Тобой расцвеченная жизнь (СИ)

20 глава

— Я же сказала, меня заберет Патрик, — повторяю свою ложь Карине, и Килиан пожимает плечами:

— Тогда скажи ему, где тебя искать. — Как будто бы вызов мне бросает… И так как я продолжаю бездействовать, добавляет: — Давай посмотрю, что с твоим колесом, думаю, просто пробита шина. Эта можно в два счета исправить!

Я позволяю ему забрать велосипед, и только с опаской интересуюсь:

— Твои родители дома?

— Будут, часа через два. А что, боишься?

Вместо ответа присаживаюсь на стул и обхватываю себя руками: не думаю, что мое предательство по отношению к их сыну могло сделать их моими поклонниками… Припоминаю, как сидела за их столом, пользуясь гостеприимством, мной полностью незаслуженным, и теперь не нахожу в себе сил свидеться с ними снова.

— Я отрываю тебя от подготовки к экзаменам, — некстати замечаю я после длительного молчания. — От меня всегда одни неприятности. Для тебя уж точно… Прости.

Килиан бросает на меня взгляд мимоходом и продолжает возиться с колесом.

— Хочешь правду? — спрашивает он, и я невольно сжимаюсь, не в силах перебороть эту детскую реакцию на его возможное признание. Какое — боюсь даже представить. И Килиан улыбается: — Мне чертовски надоело прозябать над учебниками, — говорит он, — так что я даже рад возможности отлынить от учебы без вреда для собственной совести. Да и перед мамой будет чем оправдаться… — И добавляет: — Расслабься уже. Я тебя вот о чем хотел спросить: Каролина, вроде как, твоя сестра… Не знаешь, есть ли у нее парень?

— Есть ли парень у Каролины? — повторяю в недоумении. И сглатываю: — Нет, насколько я знаю. — Потом интересуюсь: — Так что там с велосипедом?

Что это ему взбрело в голову, расспрашивать меня о Каролине… Неужели, действительно, увлекся ей? Узнай она только об этом, прыгала бы до потолка. Впрочем, я ее просвещать не собираюсь… Пусть и не надеется.

А Килиан снова спрашивает:

— Сколько ей лет? Восемнадцать по любому есть, я полагаю.

— Да, ей восемнадцать, — отвечаю с неожиданным раздражением. — Исполнилось в августе, если тебе интересно. Школу она, правда, еще не закончила, однако недавно получила водительские права. Голубой цвет предпочитает любому другому, съедает тонну батончиков «Баунти» в год и очень любит парней на мотоциклах. Что-то еще или ты уже наконец-то ответишь на мой вопрос про велосипед? — все это я выдаю скороговоркой, почти срывающимся на крик голосом, и чувствую, как истерика накрывает меня с головой.

Слезы в очередной раз опаляют глаза, жгучие, подобно серной кислоте, и я бросаюсь к своему велосипеду, чтобы сбежать… Как можно дальше. На край света. Навсегда!

— Ева, — слышу испуганный голос парня, — ты чего? Я просто спросил… я не думал… — Велосипед он, однако, не отпускает, и я дергаю его в тщетной надежде на успех, продолжая захлебываться слезами. — В конце концов, я выпускаю руль и закрываю лицо руками — через мгновение Килиан привлекает меня к себе. Очень осторожно, подобно гранате с выдернутой чекой… Неловко гладит по спине и все повторяет: — Ты прости, если я тебя чем-то обидел… Я и не думал… Просто решил спросить, вот и все. Ева, прости, пожалуйста…

Мне так хочется сказать, что его вины здесь нет, что это все мои собственные «тараканы», но даже этого я не могу: зубы словно спаяны между собой, а язык весит целую тонну. И от собственного бессилия объяснить хотя бы это, мне становится еще горше: да что ж я за никчемный человек такой, в самом деле. От меня никакого толку! Наверное, мне и в самом деле не стоило появляться на свет… Всем — и в первую очередь мне самой — было бы намного легче. И мама, и Гартенроуты, и Патрик — всем бы жилось проще без меня.

Ненавижу эти мысли, но они часть меня самой, и с этим уже ничего не поделать… Вновь и вновь всхлипываю и захожусь в непонятных для парня рыданиях, не в силах оторвать лицо от его рубашки: так, в кольце его теплых рук, страдать намного приятнее, чем в полном одиночестве.

А потом я слышу взволнованный голос его матери, и та обхватывает меня за плечи:

— Девочка моя, что происходит? — В этот момент она, должно быть, глядит на своего сына, так как следующий вопрос обращен к нему: — Это ты довел девочку до слез? Что ты натворил, право слово?

— Я ничего не сделал… вроде как, — начинает оправдываться Килиан. — Сам не понимаю, что случилось.

— Все вы так говорите, — произносит Кристина Нортхофф, оттягивая меня от сына и увлекая в сторону дома. — Идем, Ева, идем, милая, — приговаривает она при этом, — сейчас заварим ромашковый чай с имбирем, и все твои беды как рукой снимет. Можешь мне поверить!

Я послушно следую за ней, опускаюсь на предложенный стул и слышу, как она шикает на мужа, появившегося было на пороге кухни. Тот уходит и больше не появляется…

У нас девочкины посиделки. Мы пьем чай в уютном молчании, перемежающимся отстраненными рассказами Кристины о ее детище, цветочном оазисе во дворе: о готовых вот-вот распуститься хризантемах, о кустах сирени и жасмина, о море разноцветных водосборов, которые любы ей с особенной силой… Под эти ее рассказы я почти успокаиваюсь и с ужасом думаю о скорой встрече с Патриком, могущей вновь потревожить это краткое равновесие, с таким трудом мной достигнутое. И тогда фрау Нортхофф предлагает:

— Я постелю тебе в гостевой комнате, согласна? Если хочешь кому-то позвонить, — прибавляет она с осторожностью, — можешь сделать это с домашнего телефона.

Я молча киваю и, конечно же, никуда не звоню, так что ее догадка о нашей с Патриком ссоре только укрепляется… Но мне все равно — я просто рада возможности оттянуть нашу с ним встречу и последующее объяснение.

Позволяю ей застелить мне постель и пожелать спокойной ночи, а потом без сил падаю на пахнущую лавандой подушку и, почти засыпая, осознаю: а ведь Килиан, действительно, пахнет свежими мандаринами и… морским бризом.

Каролина была права…

С той же мыслью я и просыпаюсь на рассвете. То есть почти с той же мыслью: теперь я корю себя за слезы на груди Килиана и жутко стыжусь вчерашней истерики.

Пусть я и не рассказала, что стало ее причиной, однако тут не нужно особого ума, чтобы догадаться — теперь все знают, что у нас с Патриком не все ладно. А это лишнее…

Выскальзываю из кровати и решаюсь сбежать из этого гостеприимного дома, не прощаясь. Благо, все еще спят… Все, кроме Карины, как выясняется: я сталкиваюсь с ней в плетеном кресле на крыльце дома — она кутается в теплую шаль и смолит сигарету. Не знала, что она курит…

— Уходишь? — меланхолично произносит она, выпуская сизое кольцо дыма. Я гляжу на нее почти завороженно и молчу. — Что ж, я передам остальным твои наилучшие пожелания, — добавляет она, так и не дождавшись моего ответа. А, может, она его в принципе не ждала… — Твой велосипед там, за домом. Килиан его починил… — она указывает рукой в нужном направлении, и я также молча следую по ее указке.

Уже стоя у калитки с велосипедом в руках, я, наконец, открываю рот и просто произношу:

— Спасибо, что не бросила меня на дороге.

Карина пожимает плечами:

— Килиан бы мне подобного не простил, — и снова затягивается сигаретой.

Я думаю о ее словах всю первую половину дороги домой, вторая — полнится мыслями о встрече с Патриком и последующем объяснении. В том, что оно последует, даже сомневаться не приходится… Особенно после моего ночного отсутствия. Именно потому я вхожу в дом с тяжелым сердцем: оно как булыжник, завернутый в подарочную упаковку, — шуршит при каждом прикосновении. И звук этот — вздохи, которые я не в силах сдержать.

— Ева? — Патрик встречает меня на пороге, помятый и… нет, трезвый. Я даже выдыхаю от облегчения… Хотя какое мне дело: это его жизнь. — Где ты была? Я собирался звонить в полицию.

Хочется разозлиться на него, но теперь уже не получается: если разлюбил — я никому навязываться не собираюсь.

— Не позвонил? — спрашиваю просто, и вижу недоумение в его глазах.

— В чем дело, Ева? — снова интересуется он. — Мне позвонила Кристина Нортхофф, сказала, ты ночуешь у них. Почему сама не позвонила и почему вообще не ночевала дома? — И снова: — У нас все хорошо?

— Это ты мне скажи, — отвечаю дрогнувшим голосом. — Это ты, а не я ссылаешься на несуществующую работу, а потом сидишь в кафе со старой знакомой, довольно мило беседуя. Разве не так?

Вина в глазах Патрика буквально бьет меня под дых — она красноречивее любых слов. Сдержаться не удается: слезы снова повисают на ресницах, и я смахиваю их ладонью. Нет-нет, только не снова… только не опять.

— Так и знал, что стоило рассказать раньше, — сетует Патрик, качая головой. — Просто я как бы и сам был в шоке, а потом приехали твои родные… — Он порывается ко мне и заглядывает в глаза. — Все несколько иначе, чем ты думаешь, — говорит он с виноватой полуулыбкой. — Эта женщина…

— Рената Мельсбах, — подсказываю я.

Патрик снова качает головой.

— Мне стоило догадаться, что в нашем городке такие новости быстро разносятся. — Он стирает слезы с моей щеки и подводит к дивану: — Да, ее зовут Ренатой Мельсбах, мы когда-то вместе учились… — Мы садимся друг подле друга, и Патрик стискивает мои руки. — Когда-то мы даже встречались, — признается он мне. — Ей тогда было не больше восемнадцати, и мы довольно скоро расстались. Из-за их переезда. — Он замолкает, должно быть, припоминая события далекого прошлого.

И я не выдерживаю: я должна знать, к чему он ведет.

— Но теперь она вернулась… — заполняю возникшую паузу своими словами. — Зачем, Патрик? Зачем она снова в Виндсбахе?

Тот подрывается с места и делает несколько быстрых шагов по комнате: правда бурлит в нем подобно вулкану, но произнести ее вслух оказывается ох как непросто. И я понимаю почему, ровно через секунду…

— Она вернулась, чтобы познакомить меня с сыном, — выдает Патрик на одном дыхании.