Что-то изменилось…
Ощущаю это сразу по возвращении, едва переступив порог Патрикова дома. Мало того, что клеймо изменницы, кажется, выжженным прямо у меня на лбу, так еще и сердце ведет себя не самым привычным образом. Например, не вскипает при виде расположившейся на диване Ренаты с тарелкой попкорна в руках, не екает от встречи с сумрачным Лукасом, встретившим меня в своей обычной манере: «лучше не подходи», оно просто… не радуется возвращению.
Как такое вообще может быть?
— Наконец-то ты дома, — Патрик обнимает и целует меня в щеку. Начинает рассказывать об их маленьком внутрисемейном Рождестве, а мне… все равно. Я как будто бы в вакуумном пузыре: слышу лишь отзвуки слов, но не сами слова… Все чувства атрофировались, я словно под анестезией.
Это состояние не проходит ни на следующий день, ни даже через неделю, когда мы, сидя за праздничным новогодним столом, обсуждаем скорый отъезд нашей некогда неожиданной гостьи, Ренаты. Она выглядит намного лучше обычного, врач пророчит ей полное исцеление, и задерживаться в Виндсбахе дольше, казалось бы, больше нет никаких причин.
— Полагаю, мы съедем дня через два, — говорит она с легкой грустинкой во взгляде. — Вернемся домой. Мы и так загостились… Спасибо, что не прогнали с порога поганой метлой!
Что-то изменилось и в ней самой тоже…
Она стала тише, умиротвореннее… но и грустнее одновременно.
— Куда вы так торопитесь? — отзываюсь на ее слова. — Вы с Лукасом нисколько нас не обременяете. — И в сторону Патрика: — Правда же? Пусть живут, сколько хотят.
Он тоже изменился…
Тонкая сеточка морщин у внешних уголков глаз кажется росчерком солнечных лучей, подсвечивающих глаза. Он улыбается:
— Я и сам говорю ей о том же, но Рената вбила себе в голову, что должна непременно уехать, якобы она нам мешает. Я пытался убедить ее в обратном, но она и слушать не желает… К тому же, — он глядит в сторону Лукаса, — нам еще многое предстоит наверстать, не так ли… сын?
Замерший в неподвижности Лукас, с грохотом швыряет ложку на стол. Еще чуть-чуть и искры из глаз полетят, настолько он зол…
— Ты обещала, что мы вернемся домой! — игнорирует он слова Патрика, обрушив всю силу негодования на свою мать. — Обещала, что сразу после операции… если все будет хорошо, мы уедем из этого долбаного Виндсбаха и вернемся домой. И что, теперь ты готова остаться здесь хоть навсегда?! Ты обманула меня. Ты всех обманула, лживая… — он давится невысказанным ругательством, выскакивает из-за стола и через секунду хлопает входной дверью.
Рената сидит с серым, осунувшимся лицом, и Патрик встает, неловко похлопывая ее по плечу. В знак поддержки, успокоения… Когда мы встречаемся с ней глазами, я замечаю в них безмолвный крик о помощи, и потому говорю:
— Я догоню его и верну домой.
Понятия не имею, как я это сделаю, однако выскакиваю за порог и бегу за быстро удаляющейся спиной Лукаса, облаченной в толстовку с накинутым на голову капюшоном.
— Лукас, постой.
Он не оборачивается, и мне приходится коснуться его руки, что воспринимается им, как нападение. Паренек дергает плечом, а потом разворачивается ко мне с перекошенным мукой лицом… Мне даже кажется, что он плакал.
— Чего пристала? — орет он в сердцах. — Отвали от меня, дура безмозглая. Думал, мы с тобой на одной стороне, а ты… Ты тоже меня предала!
От его напора дар речи буквально оставляет меня, оскорбления не так страшны, как обвинение в предательстве… Вот это, действительно, больно: обвинение, которым я и сама костерю себе ежечасно.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — лепечу совсем тихо, испуганная ненавистью в его глазах.
— Не понимает она, — передразнивает Лукас издевательским тоном. — Мама, в кой-то веке, собралась возвратиться домой, а ты заставляешь ее передумать… По-твоему, так поступают настоящие друзья? По-твоему, они идут против своих? Ну, хочешь сказать, что это не предательство…
«Настоящие друзья»… Именно эти слова удивляют меня больше всего. Так мы с Лукасом друзья? Я и подумать о таком не могла. Странные же у него понятия о дружбе… Колючий взгляд и насмешки одной другой краше.
— Так ты из-за этого так рассердился?
— А тебе мало? — вскидывается подросток. И почти шипит: — Я домой хочу. Мне осточертело в этом гиблом захолустье.
Тогда я решаюсь привести самый верный, как мне кажется, довод из всех, однако только вызываю бурю… Еще более яростную, чем прежде.
— Но здесь твой отец, — произношу я, и лицо Лукаса расцветает пугающей улыбкой:
— Никакой он мне не отец, если хочешь знать. Так что выдохни и забудь…
— Не понимаю.
— Ты тугодумка? — ерничает подросток. — Твой Патрик — мне не отец. Мамашка придумала все это, чтобы только пристроить меня в добрые руки… Боялась, что умрет во время операции (моя бабка так окачурилась, отсюда и фобия, понимаешь?), и я останусь сиротой, никому ненужной… А тут как раз старая знакомая поведала маме о Патрике, приютившем у себя брата новой подружки, Линуса то бишь, вот она и смекнула, что раз Патрик не выставил чужого ребенка, то уж «своего», — он изображает пальцами кавычки, — и подавно не бросит.
Не могу поверить… Просто стою и хлопаю глазами, не зная, что и сказать. А Лукас, полностью довольный произведенным эффектом, тычет пальцем в сторону дома и приказывает:
— А теперь иди и выстави эту обманщицу за дверь. Выброси ее вещички за порог… Можешь даже припечатать парочкой словечек. Разрешаю… — И так как я молчу, продолжает: — Если не веришь, посмотри в документах: там вообще какой-то левый мужик записан. Я даже в глаза его никогда не видел. А вообще достаточно в зеркало глянуть: мы с Патриком абсолютно не похожи. Разве ты сама этого не замечала? А если тебе и этого мало, — решает добить меня несносный ребенок, — то просто хочу, чтобы ты знала: они целовались. — Заглядывает прямо в глаза, выискивая признаки гнева или недовольства — их нет. — Они целовались, — повторяет Лукас. — Кажется, мамашке припомнилось былое чувство… Ну, чего молчишь? Совсем ошалела, что ли? Отвечай уже.
Мне нечего ответить — разворачиваюсь и иду обратно к дому. Поднимаюсь на порог, прохожу мимо столовой, в которой Патрик по-прежнему утешает несчастную Ренату, поднимаюсь в комнату и нахожу хорошо спрятанную коробку с письмами Килиана… Я прочитала только самое первое, и теперь распечатываю второе.
«Дорогая Ева, помнишь тот день, когда я возил тебя лакомиться клубникой и загорать на пляже в компании своих друзей… Я часто вспоминаю, какой красивой ты тогда была, особенно с клубничным соком на губах — мне нестерпимо хотелось тебя поцеловать, только я так и не решился. Просто потому что ты не была готова… Ты не любила меня тогда. А теперь, любишь ли ты меня хотя бы чуть-чуть? Иногда мне кажется, что да, особенно если замечаю твой взгляд, устремленный на меня как бы в задумчивости… Неявно для тебя самой. Уверен, ты и сама не отдаешь себе в этом отчета.
С тех пор клубника неотрывно связана для меня с тобой, Евой Мессинг, маленькой девочкой, затерявшейся в своем прошлом… Девушкой, каким-то образом расцвечившей мою жизнь яркими красками, и заставившей посмотреть на мир другими глазами.
Теперь мечтаю только об одном: хочу, чтобы и ты посмотрела на мир другими глазами… Сняла с глаз повязку и сделала правильный выбор…»
Правильный выбор… Провожу пальцами по рукописным строчкам письма и ощущаю тянущую боль в области сердца: думаю, это тоска по человеку, их написавшему. Теперь-то я могу себе в этом признаться…
Стресс и вино был не при чем…
«Сняла с глаз повязку и сделала правильный выбор».
— Ева, — кличет меня Патрик, — Евы, ты где?
Правильный выбор. Прячу коробку в прежнее место…
— Я здесь. Что случилось?
— Ты поговорила с Лукасом?
— Совсем коротко — он не пожелал возвращаться. Сказал, что вернется, когда проветрит голову…
Патрик качает головой.
— Рената сильно расстроилась, и все это в праздник. Как жаль, что мне не удается достучаться до него…
Сейчас я могла бы рассказать ему об обмане Ренаты, признаться, что Лукас не его сын, вывести ту на чистую воду, но… я этого не делаю. Есть люди, которым необходимо за что-то держаться, чтобы быть на плаву. Патрик именно из таких… Быть может, сын поможет ему не уйти на дно — сын, любимое дело и… Рената.
Мысль о подобном вызывает улыбку… Улыбку, а не горечь отчаяния.
Все изменилось…
Я чувствовала это целую неделю.
И я не ошиблась.