Тобой расцвеченная жизнь (СИ)

5 глава

Глава 5.

Когда в тот день я вернулась к Штайнам, Патрик гремел посудой на кухне: готовил завтрак для матери.

— Все закончилось, — виновато произнес он, встряхивая пустой упаковкой от молока. — Надо бы в магазин съездить… — И неловко добавил: — Хочешь со мной?

Я с трудом сдержала радостную улыбку, так и прорывавшуюся из далеких, потаенных глубин моего сердца… Патрик зовет меня с собой в магазин! Знаю, звучит нелепо, но для меня — как музыка. И хотя я понимала, что он скорее всего пытается таким образом загладить вину за разбитую бутылку, все равно была рада даже этой малости и потому согласилась незамедлительно.

— Хочешь поздороваться с мамой? — предложил он мне между делом, и я утвердительно кивнула.

Зашла в комнату к фрау Штайн и взбила ей подушки лишний, дополнительный раз — Патрик уже сделал все за меня. Старушка, как мне показалось, смотрела на меня несколько настороженно, но без обычного молчаливого превосходства… Что она хотела во мне рассмотреть? Если не Еву Мессинг, то все остальное не имело значения. Я сказала ей, что мы скоро вернемся и вышла за дверь…

То был без преувеличения лучший мой день за последние полгода: я провела его рядом с человеком, о встрече с которым мечтала все эти годы… Мы делали обычные дела: закупались в магазине, раскладывали закупленное по кухонным шкафам, перестилали постель его матери, стирали… разговаривали — но все это было одинаково чудесно. Я подумала тогда, что рада случившемуся с фрау Штайн… Потом одернула себя: нельзя такому радоваться, но я все равно была рада, что нахожусь в этом доме рядом с Патриком, а это было бы невозможно, пребывай суровая фрау Штайн в своем прежнем здоровом состоянии.

Должна ли я после этого считать себя плохим человеком?

Я не знала тогда… и не знаю сейчас.

После того дня мы с Патриком как-то сблизились: каждый раз после его возвращения с работы, мы подолгу беседовали на лужайке за домом — Патрик поставил там стеклянный столик и два плетеных кресла с высокими спинками — в один из таких вечеров он рассказал мне про своих отца и сестру.

— Они теперь живут в Регенсбурге, у отца там своя практика… и новая жена.

— О, — я не знала, что на это ответить. — Я слышала, что… но…

— Ну да, — произносит Патрик с горечью в голосе, — весь город, должно быть, судачит об этом: в маленьких городках всегда так… Это случилось, примерно, с год назад: отец просто пришел однажды и заявил, что уходит от нашей матери, мол, он, видите ли, полюбил другую… — И насмешливо выплевывает: — Ему шестьдесят. Какая тут к черту любовь? Ты веришь в подобное?

Я верю, но молчу — не хочу распалять его еще больше.

— Как оказалось, они с той женщиной познакомились на каком-то медицинском симпозиуме в Нюрнберге, сразу же друг другу понравились и… любовь-морковь, лямур тужур. Бред полный! Отец продал свой стоматологический кабинет здесь, в Виндсбахе, и перебрался к ней в Регенсбург… Теперь они работают вместе. Ненавижу думать об этом! — он ударяет кулаком по подлокотнику кресла. — Нет, я, конечно, понимаю, что мама далеко не ангел, но, Ева, они прожили вместе тридцать лет… тридцать гребаных лет, а он взял и влюбился в другую? Влюбился в шестьдесят, а я, представь себе, и в тридцать толком не знаю, что это за зверь такой — любовь… — И шипящим полушепом признается: — Ненавижу это гадкое слово… От него словно горечь на кончике языке. Хочешь еще конфету?

Я не отказываюсь и долго, примерно с четверть вечности, шебуршу ее блестящей оберткой, заглушая собственные грустные мысли. А потом наконец интересуюсь:

— А Беттина, твоя сестра… ее ведь, кажется, так зовут… она, выходит, перебралась в Регенсбург с отцом?

Мужчина в соседнем кресле невесело улыбается — так бы и разгладила пальцем глубокую складку на его слегка нахмуренном, высоком лбу.

— Беттина не оправдала маминых ожиданий, — отвечает он мне все с той же невеселой полуулыбкой, от которой у меня всегда екает сердце, — она, видишь ли, тоже влюбилась… в парня из Камеруна. Можешь сама догадаться, насколько это «обрадовало» нашу мамочку… «Что, чернокожий парень, да в своем ли ты уме, девочка моя?» И так далее в том же духе. В итоге сестра собрала вещи и перебралась к отцу… А через месяц после этого у мамы случился первый удар.

— А они знают о ее состоянии?

— Конечно, знают: сестра приезжала сразу после случившегося — отец отделался телефонным звонком. Я его даже по-своему понимаю, но простить не могу… Если бы не он, кто знает, возможно, мама не была бы сейчас в этом полуживом, вегетативном состоянии…

И тогда я признаюсь:

— А мы с ней общаемся. Она любит, когда я читаю ей местные газеты и романы о любви.

Патрик смотрит на меня удивленными глазами.

— Мама любит любовные романы?!

— Да, это ее маленький секрет. Будет лучше, если ты не станешь распространяться на этот счет…

Теперь он улыбается по-настоящему, яркой и задорной улыбкой — я радуюсь, что раскрыла ему секрет его матери.

— Вот уж никогда бы не подумал, — только и произносит он. — Это как узнать, что все хищники разом заделались вегетарианцами…

И мы с ним хихикаем, словно дети.

— А еще я нашла у вас на чердаке швейную машинку… — Сама не знаю, почему говорю это, но мне вдруг захотелось признаться: одной маленькой тайной меньше — достаточно и той единственной, самой крупной, что свинцовой гирей лежит на моем сердце.

— Я и не знал, что у нас есть нечто подобное, — произносит мужчина, и я рада, что он не акцентирует внимание на моем незаконном проникновении на свой чердак. — А ты умеешь шить?

— Да, меня научила моя… мама.

— Здорово, — тянет Патрик с задумчивой интонацией, а потом задает вопрос, который я боялась больше всего: — А где живет твоя мама? Ты никогда о себе не рассказываешь.

Я не знаю, где моя мама…

— В Штутгарте. Она отлично вышивает крестиком…

Вот о чем я, спрашивается, говорю: вышивает крестиком… Мысленно стону я и награждаю себя парочкой мысленных же оплеух.

— Ты не против, если я стану пользоваться машинкой… время от времени? — это я пытаюсь увести разговор от болезненной для меня темы.

— Да нет, не против, пользуйся, сколько хочешь. — Патрик откидывается на спинку стула и бросает на меня странный взгляд. Даже если моя уловка слишком прозрачна для него — рада, что он слишком тактичен, чтобы допытываться до сути моих увиливаний… За это я почти лю… благодарна ему. Спасибо, Патрик!

Через пару дней после этого разговора Патрик возвращается с работы раньше обычного: я слышу только хлопок уличной калитки и шум велосипедных шин по дорожке за домом — а потом он словно растворяется в воздухе… Четыре часа дня. И весь последующий час я пребываю в странном нервическом состоянии: хочу пойти и узнать, куда он пропал… Чем занят… о чем думает… Почему не зашел навестить свою мать… меня?

Наконец я откладываю шитье в сторону — три метра тонкого льна, из которого хочу сшить себе летнее платье — и выхожу на улицу: Патрика нигде нет, но я знаю, что за домом у гаража у него оборудована небольшая мастерская (знаю, потому что в одиннадцатилетнем возрасте могла часами просиживать там, наблюдая за его работой) и потому иду в том направлении. Я полагала, он совсем забросил плотничать, и одна мысль об обратном — наполняет меня радостью.

Дверь мастерской, действительно, распахнута настежь, и я слышу негромкий звук наждачной бумаги, скользящей по дереву… И почти мгновенно ощущаю разлитый в воздухе запах опилок и столярного клея. Сердце отзывается на это воспоминание сладкой истомой в области живота…

Подкрадываюсь ко входу — прямо партизан-недоросток — и заглядываю вовнутрь: Патрик сидит у столярного станка и шлифует деревянную деталь округлой формы. Я не знаю, что он мастерит, но вид самого мастера буквально вышибает из меня весь воздух: небрежно наброшенная на ржавый крючок мужская рубашка — и Патрик предстает предо мной всей наготой своего смуглого торса, темные волосы на котором странным образом притягивают все мое внимание. Я не могу отвести глаз от их затейливого танца на его теле, от того, как они выделывают па вдоль его крепких грудных мышц и устремляются вниз по животу и дальше за пояс низко сидящих шорт.

Я краснею и понимаю, что мне нравится увиденное… Очень нравится. Нужно отвести глаза и ускользнуть прежде, чем он меня заметит, решаю я одномоментно, а потом, как назло, запинаюсь о стопор двери, и ее протяжный скрип выдает меня с головой.

— Ева? — тут же вскидывает голову Патрик. — Не знал, что ты здесь… Извини, — он сдергивает с крючка рубашку и накидывает на свое обнаженное тело. Все то время, что он сражается с пуговицами, я старательно отвожу глаза в сторону…

— Просто я слышала, как ты пришел… а потом тебя долго не было видно, — лепечу я совсем по-детски. — Извини, если помешала.

— Да нет, ничего такого, — отзывается он на мои слова. — Просто решил немного поработать… давно этим не занимался.

— Можно? — мнусь я на пороге.

— Да, конечно, проходи. Здесь нет ничего секретного… Так, хобби, ничего более.

Теперь, когда все мое внимание не отвлекает на себя обнаженное тело Патрика, я замечаю различные разномастные изделия из дерева, которыми уставлены практически все полки и пол в помещении: это и деревянные стулья с резными спинками, и журнальные столики из спилов дерева, и старомодный сундук (в таком, верно, прятал свои сокровища сам Черная Борода), и даже деревянные часы, которые отсчитывают время на стене.

Прежде здесь было посвободнее…

— Ты сам все это сделал? — интересуюсь я для вида, хотя и так знаю ответ: да, все это он смастерил своими собственными руками. Так же, как хотел смастерить для меня книжную полку… которую мне так и не суждено было увидеть.

— Да, я же говорю, хобби для души, — смущенно отвечает он, потирая заднюю сторону шеи. — Так, ничего особенного…

Я округляю глаза:

— По-твоему, это ничего особенного?! — и провожу пальцами по идеально гладкой поверхности деревянного столика. — Да это просто… вау, Патрик. У тебя талант!

— Глупости. — Потом, должно быть, смущаясь собственной резкости, более спокойно добавляет: — Нет, я раньше тоже так думал, а потом перегорел. Все это блажь, не более того.

Но я-то знаю, что это никакая не блажь, нет, это то, что прежде делало его счастливым: помню, как он насвистывал, работая над очередной деталью, как горели его глаза…

— Ты мог бы работать плотником… Все лучше, чем водить катафалк.

Он снова потирает заднюю сторону шеи — нервничает? Возможно.

— Нет, не получится, — машет он своей темноволосой головой, — единственный человек, с которым я хотел бы работать, на дух меня не переносит… Ну, скажем так, не меня конкретно, тут больше дело в матери, но в любом случае давай уже закроем эту тему, ладно?

И мы говорим о другом: о различных видах древесины, о способах ее обработки, о лобзике и стамеске и о многом другом, от чего, я это вижу, у Патрика буквально горят глаза. Я сопоставляю упившегося мужчину, признававшегося мне в суицидальных мыслях с этим отчаянным энтузиастом — не получается: они так же далеки друг от друга, как бывают далеки два противоположных полюса Земли. Это радует и огорчает одновременно… Как вытащить прежнего Патрика-оптимиста из Патрика нынешнего, депрессивного? У меня нет ответа.

Под конец нашего разговора я несмело интересуюсь, могу ли завтра воспользоваться Патриковой машиной, и он пожимает плечами:

— Я на ней только за продуктами и езжу, так что пользуйся, мне не жалко.

И потому сразу же с утра, едва мне выпадает счастье сдать фрау Штайн с рук на руки светловолосому «викингу», я отправляюсь в магазин за продуктами. Хочу пополнить не только свои скудные запасы, но и прикупить кое-что для Патрикова холодильника — сам он не очень утруждает себя заботами о насущном. Если бы не необходимость заботиться о своей матери — он, верно, и вовсе питался бы одними шоколадными батончиками.

В Виндсбахе два сетевых магазина с продуктами, и я выбираю тот, что подешевле — „Лидл» — беру закупочную тележку и начинаю систематически обходить полки с товарами, то и дело сверяясь с небольшим списком, который заранее набросала для себя дома. Наконец подхожу к холодильникам и кладу в коляску две упаковки молока…

— Милая, не подсобишь с обезжиренным йогуртом, каждый раз не могу до него дотянуться? — обращается ко мне маленькая старушка размером с садового гнома, которая стоит в полуметре от меня и приятно улыбается.

— Да, конечно. — Я проникаюсь мгновенной симпатией к ее осыпанному пеплом старости пучку на запрокинутой ко мне макушке и добрым, улыбчивым глазам в окружении сеточки морщин… — Может, вам еще чем-нибудь помочь?

— Нет, милая, с остальным я справлюсь сама. Спасибо! — А потом тут же интересуется: — Не та ли ты самая девушка, что работала одно время в кафе «Шваб» на Аллеегассе? Мне кажется, я видела тебя там.

Я подтверждаю ее догадку, добавив, однако, что уже с месяц как работаю в другом месте: присматриваю за парализованной женщиной — работа в кафе не задалась. Пушистые брови моей собеседницы вздергиваются над рамками ее очков для зрения…

— Уж не у Штайнов ли ты работаешь, моя милая? — любопытствует она, и голос ее становится почти жалостливым. — Представляю, как несладко тебе приходится… Бедняжка.

Ее участие приятно мне, но само отношение к Штайнам не радует, и я неожиданно заступаюсь за свою неласковую подопечную:

— Все вовсе не так уж плохо, как вам кажется: мы с фрау Штайн нашли общий язык, и я вполне довольна своим рабочим местом. В любом случае, оно лучше работы в кафе, можете мне поверить…

Старушка-гном не совсем верит моим словам, вижу это по ее сочувствующему взгляду, но больше она на эту тему не заговаривает.

— Ты, должно быть, новенькая в городе, не так ли? — Я киваю головой. — Всегда приятно видеть новые лица, особенно такие милые, как твое… Я фрау Коль, Камилла Коль.

— Ева… Ева Гартенроут, — отзываюсь я на ходу.

— Приятно познакомиться! — старушка несильно стискивает мои пальцы. — Еще увидимся, Ева. Удачи тебе в твоей работе!

Я едва успеваю ответить, как чужое мужское плечо бесцеремонно отталкивает меня в сторону и перекрывает своей сутулой спиной фигуру моей собеседницы, так что я даже округляю глаза от подобной бесцеремонности…

— Простите, — касаюсь я пальцем спины в черной футболке, и мужчина, крутанувшись юлой, вперивает в меня свои покрасневшие, словно полусонные глаза, горящие яростным раздражением:

— Что тебе надо? Вали отсюда.

Я невольно съеживаюсь и отступаю на шаг назад: этот незнакомец в черной футболке неожиданно опрокидывает меня в прошлое одним своим угнетающим взгляд видом опустившегося человека — я так и вижу себя маленькой девочкой, переезжающей с мамой к ее очередному новому парню. Все ее прежние мужчины были смутно похожи на этого незнакомца… Я даже теряю дар речи.

— Иди, милая. Все хорошо! — фрау Коль смущенно мне улыбается. Неужели она знает этого жуткого грубияна, который едва ли намного старше Патрика, хотя и выглядит дряхлой развалиной по сравнению с последним?

— Денег дашь? — обращается к ней этот неприятного вида мужчина с красными глазами. — Ты обещала, что дашь… так что не увиливай.

Я отступаю к своей тележке с единственной мыслью побыстрее убраться отсюда.

— Я только вчера дала тебе пятьдесят евро. Хочешь сказать, что уже все истратил?

— Да, черт тебя подери, ничего уже не осталось! — взрывается мужчина. — Я купил себе сигареты и пива… Думаешь, на эти жалкие гроши можно особенно разгуляться?! Мне надо еще.

— Боюсь, больше у меня нет, — отвечает ему старушка, — как видишь, мне нужно заплатить за продукты.

Ее собеседник раздувает ноздри в прожилках кровеносных сосудов и неожиданно бьет кулаком по одной из полок холодильника. Пластик с ценниками хрустит и падает на пол… Я испуганно оглядываюсь, хотя едва ли хочу все это видеть и слышать…

— Так не покупай эти чертовы продукты! — и он выдает особенно нецензурное ругательство. — А деньги мне нужны… сама знаешь.

Краем глаза замечаю спешащую к ним по проходу продавщицу, которая начинает просить красноглазого грубияна покинуть их магазин. Тот огрызается, бросая на обеих женщин уничижающие взгляды, а потом, наконец, размашистым шагом уходит прочь…

Я слишком возбуждена, чтобы продолжить свою прерванную этой неприятной сценой закупку, и потому толкаю тележку с уже отобранными продуктами на кассу… Плачу, почти боясь снова столкнуться лицом к лицу с фрау Коль. К счастью, этого не происходит, и я пулей вылетаю из магазина, слишком погруженная в свои мысли, чтобы следить за происходящим на парковке, и тут-то из-за поворота выскакивает визжащий покрышками черный байк, который стремительно летит прямиком на меня, я, перепуганная его неожиданным появлением, выпускаю ручку тележки и валюсь на асфальт, практически зажмурив глаза от ужаса…

Какофония страшных звуков затихает, как мне кажется, в паре сантиметров от меня, и я наконец осмеливаюсь приоткрыть один глаз… Левый.

— Эй, с тобой все хорошо? — фигура в мотоциклетной экипировке отделяется от байка в двух метрах от меня и, на ходу стаскивая с головы защитный шлем, приближается ко мне.

Я тяжело дышу и первым делом отыскиваю глазами свою тележку с продуктами: вон, стоит у фонарного столба, упершись в нее одним боком — хорошо, что ее движение не было остановлено новеньким бампером стоящего рядом «мерседеса»… Это меня радует.

— Так ты цела или как? — снова обращается ко мне байкер с обеспокоенным выражением на своем… приятном мальчишеском лице. Он приседает рядом и заглядывает прямо в глаза… Кажется, я краснею.

— Все хорошо, — лепечу я в ответ на его заботу. — Просто перепугалась.

— Можно? — он протягивает руку и касается моей, как вдруг оказывается, ноющей щиколотки. — По-моему, у тебя растяжение…

— Ты доктор? — интересуюсь я не без толики раздражения.

Он смущенно мнется, отдергивая руку от моей ноги.

— Нет, мама работает в больнице. Давай я отвезу тебя к ней… Пусть она посмотрит, что с тобой приключилось!

— Не надо, — я пытаюсь подняться на ноги, но правая щиколотка горит огнем. Я глухо стону, попутно размышляя о том, как же мне теперь (доползти?) добраться до своего автомобиля.

— Давай руку, — парень протягивает свою ладонь и помогает мне подняться на ноги. — Я же говорю, тебе надо в больницу…

— Мне надо домой…

— Ты на машине?

— Да.

Он окидывает мою подламывающуюся от боли ногу скептическим взглядом.

И как ты собралась вести ее с такой-то ногой?

Об этом я как-то не подумала, о чем ему и сообщаю… нехотя. Он качает головой и усаживает меня на высокий бордюр.

— Где твое авто? Я помогу загрузить продукты, а потом все-таки отвезу тебя в больницу. — Я указываю ему на «тайоту» во втором ряду и отдаю ключ от автомобиля… Парень споро закладывает в багажник мои покупки, а потом возвращается…

— Слушай, прости, что так вышло, — говорит он виноватым голосом. — Я не подумал, что ты так перепугаешься — просто хотел впечатлить тебя, вот и все.

— Так ты это специально?! — в сердцах восклицаю я. — Зачем?

Парень мнется, не решаясь озвучить истинный смысл своих действий, а потом все-таки говорит:

— Просто хотел с тобой познакомиться… — Я с секунду обдумываю его ответ, а потом насмешливо заключаю:

— Ну что ж, вот мы и познакомились… Приятного здесь мало, но все же… Ева… Ева Гартенроут.

— Килиан Нортхофф. — И мы пожимаем друг другу руки…