сошедшего синяка, оставленного кулаком Килиана — просто быть рядом и не думать. Но так, наверное, не бывает…

— Ева, ты ведь знаешь, что небезразлична мне, правда? — вдруг спрашивает меня Патрик, неловко засовывая руки в задние карманы джинсов.

— Ты не говорил ничего подобного, но, думаю, я догадывалась об этом…

От этого неожиданного признания у меня сбивается дыхание — не знаю, как я вообще могу еще дышать. Загадка, как ни крути… И тут он произносит совсем неожиданное:

— Я уже знал однажды одну Еву, — и вскидывает на меня внимательный взгляд. — Сколько тебе на самом деле лет? Никак не больше двадцати, я полагаю. Той тоже было бы сейчас двадцать…

— Мне двадцать шесть, — повторяю я прошлую ложь. Вот теперь я точно едва дышу… Он догадывается. Догадывается…

Патрик качает головой.

— Я ведь могу посмотреть в твоих документах. Зачем ты обманываешь меня?

И мы глядим друг на друга, каждый полный своего невысказанного укора.

— Ева, — он впервые произносит мое имя с этой особенной, другой интонацией, не такой, как обычно. — Ева Мессинг — это ведь ты?

— Не знаю никакой Евы Мессинг! — заявляю я самым категоричным тоном. — Посмотри в документах, у меня другая фамилия…

Но он никак не реагирует, лишь продолжает смотреть этим своим буравящим меня взглядом. Словно надеется наткнуться на нефтяную жилу… Нет, «фонтана» из правды ему из меня не вытянуть! Пусть и не надеется.

Но он лишь подходит ко мне, берет за плечи, заставляя закинуть голову и затеряться в янтарной глубине его источающих внимательность глаз, а потом говорит:

— Какая бы там фамилия у тебя ни была, Ева неизвестного возраста, я просто хочу, чтобы ты знала: я всегда готов выслушать тебя и помочь, если нужно. Не закрывайся от меня, ладно?

Я мычу нечто нечленораздельное, сглатываю, хриплю, откашливаюсь — в общем издаю целое множество ничего не значащих звуков, лишь бы только не сказать то единственное, что так и рвется с моего языка: люблю тебя, Патрик, как же я люблю тебя!