Том 11

К. МАРКС АНГЛО-АМЕРИКАНСКИЙ КОНФЛИКТ. — ПОЛОЖЕНИЕ ВО ФРАНЦИИ[305]

Лондон, пятница, 8 февраля 1856 г.

За исключением продажных господ из правительственной прессы, никто, кажется, в Англии не верит в серьезность англо-американского конфликта[306]. Одни рассматривают его как уловку, рассчитанную на то, чтобы отвлечь внимание от мирных переговоров. Другие утверждают, что Пальмерстон будет добиваться взаимного отозвания послов, после того как уйдет в отставку, как это сделал Питт перед заключением Амьенского мира[307], с тем, чтобы вернуться, когда снова понадобится истинно английский министр. Судя по тому, как ведется полемика, некоторые весьма проницательные люди считают все это обычной предвыборной уловкой президента [Пирса. Ред.]. Демократическая печать усматривает в этом закулисную игру Бонапарта, находящего удовольствие в разжигании междоусобной войны среди англосаксов по обе стороны Атлантического океана. Однако все совершенно уверены, что каким бы резким ни был официальный язык, нет ни малейшей опасности военного конфликта. Такого же взгляда, как видно, придерживается и французская правительственная газета «Constitutionnel», предлагающая своего хозяина в качестве миротворца как для Старого, так и для Нового света.

Главное обстоятельство, которое не следует упускать из виду при оценке данного конфликта, это почти полное прекращение на деле entente cordiale между Англией и Францией, что более или менее открыто признается английской прессой. Взять, например, лондонскую газету «Times», которая еще недавно объявляла теперешнего Бонапарта более великим человеком, чем был настоящий Наполеон, и предлагала изгнать всех злонамеренных людей, не признающих этого вероучения. Теперь же в одной из ее передовиц проводится мысль, что единственным препятствием к заключению мира является излишнее рвение, проявленное в этом вопросе Бонапартом. За этой статьей последовала другая, намекающая на то, что сие «избранное орудие провидения», — в конце концов, не более как средство pis aller [на худой конец. Ред.], к которому французское общество прибегло лишь потому, «что не нашлось ни одного человека, которого нация могла бы облечь своим доверием и уважением». В третьей статье «Times» поносит весь штаб его генералов, министров, чиновников и т. д. как разношерстную банду биржевых хищников. Язык провинциальной английской прессы еще менее сдержан. С другой стороны, обратите внимание на изменившийся тон французских газет, на их грубую лесть и угодливость в отношении России, представляющие столь резкий контраст с их сдержанной антипатией к Англии. Обратите также внимание на весьма определенную угрозу создания единой континентальной коалиции, в пользу которой высказываются австрийские, бельгийские и прусские газеты. Наконец, возьмите русскую прессу, которая в своих проповедях мира нарочито обращается к одной Франции и почти не упоминает об Англии.

«На горизонте показалась радуга мира», — пишет «Северная пчела», — «приветствуемая всеми друзьями цивилизации… В эти два года войны с четырьмя державами народ русский выказал в полной мере свой высокий и благородный характер и стяжал уважение даже неприязненных народов… Что касается Франции, то можно утвердительно сказать, что весь французский народ любит и уважает русских, восхищается их храбростью и самоотвержением и при всяком случае оказывает им свое сочувствие, — во время кратких перемирий в Крыму и при проходе русских пленных через Францию. И русские, со своей стороны, обращались с пленными французами, как с братьями»[308].

Брюссельская газета «Le Nord» прямо намекает, что Бонапарт с самого начала поощрял посредничество Австрии с намерением при первом же удобном случае отказаться от союза с Англией.

Итак, поскольку союз с Францией может вот-вот смениться разрывом с этой страной, то ясно, что Англия, все еще находящаяся в состоянии войны с Россией, не собирается затевать войну с Америкой, и поэтому разногласиям между этими правительствами нельзя придавать иного значения, чем то, о котором уже говорилось.

Мир в самой Европе отнюдь нельзя считать обеспеченным. Что касается условий, предъявленных России союзниками, то факт их принятия вряд ли можно рассматривать как проявление уступчивости с ее стороны. Уступка какой-то неведомой полосы земли в Бессарабии, отмеченной таинственной горной цепью, которую нельзя найти ни на одной географической карте, более чем компенсируется упорным молчанием по поводу захвата русскими Карса, подозрительно названного после этого в одной петербургской газете русской провинцией. Тем временем, умело используя перемирие и другие возможности, какие могут ей представиться в ходе дела, Россия, сосредоточив свои вооруженные силы во всех важнейших пунктах, возможно, захочет продолжать войну. Однако верным залогом мира является то обстоятельство, что для Бонапарта сделалось настоятельно необходимым заключить его во что бы то ни стало. Ибо, с одной стороны, у него не хватает средств для продолжения войны, а с другой — назревает необходимость повторить крымскую экспедицию, как выразился Монталамбер по поводу римской экспедиции, «внутрь самой Франции»[309].

Незадолго до принятия Россией предварительных условии мира в Париже было очень распространено мнение, что Бонапарт предполагает выпустить принудительный заем, который должен размещаться пропорционально сумме прямых налогов. О том, что его казна пуста, убедительно свидетельствует состояние французской армии в Крыму. Корреспонденты недавно отмечали плачевное положение, в котором находятся войска Пелисье. Нижеследующее правдивое описание принадлежит перу одного британского унтер-офицера, приславшего в «Birmingham Journal» письмо из Севастополя от 5 января.

«Сегодня с утра была прекрасная погода. Около 3-х часов подул сильный северный ветер, и так крепко стало морозить, что мы скоро были вынуждены застегнуться на все пуговицы. Наши солдаты не страдают от холода, но бедных французов очень жаль. Они все время таскают на себе топливо из Севастополя, скверно одеты и, полагаю, хуже нас питаются. Во всякое время дня кто-нибудь из них всегда бродит в поисках сухарей. Наши солдаты жалеют их и очень добры к ним. Наши часовые получили приказ не пропускать их в лагерь, ибо некоторые из них имели привычку продавать коньяк, что привело к случаям пьянства среди наших солдат. Но иногда бедным французам удается миновать часовых и проникать к bono Inglis [добрым англичанам. Ред.]. Наши солдаты, конечно, знают, чего им нужно, и никогда не отсылают их с пустыми руками. Бедняги, у них нет даже перчаток, чтобы согреть руки. Единственное, что прибавилось у них с лета — это капюшоны к шинелям и по паре гетр из грубого сукна, которые завязываются у колена несколькими ремешками. Носков они не носят, а сапоги они когда-то имели. Действительно, французы представляют собой воплощение нужды; и они это чувствуют, в особенности когда видят британских солдат в теплых тюленевых шапках, в суконных шинелях на меху, с широкими шарфами на шее и вокруг пояса и в хороших крепких из бычьей кожи сапогах до колен».

Как видно, состояние финансов Наполеона довольно плачевное, если он оставляет армию, которая является всем для него, в только что описанном положении. С другой стороны, тот факт, что эти два года войны уже обошлись дороже, чем все походы его дяди за период с 1800 по 1815 г., свидетельствует о том, каково управление этими финансами. Говорят, что даже бонапартистские генералы, возвратившись из Крыма, с возмущением отзывались о бесстыдном обогащении Морни и К° за счет армии. Эти протесты были опубликованы в одной полуофициозной газете, где говорилось:

«Если будет заключен мир, император обратит все свое внимание на финансовые дела, и в особенности на некоторые злоупотребления, получившие столь широкое распространение в условиях спекулятивной горячки, например, на случаи совмещения несовместимых должностей и на некоторые слишком быстро приобретенные крупные состояния».

Между тем среди университетской молодежи, в рабочем классе, среди некоторой части буржуазии и, что хуже всего для Бонапарта, в армии наблюдаются признаки революционного настроения.

По поводу истории с Ecole Polytechnique[310] стало известно, что Бонапарт вначале подумывал о компромиссе со школой, хотя и очень был раздражен упорным молчанием студентов 29 декабря, когда он разыгрывал роль римского сената по отношению к армии (подобно тому, как он любит разыгрывать роль римского императора по отношению к своему сенату). Студентам дали понять, что император склонен сохранить их учебное заведение, если они при первой предоставленной им возможности проявят свои симпатии к его династии. На это Ecole ответила через своих делегатов, что студенты не только не будут кричать: «Vive l'Empereur!» [ «Да здравствует император!» Ред.], но и выгонят из школы любого из своих товарищей, кто посмеет произнести эти слова. После подобного ответа последовало решение о закрытии этого анархистского заведения. Та часть студентов, которая предназначалась для военной службы, будет переведена в Венсенн, где будет образована простая артиллерийская школа. Другая часть, предназначаемая для гражданской службы, будет переведена в Ecole Normale[311]. Само здание будет приспособлено под казармы. Таков конец этого любимого заведения Наполеона Великого.

Тюрьма Мазас переполнена студентами парижского университета и другими молодыми людьми, которые на похоронах скульптора Давида выкрикивали: «Vive la liberte!» [ «Да здравствует свобода!» Ред.]. Одно обстоятельство, связанное с демонстрацией против Низара, было особенно неприятно Бонапарту. После полицейских налетов, когда был арестован ряд студентов, освиставших Низара за то, что он прославлял Тиберия как спасителя римского общества, оставшиеся на воле студенты построились в ряды, прошли через весь Париж, подошли к дому Низара на улице Курсель и потребовали, чтобы он добился освобождения их товарищей. Посланный вслед за студентами отряд пехоты прибыл на место почти одновременно с ними. Солдаты, встреченные возгласами: «Vive la ligne!» [ «Да здравствует армия!» Ред.], немедленно приняли положение «вольно» и отказались действовать. Чтобы предотвратить дальнейшее братание, их немедленно увели и заменили sergents de ville [полицейскими. Ред.]. Демонстрация студентов направилась в Одеон, студенты завладели партером и, не переставая, распевали «Sire de Franc Boissy» [ «Сеньор де Фран Буаси». Ред.], выкрикивая наиболее оскорбительные куплеты прямо в лицо Бонапарту и Евгении, которые сидели в ложе.

Бонапартистская пресса признает, что число арестов, произведенных в департаментах, достигает 5000; в других источниках приводится цифра 15000, которая, видимо, соответствует действительности. Этот заговор рабочих[312], как теперь выясняется, имел свои ответвления в армии. Пришлось целиком расформировать школу унтер-офицеров в Ла-Флеше и сменить все гарнизоны в центре Франции. Чтобы подавить мятежный дух в армии, Бонапарт вновь повторяет самый рискованный эксперимент времен Реставрации, насаждая в армии всеобщую систему шпионажа. Создание этого нового почетного легиона послужило поводом к весьма резким пререканиям между маршалом Маньяном и некоторыми высшими офицерами, которые считали, что это придется не по вкусу войскам.

Движение парижских рабочих, как и всегда перед наступлением серьезных событий, отмечено своими quod libets [песенками о пожеланиях. Ред.], самой любимой из них является следующая:

Чтобы не оставалось сомнений, кто подразумевается под «маленьким торговцем горчицей», полиция запретила эту песенку.

О том, насколько уважаются бонапартистские учреждения, можно судить по одному анекдоту, напечатанному в газете «Nord». Некоторые сенаторы без колебания одобрили поступок г-на Друэн де Люиса, отказавшегося от звания сенатора, но последовать его примеру не сочли благоразумным. Когда Морни спросили, можно ли ожидать, что кто-либо из них последует этому примеру, он ответил, что у него есть веские основания предполагать обратное. «Но какие же это основания?» — спросил собеседник. «У меня имеется тридцать тысяч веских оснований, по франку за штуку», — невозмутимо ответил Морни.

Можно отметить еще одно обстоятельство, чрезвычайно важное при нынешнем положении французского народа. Нет необходимости снова говорить о биржевых спекулянтах, для которых и война и мир одинаково удобны. Впервые в своей истории массы французского народа проявляют равнодушие к своему прежнему неизменному увлечению — «la gloire» [ «славе». Ред.]. Этот знаменательный результат революции 1848 г. неоспоримо доказывает, что эпоха расцвета бонапартизма прошла.

Написано К. Марксом 8 февраля 1856 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 4634, 25 февраля 1856 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые