Тобой расцвеченная жизнь (СИ)

15 глава

Глава 15

Мы выходим из автомобиля, и Патрик стискивает мою руку.

— Сделаем это вместе, — говорит он. — Не бойся!

Я и не боюсь… почти. Подумаешь, всего-то нужно признаться двум одиноким старикам, что я их неожиданно объявившаяся правнучка… Просто мексиканские страсти какие-то!

— Ева… Патрик, — встречает нас фрау Коль, впуская в дом. — Все в порядке? — и глядит на наши сцепленные руки. Улыбается…

— Все хорошо, — отвечает Патрик.

— Где Линус? — спрашиваю я.

— Он спит, милая, вымотался совсем.

Я понимающе мотаю головой.

— Так даже лучше, — тяну я задумчиво и тут же интересуюсь: — А где дедушка? Нельзя ли позвать и его?

Старушку если и удивляет мое странное обращение к ее мужу в частности, да и сама просьба в целом, вида она не подает, только всплескивает руками:

— Так в мастерской он, как обычно.

— Я позову его, — и Патрик выходит за дверь. Мы остаемся с фрау Коль наедине…

— Все в порядке, милая? — повторяет она свой прежний вопрос. — Ты как будто чем-то расстроена… Это из-за Патрика?

— Нет, фрау Коль, с Патриком у нас все хорошо…

Я стараюсь не поддаться эмоциям раньше времени и не начать рыдать в три ручья — нынче я чемпион мира по проливанию бесконечного количества слез.

— Я искренне рада за вас обоих, — пожимает она мою похолодевшую от волнения руку, а потом добавляет, должно быть, чтобы развеять мое унылое, как ей кажется, настроение: — Ингольф решил дать Патрику второй шанс и потому позвал его к себе на собеседование, они встречались сегодня утром…

Я искренне удивлена ее словам — Патрик ничего мне об этом не говорил.

— Ты не знала?

— Нет.

И тут в двери вваливаются оба мужчины: волосы и одежда Ингольфа запорошены мелкой стружкой, а глаза Патрика подозрительно горят…

— Ну, девочка, зачем тебе был нужен старик Ингольф? — осведомляется он с порога, устремляя на меня вопросительный взгляд. — Я слушаю. Говори.

Я бросаю на Патрика перепуганный взгляд, и он кивает мне головой, мол, давай, сделай это.

— Может, вы для начала присядете…

Старики Коль перебрасываются недоуменными взглядами, а потом послушно присаживаются каждый на свой стул.

Я набираю побольше воздуха и единым махом выдаю:

— Знаю, это звучит абсолютно невероятно, но, кажется, я ваша внучка.

Оба смотрят на меня большими неверящими глазами, и я, стискивая руки, повторяю вновь:

— Я, действительно, ваша внучка. Тобиас Коль был моим отцом…

Звенящая тишина практически оглушает меня.

******************

«Ты уверена, милая?» — эти слова звучат во мне с самого утра. Можно ли вообще быть хоть в чем-то уверенным? Все так зыблемо в этом мире, так ненадежно…

Проходяще.

Вспоминаю свой вчерашний разговор с Колями, наши слезы, объятия… Они приняли новость на удивление спокойно, словно заранее к ней готовились — мне кажется, они были рады обрести новый стимул жизни и приняли бы любого, готового его им преподнести…

Я не спала полночи, и теперь у меня гудит в голове, и сквозь этот гул — одна мысль: ты должна поговорить с фрау Штайн. Я почти уверена, что она узнала меня еще прежде Патрика, а значит…

А значит нам не помешает все прояснить!

Я вхожу в ее комнату и раздергиваю шторы на окнах — солнечный свет прожектором ударяет в изножье кровати, и старушка слегка морщится, словно ее коснулось нечто осклизлое и крайне неприятное.

— Доброе утро, фрау Штайн, как вам сегодня спалось?

В ответ она повторно морщит свой длинный, испещренный сосудами нос.

— Ну да, я тоже толком не выспалась, — отзываюсь на ее гримасу, и моя молчаливая собеседница с любопытством зыркает на меня глазами.

Не хотелось бы так думать, но похоже, ей нравится мое осунувшееся, расстроенное лицо.

— Фрау Штайн, — беру стул и присаживаюсь рядом с кроватью, — вы ведь знаете, кто я такая, не так ли?

Та не произносит ни «слова», но удивления в глазах нет — значит, знает. Все, как я и думала…

— Я Ева Мессинг, — все-таки произношу я, внимательно вглядываясь в старческое лицо. — Та самая Ева Мессинг, избавиться от которой вы так настоятельно советовали своему сыну… — И через краткую паузу добавляю: — Я вернулась.

Маска невозмутимого спокойствия на секунду дает сбой, и мускул на лице фрау Штайн предательски дергается. Это красноречивее любых слов, но я все же спрашиваю:

— Неужели вам совсем нечего мне сказать? — качаю головой, не в силах выносить пустоту ее глаз. — Я простила вас, — добавляю следом, должно быть, надеясь вызвать у застывшей фигуры хоть какие-то эмоции. И та реагирует… реагирует яростной вспышкой, такой непримиримой, что это хуже любой пощечины. Я невольно прикладываю ладонь к щеке и спрашиваю:

— Не простили? Почему?

Она не может ответить, я знаю, но эта злость… Я думала, мы нашли общий язык, думала, болезнь сделала ее мягче, терпимее — и вот…

— Что я вам сделала? — вопрошаю едва теплящимся голосом. — Я была ребенком, брошенным собственной матерью, а вы повели себя так, словно я была монстром, призванным уничтожить вашего сына. Знаете, — не без горечи произношу я, — вы и сами неплохо с этим справились: ваши эгоизм и злоба испортили ему жизнь задолго до того, как в ней появились мы с мамой… Просто тогда это было менее заметно, а сейчас, полюбуйтесь, он одинокий мужчина, связанный по рукам и ногам вашей болезнью и собственной мнимой никчемностью. Что хорошего вы ему дали? — вновь вопрошаю я, и в ответ получаю очередную яростную вспышку. — Себя? — догадываюсь о ее значении. — Нет, фрау Штайн, — с насмешкой произношу я, — не хотелось бы вас разочаровывать, но вы тоже не мать года, уж поверьте мне!

Левая скрученная рука старухи дергается в сторону полупустого стакана на прикроватном столике, и я встаю со стула:

— Я люблю Патрика, — только и произношу я, смело смотря ей в глаза. — И он, теперь я знаю это точно, тоже любит меня…

Скрюченные пальцы стискивают стекло стакана — еще чуть-чуть и тот лопнет в ее руках. Я отступаю к двери…

— Просто дайте нам шанс быть счастливыми, — почти взмаливаюсь я. — Вы ведь его мать, и счастье сына должно быть первостепенным для вас…

Успеваю прикрыть дверь до того, как стакан ударяется о его деревянную поверхность.

Прислоняюсь к ней спиной и сползаю вниз на пол… Казалось бы, сбылась моя заветная мечта — я снова рядом с Патриком, и он сказал, что любит меня — но умиротворения на сердце нет… В голове беспрестанный хоровод из множества голосов, и мамин — самый громкий из всех.

«Ева, я сломленный человек, таким, как я, нельзя иметь детей!»

«… ты не такая, как я, Ева».

Ева… Ева… Ева…

И поверх всего стеклянный стакан, летящий в мою голову…

Из транса меня вырывает пронзительный звонок в дверь. Открываю глаза и пытаюсь вернуться к реальности… Выходит плохо, но очередной звонок поднимает меня на ноги со скоростью резко разжатой пружины.

Открываю дверь, на пороге — девица с розовыми волосами и в короткой джинсовой юбочке.

— Привет, — говорит она мне. — Могу я войти?

— Э… — Я не совсем понимаю, кто она такая, а потому не спешу ее просьбу выполнить. Незнакомка замечает мою растерянность и всматривается чуть пристальнее:

— Слушай, я тебя знаю, — произносит вдруг она. — Ты ведь Ева, Ева Мессинг, не так ли? Та девчонка, что ходила за Патриком хвостиком… Это было так умильно. — И другим голосом: — Что ты здесь делаешь?

В моей голове что-то щелкает, и я понимаю, кто стоит передо мной: Беттина Штайн, сестра Патрика. Прежде мы с ней почти не общались: ей было слегка за двадцать — по моим представлениям, взрослая женщина, не иначе — а мне неполных одиннадцать (совсем дитя, если подумать), и потому ничего общего между нами не было и быть не могло.

Ничего общего, кроме Патрика…

— Работаю, — отступаю в сторону, пожимая плечами.

Она еще с секунду пялится на меня, должно быть, сопоставляя что-то в своей голове, потом хмыкает и пихает за порог спортивную сумку с вещами.

— Работаешь, значит, — еще одна насмешливая полуулыбка. — И как, нравится?

— Да пойдет, — мнусь я. — Все не так уж плохо… — А сама мучительно соображаю, как много рассказал ей обо мне Патрик и рассказал ли вообще. В присутствии этой розововолосой девицы я ощущаю себя как-то особенно неловко…

Она же входит в дом, абсолютно невозмутимая и исполненная чувства собственного достоинства, скидывает с ног сандали на пробковой подошве и снова оборачивается ко мне.

— Зачем ты вернулась, Ева? — спрашивает она. — Только не говори, что из-за Патрика…

Я краснею, и Беттина многозначительно поджимает губы. У меня же мучительно сжимается сердце: неужели и она против нас с Патриком? К счастью, мне не приходится долго над этим гадать, так как девушка продолжает:

— Нет, ты не думай, я могу это понять, — и направляется в сторону кухни. — Не мне судить, — кидает она на ходу, — просто мама… Она уже знает?

Иду за ней следом, обдумывая ответ.

— Она знает, кто я, если ты это имеешь в виду, — отвечаю я Патриковой сестре, останавливаясь в дверях и наблюдая, как девушка открывает один кухонный шкафчик за другим. Что-то ищет…

— Патрик тоже знает? — она на секунду замирает, держась рукой за одну из дверец. — Ну, что ты та самая Ева…

— Та самая Ева? — переспрашиваю я.

Беттина глядит на меня, как на тугодумку и терпеливо поясняет:

— Та самая, перед которой он полжизни чувствовал себя чертовски виноватым. — И пожимает плечами: — Надеюсь, твое возвращение облегчило его душу…

Я начинаю размышлять над ее словами, прокручивая в голове вчерашние признания Патрика, но Беттина всплескивает руками:

— Слушай, в этом доме есть хоть капля спиртного? Мне надо выпить… Срочно.

Я подхожу к одному из боковых шкафчиков и выуживаю из него початую бутылку виски — последнюю из уцелевших — и лицо девушки расплывается в блаженной улыбке.

— Ты моя спасительница, — бросает она мне, вынимая из шкафчика чистый стакан, и, заметив, должно быть, какими глазами я за ней наблюдаю, добавляет: — Мне предстоит нелегкий разговор с мамой, так что сама понимаешь… — Салютуют стаканом и залпом его осушает.

Что же это за разговор такой, ради которого следует для начала хорошенько надраться?

И что это за мать, общение с которой вызывает в детях желание приложиться к бутылке…

Беттина между тем падает на стул и на секунду прикрывает глаза руками… Ровно секунда, а потом она вскидывает на меня глаза и говорит:

— Ты, наверное, думаешь, что я злыдня какая-нибудь: бросила брата наедине с больной матерью и умотала в Регенсбург…Только я так больше не могла, — мотает она своими розовыми волосами, — мне надо было вырваться. — Короткое время она молчит, позволяя мне рассмотреть себя всю, а потом признается: — Я замуж выхожу. Знаешь, за кого?

Примерно догадываюсь, но вслух не говорю.

— За парня, что чернее вот этой футболки, — невесело улыбается она, тыча пальцев в свой угольно-черный топ. — Он из Камеруна, слышала, наверное… — И как бы отвечая на чей-то спорный довод, добавляет: — Да, он черный… но только снаружи. И меня любит по-настоящему… — И еще раз добавляет: — А ты тоже любишь моего брата по-настоящему? — И сама же отвечает: — Конечно, любишь, иначе зачем бы ты притащилась в этот богом забытый городок.

— Беттина, — подхожу и забираю у нее бутылку с виски. — Больше не надо. Хватит!

— Да не пьяная я, — говорит она мне, — просто расстроена… Не из-за тебя с Патриком, нет, — машет она своей головой, — а из-за всей этой ситуации в целом. Понимаешь?

— Не совсем.

И тогда девушка указывает мне на стул напротив себя, мол, садись, поговорим, и я послушно присаживаюсь.

— Так брат знает, кто ты или нет? — снова уточняет она. — Зная его, могу предположить, что сразу он тебя не узнал…

— Не узнал, — подтверждаю я ее догадку. — Но теперь между нами все решено…

Беттина невесело усмехается.

— Типа, ты призналась ему в своих чувствах, и он что? Надрался на радостях?

— Он сказал, что тоже любит меня, — произношу не без внутреннего смущения — мне совсем не нравится насмешливость собеседницы, и потому я пересиливаю себя.

— Даже так, — хмыкает девушка. — Да это настоящий прогресс. Поздравляю! — Потом делается абсолютно серьезной и добавляет: — Но ты ведь понимаешь, что будет дальше, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду нашу мать, — выплевывает она с таким ожесточением, что это звучит почти как ругательство. — Ты ведь не можешь и в самом деле думать, что она даст вам с Патриком быть вместе… Этого никогда не случится. Разве что через ее труп… — И негромко добавляет: — Хотя она уже почти что мертва. Но все же… Вы ей уже рассказали?

Отрицательно машу головой, хотя это и не совсем так…

— Так я и думала, — подытоживает Беттина. — И флаг вам в руки…

И тогда я решаюсь спросить ее о том, о чем сама фрау Штайн сказать мне не в силах:

— Почему твоя мать так ненавидит меня?

— Тебя? Нет, она ненавидит не тебя, Ева, — отвечает мне девушка не без горькой полуулыбки, — она ненавидит саму память о Патриковом непослушании, выразившемся в его связи с твоей матерью… Он ведь был ее золотым мальчиком, гордостью и надеждой всего рода Штайнов, а потом — бац! — появилась эта Ясмин с девчонкой на руках, и «золотой» мальчик повел себя совсем не так, как от него ждала властная мамочка. — И как бы извиняясь, пожимает плечами: — Она до сих пор его не простила: за Ясмин, за брошенную учебу — за свои неоправдавшиеся ожидания. Вот и все.

Эти слова заставляют мое сердце онеметь в груди, застыть, перестать биться… Омертветь внутренне. Сжаться в комок…

Розововолосая девушка поднимается со стула и похлопывает меня по плечу. Молча.

— Прости, что загрузила тебя, — бросает она мне с порога, полуобернувшись через плечо, — но лучше сразу быть готовой… И все такое прочее. — И тут же другим голосом добавляет: — А впрочем не бери в голову. Я просто страшусь разговора с матерью, а это не значит, что следует портить настроение и тебе тоже. Ну, пожелай мне удачи!

— Удачи, — произношу я на автомате, и Беттина выходит из кухни. Вскоре дверь в комнату ее матери с щелчком захлопывается — мать и дочь остаются наедине.

Я продолжаю сидеть за столом, вцепившись одной рукой в недопитую бутылку виски, а другой теребя разлохмаченные края своей юбки — на душе тоска. Самая что ни на есть зеленая… Если только таковое вообще возможно: на мой взгляд у тоски может быть лишь один цвет — серый с черными вкрапинами.

Неожиданно я слышу, какое-то оживление в доме… Хлопает дверь, и истерический голос Беттины прорезает его тишину отчаянным криком:

— Ева, звони в «Скорую», срочно. У мамы новый приступ… Поторопись.

Я вскакиваю со стула и несусь к телефону — мое омертвелое сердце клокочет в груди с оглушающей меня силой.

— Пожалуйста, приезжайте скорее, — кричу я в телефонную трубку. — Человек умирает!

Конец первой части.

(Дорогие мои читатели, вторая часть еще не написана, но почти вызрела в моей голове… Поэтому спасибо, что были со мной и… до скорого свидания!)