Тобой расцвеченная жизнь (СИ)

2 глава

Иногда мне казалось, что мама не просто ушла, бросив меня, нет, иногда мне представлялось, что она забрала прежнюю Еву Мессинг с собой, а вместо нее оставила иную версию Евы — ее предательство сильно отразилось на мне, я стала другой. Озлобленной и понурой…

Помню, как полагала, что будь я изначально такой вот несносной девчонкой, какой стала после ее ухода — мама бы и вовсе не бросила меня, она бы забрала меня с собой, не посчитала бы, что я достойна лучшего… Не написала бы своего коронного «читай книжки и не скучай по мне»! А так…

А так она каждый раз видела осуждение в моем взгляде, каждый раз, когда мы перебирались к очередному ее «другу» с сальным взглядом и накачанными мышцами… я каждый раз, сама того по-детски не осознавая, осуждала ее образ жизни, и потому, должно быть, мама решила избавиться от меня. Именно так я и думала долгие годы…

А еще мне хотелось отомстить: найти Ясмин Мессинг и выплюнуть ей в лицо все свои обиды и злые слова, копившиеся во мне годами, окатить ее потоком брани, выученной как бы поневоле, и заставить ее просить у себя прощение…

Верно говорят, месть выжигает, и я бы выгорела дотла, не встреться на моем пути Луиза Гартенроут: ее семья была третьей по счету, рискнувшей взять меня на воспитание — она приручила дикий огонь, полыхающий в глубине моего сердца и даже больше: заставила его потухнуть.

Помню, как впервые увидела ее расцвеченные ранней сединой волосы, отливающие серебром в свете льющегося в окно солнечного света — она сидела у швейной машинки и строчила один зигзагообразный шов за другим… Она работала над юбкой для Каролины, своей родной дочери.

— Я не стану….

Жжжжжжжжжжжжжжж…

— Даже не думайте, что…

Жжжжжжжжжжжжжжж…

— Да вы хоть сами слышите, что…

Жжжжжжжжжжжжжжж…

На каждое мое строптивое замечание или вызов она отвечала нажатием педали швейной машинки, которая как бы отсекала ее да и меня тоже от всего окружающего мира — этот звук слишком походил на жужжание пчелиного роя или на проливной дождь в тропическом лесу: в конце концов он зачаровал меня настолько, что Луиза однажды сказала мне:

— Хочешь подрубить этот шов? Уверена, у тебя получится. — И я согласилась…

Тогда она сшила мне голубой сарафан: не тот, что сейчас на мне, другой, почти точную копию этого. Но вся правда в том, что своими сметочными, обметочными и потайными швами она «залатала» дыру в моем сердце и заставила взглянуть на мир другими глазами.

Мне очень ее не хватало эти последние полгода…

А все это время я живу в Виндсбахе… снова. Вернулась сюда однажды поздним вечером с одной-единственной сумкой с вещами и пакетом с кактусом… Была зима, и серые, освинцованные облака, казалось, давили прямо на верхушки высоких сосен, пригибая их к самой земле — шел снег. Помню, я поежилась и на мгновение пожалела, что поддалась порыву снова увидеть город своего детства… Хотя сам ли город желала я видеть, это тогда оставалось загадкой даже для меня самой.

Это сейчас я знаю точно: нет, не город манил меня все эти годы, далеко не он — память о Патрике, плачущем и утешающем меня, вот что неотступно преследовало и манило меня одновременно.

Я хотела увидеть его…

Хотела узнать, каким он стал…

Чего добился…

Счастлив ли… без меня? Глупость несусветная, я знаю, но детские впечатления и фантазии подчас настолько живучи, что изжить их оказывается сложнее, чем выкорчевать столетнее дерево, проросшее корнями глубоко в землю.

В первые дни после своего возвращения я первым делом озаботилась поиском жилища и сняла небольшую однокомнатную квартирку на окраине Виндсбаха: окнами она выходила на хвойный лес с редкими вкраплениями берез и папоротника, и эта идиллическая картина странно успокаивала и умиротворяла меня — особенно после тяжелого трудового дня, когда ноги, бывало, буквально гудели от перенапряжения, а работала я тогда разносчицей газет: целый день таскала по городу тележку с разномастной рекламой, которая многим нужна была так же как телеге — пятое колесо. Уставала я жутко…

К концу дня я практически валилась с ног, зато изредка… почти каждый вечер, что уж тут скрывать, я позволяла себе постоять либо на перекрестке у дома на Визенштрассе, либо у похоронного бюро на Аллеегассе, в котором, как мне удалось выяснить, Патрик работал последние четыре года, и бывало даже мне везло мимоходом заметить его высокую, но печально поникшую фигуру.

Патрик Штайн не производил впечатление счастливого, удовлетворенного жизнью человека… Он словно был тенью самого себя прошлого. Ни жены, ни детей, ни жизнеутверждающей профессии — только парализованная мать и серый кот по имени Марио. Этот кот иногда терся о мои ноги, когда я, неожиданно осмелев, бывало, дольше положенного времени пихала стопку бесплатной рекламы в почтовый ящик его хозяина.

С фрау Штайн случился инсульт через пару же месяцев после моего приезда в город: говорят, она работала в своей теплице, подготавливая ее к началу нового посадочного сезона, когда кровь горячим потоком хлынула ей в голову и свалила «железную леди» прямо лицом вниз на ее идеально ровные грядки для помидоров. Там ее и нашел Патрик…

С тех пор он стал еще чуточку сутулее, словно несчастье с матерью легло на его плечи дополнительным многокилограммовым грузом, а сама фрау Штайн, как говорят, лежит в своем доме полуживой мумией, от которой, даже в ее малоподвижном состоянии, постоянно бегут сиделка за сиделкой… Слышала, она умудряется швырять в них тарелками! И это в ее-то состоянии. Воистину, «железная леди»…

— Эй, ты опять о чем-то замечталась! — одергивает меня Бабетта, моя напарница по работе. — Неси поднос к пятому столику.

Я выныриваю из своих мыслей и спешу в указанном направлении — работа в кафе представляется мне дантовыми кругами ада, но вот уже с неделю, как я сношу их безропотно — мужчина за пятым столиком заказал огромный кусок пиццы и креманку с мороженым одновременно. От подобного сочетания меня мутит, но я вежливо улыбаюсь и ставлю его заказ на стол…

— А где моя кола? — осведомляется он, насупив брови. Можно подумать, я сама ее выпила… — Я заказал большой стакан колы! — повторяет он недовольным голосом.

— Я сейчас со всем разберусь, не стоит так волноваться, — лепечу я и разворачиваюсь, чтобы броситься наутек от его колючего взгляда, но Бабетта уже стоит за моей спиной с полным стаканом недостающей в заказе колы, и я его, конечно же, сбиваю локтем… прямо на колючеглазого клиента с пиццей и мороженым.

— Проклятье! — орет тот, вскакивая со своего стула — его белая рубашка выглядит как картина экспрессиониста с целой плеядой разрозненных пятен. — Зачем вообще берут на работу таких нерасторопных коров? Ты испортила мою лучшую рубашку, — и тычет в меня длинным пальцем с идеально ухоженным ногтем.

От стыда и расстройства я почти не чувствую ног — вылетаю за дверь и сую руку в карман джинсов: там, истертый практически до неразборчивого состояния, лежит клочок бумаги с номером телефона Патрика… Я сорвала ее с его объявления по поиску очередной сиделки для матери, и вот уже вторую неделю ношу в кармане, так и не осмелившись набрать шесть заветных цифр. Возможно, теперь пришло время сделать это… Быть официанткой, определенно, не мое.

Само наличие этого клочка бумаги до странности успокаивает меня, и я почти готова забыть неприятную сцену, только что произошедшую со мной, но тут появляется Бабетта с кислой миной на лице.

— Мне пришлось одной отдуваться за тебя! — кидает она с раздражением. — Это, знаешь ли, удовольствие не из приятных… Вот, — она сует мне в руку листок с номером телефона, — этот тип позвонит тебе — оплатишь ему работу химчистки. — И тут же одаривает меня снисходительной улыбкой: — Такова уж жизнь, принцесса, не куксись!

Уж мне-то она может не рассказывать, какой несправедливой может быть жизнь, но я молча проглатываю свою претензию к ней: она ведь нарочно стояла так близко ко мне, могла бы при желании предупредить катастрофу со стаканом — и целенаправленно расправляю в руках почти истершийся клочок белой бумаги.

Пора сделать это!

Пора позвонить Патрику.

Он назначает мне встречу на восемь утра — к девяти ему надо быть на работе — и я весь вечер накануне не нахожу себе места: вдруг он узнает меня, вдруг потребует бумаги о подтверждении моей квалификации, которой у меня, конечно же, нет вдруг, вдруг, вдруг, вдруг…

А еще я целый час поутру выбираю правильный наряд: что обычно носят сиделки, я имею самое смутное представление. Нет, однажды я видела, как из дверей Патрикова дома пулей выскакивает длинноногая девица в туфлях на высокой платформе, а он с порога кричит ей:

— Постойте, Марина, может, попробуете еще раз — уверен, мама станет вести себя лучше!

Но та даже не оглянулась… Если та девушка была сиделкой его матери, то я, определенно, ничего не смыслила в этой жизни.

В итоге я останавливаю свой выбор на любимых джинсах с заниженной талией и на обычной черно-белой футболке с надписью «Все в нашей жизни неспроста». Мне нравится многозначительность этой фразы…

Я никогда не переступала порога дома на Визенштрассе двадцать один, но сам факт того, что в нем проживает Патрик Штайн, делает этот дом для меня особенным, и я с благоговейным трепетом нажимаю на кнопку звонка…

Сердце так оглушительно клокочет в груди, что это сравнимо разве что с несущимся по прерии табуном диких мустангов… «Они» грозят вот-вот затопать меня насмерть!

— Ева… Ева Гартенроут, правильно? — обращается ко мне Патрик, встречая меня на пороге своего дома. Мы впервые стоим с ним лицом к лицу после девяти лет разлуки, и я едва могу дышать, а уж о словах и речи быть не может. Киваю головой.

Патрик меня не узнает!

Патрик не узнал меня…

Не знаю, чего во мне сейчас больше: радости или разочарования, и это при том, что я в принципе не хотела быть узнанной им… или все-таки хотела? Судя по моей реакции, хотела, хотя и боялась себе в этом признаться.

Вижу сеточку морщин у его глаз и их несколько вылинявший, словно выгоревший на солнце некогда ярко-янтарный цвет выдержанного бурбона… Что с тобой приключилось, Патрик Штайн, задаюсь я мучающим меня вопросом? Ты подавал такие большие надежды… Где все это? Где тот веселый парень, что катал меня на пони и угощал мятным мороженым? Где твои длинные волосы и открытый взгляд?

— Когда вы готовы приступить?

— А… что… извините, я задумалась, — смущенно лепечу я, понимая, что снова глубоко погрузилась в собственные мысли. — Когда я могу приступить? — переспрашиваю я.

— Да, именно об этом я и спрашивал, — недовольно кидает мой возможный работодатель.

Я несколько ошеломлена: он даже не поинтересовался, есть ли у меня опыт работы, а я тут такую речь напридумывала, такое готова была наворотить… Зря, получается.

— Да прямо сегодня, если придется… Просто я не думала, что…

Патрик вздыхает, и плечи его опускаются чуточку ниже.

— Прежняя сиделка ушла вчера утром, — признается он мне нехотя, — впрочем, думаю, уже весь город знает о мамином несносном поведении, так что особо скрывать тут нечего… И если вы готовы попробовать, то предупреждаю сразу: берегитесь летающих тарелок, — он невесело мне улыбается, — мама некогда была чемпионкой города по игре в регби и метать тарелки у нее выходит лучше всего. Надеюсь, вы продержитесь хотя бы до вечера, — констатирует он напоследок, а потом машет рукой и молча выходит за дверь.

И это было все собеседование?! Я остаюсь стоять посреди коридора в немом изумлении. Он даже с матерью меня не познакомил… Просто взял и ушел.

В этот момент дверь снова открывается, и Патрик со смущенной полуулыбкой произносит:

— Наверное, стоило познакомить вас с мамой… Извините, я в последнее время сам не свой, столько всего навалилось… Пойдемте.

И он ведет меня в комнату матери, специально оборудованную для нее на первом этаже: та лежит в постели, укрытая бледно-розовым покрывалом с мелкими розочками — сочетание (или несочетание) этих нежных розочек и суровой женщины под ними чрезвычайно забавляет меня. Хотя в целом веселого в ее перекошенном инсультом лице мало… У меня невольно проскальзывает неприятная мысль о скалящемся на меня диком звере… «И заботу об ЭТОМ ты хочешь взвалить на свои юные плечи?», припоминаю я ее давние слова. А теперь Патрику приходится заботится о ней.

— Мама, это твоя новая сиделка, — обращается он к матери, как мне кажется с опаской. — Ее зовут Ева, и она будет присматривать за тобой. Пожалуйста, веди себя хорошо, — добавляет он, склоняясь ниже к ее лицу. Так обычно увещевают маленьких детей…

Та молча зыркает своими живыми, выразительными глазами: похоже, утратив способность к языковой речи, старушка неплохо приспособилась изъясняться иным способом. И я почти слышу, как они, эти говорящие глаза, презрительно сообщают мне о том, что думают о своей очередной девушке на побегушках… Думаю, Патрик тоже научился неплохо их понимать, поскольку не без раздражения произносит:

— Если от нас сбежит еще одна девушка, тебе придется управляться с ложкой и… с туалетом самой. Подумай об этом!

Фрау Штайн зыркает на сына очередным уничижающим взглядом.

— Три раза в неделю приходит эрготерапевт и занимается с мамой примерно по два часа, — обращается Патрик ко мне. — На это время вы можете быть свободны… Я все вам расскажу, если, — и замолкает. «Если не сбежите сегодня же вечером», должно быть, хотел сказать он, но вовремя остановился.

— … Если мы с фрау Штайн найдем общий язык, — дипломатично заканчиваю я вместо него, и Патрик смущенно улыбается. — Впрочем, я уверена, что именно так и будет… Вам не стоит волноваться на этот счет, не так ли, фрау Штайн?

Женщина в постели смотрит на меня более, чем недружелюбно: думаю, моя уверенность в собственных силах вызывает у нее скрытую насмешку, мол, мы еще посмотрим кто кого. Но я отчего-то чувствую в себе силы сломить это ее по-детски нелепое, вздорное сопротивление… Неужели она не понимает, что своими капризами лишь усложняет жизнь собственному ребенку?

— Значит, я могу на вас положиться? — с опаской интересуется Патрик, ретируясь в сторону двери. — Уверены, что справитесь?

— Абсолютно уверена. Идите и ни о чем не волнуйтесь…

— В таком случае увидимся вечером, — поспешно кидает мужчина, а потом выскакивает за дверь. Выскакивает так поспешно, словно находится в одной клетке с опасным хищником… И теперь я остаюсь с этим «хищником» один на один!

И тут же получаю чем-то тяжелым по голове… Вижу мельтешение розовых звездочек перед глазами и прикладываю руку ко лбу — на полу двоится и множится очертание стеклянного стакана. Вот ведь старая ведьма, в сердцах стону я, оборачиваясь к ней с приторной полуулыбкой…

— Мне говорили, вы только тарелками умело управляетесь, — обращаюсь я вздорной старушке, — а, выходит, вы усовершенствовали свою технику. Похвально, ничего не скажешь! — Потом подхожу к планшету, прикрепленному к стене, и читаю расписание своей новой подопечной (одним глазом кошусь на ее левую руку, которой она так умело запустила в меня стаканом): — Итак, — произношу я задумчиво, — у вас по расписание подъем, правильно? Это, значит, мне следует взбить вам подушки, помочь принять сидячее положение, помочь умыться… а у меня теперь, знаете ли, в глазах двоится, боюсь, я не смогу хорошо управиться с таким разнообразием дел… Придется вам попотеть под своим розовым одеяльцем еще с часок, фрау Штайн. Мне теперь прилечь надо и привести себя в норму, так сказать… Зря вы в меня стаканом запустили, не по-человечески это как-то, не по-людски. Что, вы что-то сказали? Ах да, — как бы спохватываюсь я, — вы ведь больше не умеете говорить… В городе считают, что это никак божье наказание за все ваши недобрые дела. Вам никто не сочувствует, ужасно, правда?

В голове, действительно, что-то потренкивает и потому, боюсь, моя тирада выходит более желчной, чем я на то рассчитывала. Я жалею о сказанных словах прежде, чем покидаю комнату своей подопечной, но слово — не воробей: вылетело — не воротишь, и я молча выхожу из комнаты. Вот тебе и сиделка! Решила поизмываться над несчастным человеком…

Делаю несколько ознакомительных кругов по первому этажу, отмечая, помимо воли, неплохой вкус хозяйки дома: все подобрано строго, но со вкусом… разве что несколько запущено за время ее болезни, но в целом мне нравятся цветочные композиции на стенах и газовые, хорошо пропускающие солнечный свет занавески на окнах, а еще мне нравятся фотографии Патрика на комоде в гостиной: я рассматриваю их с голодным любопытством не менее получаса. Почти на всех ему не больше двадцати пяти, и выглядит он на них счастливым… Не таким, как сейчас.

Мне нравится его улыбка…

Всегда нравилась.

Где-то в городе проносится полицейская машина с мигалками, и ее визгливые завывания возвращают меня к реальности: иду на кухню и осматриваюсь вокруг. На кухонном столе меня дожидается завтрак, которым следовало бы уже накормить мою подопечную, но я понятия не имею, как к ней теперь подступиться… Смотрю на свое отражение в зеркале и изображаю злодейский хохот:

— Теперь ты полностью в моей власти! — обращаюсь я к своему отражению, подразумевая, конечно же, диалог с фрау Штайн. — А ведь когда-то все было с точностью да наоборот… Вот как быстро все меняется в этой жизни.

Замечаю на полу у холодильника стопку старой рекламы вперемежку с местными газетами месячной давности — выуживаю пару номеров и сажусь просматривать их…

В доме что-то со всей силы бухается на пол — неужели старая вредина свалилась с кровати, проносится в голове ужасающая меня мысль? Только не это. Подхватываю со стола поднос с едой и тороплюсь в сторону спальни, замирая на секунду у порога, чтобы придать лицу выражение соответствующей невозмутимости.

— Вот я наконец-то и пришла в себя, — провозглашаю я, распахивая дверь комнаты. Фрау Штайн по-прежнему лежит в кровати, и я незаметно для нее выдыхаю, заметив на полу опрокинутый стул, но до его злоключений мне нет никакого дела. — Могу теперь и вам подсобить с утренними процедурами. — С этими словами я подхожу и откидываю край розового покрывала, потом подхватываю испепеляющую меня взглядом старушку под мышки и подтягиваю ее в сидячее положение. Она клацает зубами у самого моего уха, и я едва успеваю отпрянуть…

— Да вы просто зомби какой-то! — пытаюсь держать я лицо. — Тоже питаетесь мозгами, не так ли? Полагаю, выносить мозг — было вашим наилюбимейшим занятием в прежние времена… Бедные ваши домочадцы!

Потом ставлю поднос на стол и беру в руки ложку…

— Будьте хорошей девочкой и открывайте рот, договорились.

Фрау Штайн поступает с точностью да наоборот: сжимает губы еще плотнее, так что и без того абсолютно бескровные, они превращаются в белесую, едва заметную линию. Чудесно!

— Не хотите есть?

Она утвердительно кивает, и я чувствую, как вся моя самоуверенность разбивается на тысячи мелких кусочков… Эта старушка, действительно, крепкий орешек.

— В таком случае не стану вас заставлять, — спокойно констатирую я, отхожу к окну и присаживаюсь на стул. — Я пока могу и газетку почитать… — Расправляю старый номер «Региональных новостей» и погружаюсь в статью про строительство нового, навороченного отеля на месте бывшего магазина одежды. На самом деле я и половины из прочитанного едва могу припомнить — слишком нервничаю из-за своей неудачи в роли сиделки, так что буквы вслепую прыгают перед глазами, совсем не проникая в мятущееся сознание…

И тут старушка с растрепанными после сна волосами начинает лупить левой функциональной рукой по краю своего покрывала.

— В чем дело? — несколько раздражаясь, любопытствую я. — Вы проголодались? — она отвечает мне двумя ударами руки по одеялу.

— Хотите пить? — снова два удара.

— Хотите в туалет? — еще два яростных удара.

— Я так понимаю, это значит «нет», не так ли? — фрау Штайн лупит по одеялу один раз, и я расплываюсь в улыбке. — Понимаю, два удара — это «нет», один удар означает «да»… Умно. И это лучше, чем ничего… Так чего же вы хотите? Умыться?

Два удара.

— Выйти на прогулку?

Опять два удара.

— Вы сами не знаете, чего хотите, — в сердцах заключаю я и снова берусь за старый номер «Вестника». — Продолжу-ка я лучше чтение своей газеты… — И та ударяет по одеялу единожды. Догадка растекается по моему лицу вместе с торжествующей улыбкой: — Хотите, чтобы я почитала вам газету? — интересуюсь я не без самодовольства. — Хотите узнать о жизни своего города, не так ли? Как же я сразу не догадалась: вы ведь столько лет участвовали в жизни Виндсбаха, а теперь, вот ведь незадача, остались не у дел… Так вот, смотрите, — я показываю ей фотографию под читаемой мною статьей, — на месте бывшего «Вёрла» скоро вырастет новый, сверхсовременный отель, как вам такая новость? — глаза старушки вспыхивают любопытством. — А еще в городе скоро пройдет сельскохозяйственная выставка, слышала, вы прежде тоже в ней участвовали… Хотите об этом почитать?

Та лупит по одеялу с такой яростной силой, что я вмиг понимаю, как могу воспользоваться таким рычагом давления и потому произношу:

— Давайте договоримся: я стану читать вам местные газеты, а вы в свою очередь перестанете кидаться в меня посудой и отказываться от еды перестанете тоже. Согласны? Да или нет?

В комнате повисает тяжелая, наполненная напряженной сосредоточенностью тишина, а потом фрау Штайн ударяет по одеялу ровно один раз.