Том 18. Избранные письма 1842-1881

303. А. А. Фету

1877 г. Января 10...11. Ясная Поляна.

Дорогой Афанасий Афанасьевич!

Повинную голову ни секут, ни рубят! А я уж так чувствую свою голову повинною перед вами, как только можно. Но, право, я в Москве нахожусь в условиях невменяемости. Нервы расстроены, часы превращаются в минуты, и, как нарочно, являются те самые люди, которые мне не нужны, чтобы помешать видеть того, кого нужно^*. Но, пожалуйста, не наказывайте меня за мою вину, во-первых, тем, чтобы не извинить меня перед любезным Дмитрием Петровичем^*, во-вторых, тем, чтобы не писать мне; в-третьих, и главное — чтобы не исполнить ваше намерение, если оно не изменилось — побывать у нас из Москвы.

На праздниках у нас был Страхов, и вам, верно, икалось — мы часто поминали вас, и ваши слова, и мысли, и ваши стихи. Последнее «В звездах» я прочел ему из вашего письма, и он пришел в такое же восхищение, как и я. В «Русском вестнике» перечли мы его с женою еще. Это одно из лучших стихотворений, которые я знаю^*.

С Страховым же я всегда говорю часто про вас, потому что мы родня все трое по душе.

Что ваша служба?^* Есть ли надежда на награду? Что Петр Афанасьевич?^* Нет ли известий? Передайте наш поклон Марье Петровне и Оленьке и не забывайте меня и не сердитесь и любите так же, как мы вас любим.

Ваш Л. Толстой.

304. H. H. Страхову

1877 г. Января 25…26. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаич, очень вам благодарен за известие о жене и за ваши заботы о ней^*. Я очень доволен. Боткин не нашел в ее состоянии ничего опасного, а я, должен признаться, уже пережил в воображении такие ужасы. Она приехала веселая, оживленная и с такими хорошими вестями.

Успех последнего отрывка «Анны Карениной» тоже, признаюсь, порадовал меня^*. Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какой-то самому мне почти непонятный выбор. Это я пишу искренно, потому что вам, и тем более, что, послав на январскую книжку корректуры^*, я запнулся на февральской книжке^* и мысленно еще только выбираюсь из этого запнутия. Тургенева я не читал^*, но истинно жалею, судя по всему, что слышу, что этот ключ чистой и прекрасной воды засорился такой дрянью. Если бы он просто вспомнил какой-нибудь свой день подробно и описал бы его, все бы пришли в восхищенье.

Как ни пошло это говорить, но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество-не лгать.

В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается.

Что вы делаете? то есть пишете? Пришлите же мне свои статьи «Гражданина»^*. Дай вам бог досуга и желанья.

Я давно не был так равнодушен к философским вопросам, как нынешний год, и льщу себя надеждой, что это хорошо для меня. Очень хочется поскорее кончить и начать новое.

Прощайте, жена вам кланяется.

Ваш Л. Толстой.

305. А. А. Толстой

1877 г. Февраля 5...9. Ясная Поляна.

Необходимо отвечать вам на три пункта, дорогой друг Alexandrine. Первое, благодарить вас — и верьте, что я словами не могу выразить, как я благодарен вам — за ваши заботы о Соне и переданные вами слова Боткина. Я и Боткина полюбил за это. Он славный должен быть человек.

Второе, сказать вам, что страх наш о Сереже прошел: он бегает и учится; только, боюсь, потерял крови больше, чем следовало, от пиявок.

Третье то, что вы меня обижаете, предполагая во мне fausse honte^* в вопросах религии. Я как-то писал Урусову^* от всей души и повторю это вам: для меня вопрос религии такой же вопрос, как для утопающего вопрос о том, за что ему ухватиться, чтобы спастись от неминуемой гибели, которую он чувствует всем существом cвоим. И религия уже года два для меня представляется этой возможностью спасения. Поэтому fausse honte места быть не может. А дело в том, что как только я ухвачусь за эту доску, я тону с нею вместе. И еще кое-как je surnage^*, пока я не берусь за эту доску. Если вы спросите меня, что́ мешает мне, я не скажу вам, потому что боялся бы поколебать вашу веру. А я знаю, что это высшее благо. Я знаю, что вы улыбнетесь тому, чтобы могли мои сомнения поколебать вас; но тут дело не в том, кто лучше рассуждает, а в том, чтобы не потонуть, и потому я не стану вам говорить, а буду радоваться на вас и на всех, кто плывут в той лодочке, которая не несет меня. У меня есть приятель, ученый, Страхов, и один из лучших людей, которых я знаю. Мы с ним очень похожи друг на друга нашими религиозными взглядами; мы оба убеждены, что философия ничего не дает, что без религии жить нельзя, а верить не можем. И нынешний год летом мы собираемся с ним в Оптину пустынь. Там я монахам расскажу все причины, по которым не могу верить.

Целую вашу руку. Соня кланяется.

Ваш Л. Толстой.

306. А. А. Фету

1877 г. Марта 11...12. Ясная Поляна.

Дорогой Афанасий Афанасьевич!

Диктую Сереже письмо вам^*, потому что голова болит. Очень радуюсь, что суждение ваше о стихах Кулябки было благоприятное и почти такое же, как и мое^*. Я покажу ему ваши слова и буду поощрять его к работе. Я знаю, что для того, чтобы вышло из него что-нибудь, нужно многое такое, о чем не узнаешь не только из стихов, но и даже из самых близких сношений. Но есть хоть одна черта, указывающая на поэта, и не невозможно. И то хорошо.

Длинного письма от вас не получал^*, и вы не поверите, как меня огорчает мысль, что оно пропало. Писать я начал через Сережу больше из шалости. Они, дети, пришли после ученья, и я заставил Таню под диктовку написать французское письмо Готье^*, а Сережа подвернулся, я ему стал диктовать вам. Правда, что голова болит и мешает работать, что особенно досадно, потому что работа не только приходит, но пришла к концу. Остается только эпилог. И он очень занимает меня^*.

«Новь» я прочел первую часть и вторую перелистывал. Не мог прочесть от скуки. В конце он заставляет говорить Паклина, что несчастье России в особенности в том, что все здоровые люди дурны, а хорошие люди нездоровы^*. В этом и мое и его собственное суждение о романе. Автор нездоров, а его сочувствия с нездоровыми людьми, и здоровым он не сочувствует, и потому, называя то, что он есть сам, и потому то, что он любит, хорошим, он говорит: «Какое несчастье, что все здоровые дурны, а хорошие нездоровы».

Одно, в чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, — это природа. Две-три черты, и пахнет. Этих описаний наберется 1½ страницы, и только это и есть. Описания же людей, это все описания с описаний. Прочтя ваше письмо с обещанием быть у нас в мае, мы оба с женой ахнули, как еще далеко до мая. А прошло 3 дня, показались птицы и ручьи, и уже май кажется на дворе. Наш душевный поклон Марье Петровне.

Ваш Л. Толстой.

307. А. А. Фету

1877 г. Марта 22...23. Ясная Поляна.

Вы не поверите, как мне радостно ваше одобрение моего писанья, дорогой Афанасий Афанасьевич, и вообще ваши письма^*.

Вы пишете, что в «Русском вестнике» напечатали Толстого, а ваше «Искушение» лежит у них^*. Такой тупой и мертвой редакции нет другой. Они мне ужасно опротивели не за меня, а за других. Как в казаки? Каким же чином? И зачем в Белой Церкви? Меня Петр Афанасьевич ужасно интересует^*.

Голова моя лучше теперь, но насколько она лучше, настолько я больше работаю. Март, начало апреля самые мои рабочие месяцы, и я все продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что через месяц мне будет совестно это вспоминать.

Заметили ли вы, что теперь вдруг вышла линия, что все пишут стихи, очень плохие, но пишут все. Мне штук 5 новых поэтов представилось. Извините за бестолковость и краткость письма. Хотелось только вам написать, чтоб вы помнили, что вас и любят и ждут в Ясной Поляне. Наш поклон вашим.

Л. Толстой.

308. С. А. Рачинскому

1877 г. Апреля 5. Ясная Поляна. 5 апреля 1877 г.

Вы не поверите, какую истинную и редкую радость мне доставило чудесное письмо ваше^*, дорогой Сергей Александрович. Читая его, я переживал свои старые школьные времена, которые всегда останутся одним из самых дорогих, в особенности, чистых воспоминаний. Воображаю, каких вы наделали и наделаете чудес. Я у всех спрашиваю, для чего нужны школы. Обращаясь к вам, я могу иначе спросить: на чем основывается то наслаждение, та несомненная уверенность, что делаешь такое дело, которое не важнее всех других, но не менее важно, чем какое бы то ни было?

Я получал самые разнообразные ответы и никогда тот, который я себе давал и даю и который, мне кажется, вы дадите. Попробуйте ответить, не читая моего, не сойдемся ли мы.

Учить этих детей надо затем, чтобы дать им дощечку спасения из того океана невежества, в котором они плывут, и не спасения, — они, может быть, лучше нас приплывут, — а такое орудие, посредством которого они пристанут к нашему берегу, если хотят. Я не мог и не могу войти в школу и в сношения с мальчиками, чтобы не испытать прямо физического беспокойства, как бы не просмотреть Ломоносова, Пушкина, Глинку, Остроградского и как бы узнать, кому что нужно.

Читая ваше письмо, мне ужасно захотелось побывать у вас и в вашей школе. Я очень тяжел на подъем и очень занят бываю, но мне этого очень хочется, и я вас очень люблю. Пожалуйста, напишите мне еще и про себя^*.

Любящий вас

Л. Толстой.

309. H. H. Страхову

1877 г. Апреля 5. Ясная Поляна.

Очень благодарен вам, дорогой Николай Николаич, за деньги и за «Индийские сказки»^*. Там есть чудесные вещи. Прочли ли вы «Неверующий»^*. Первый вопрос и ответ — чудо. Стихи Полонского прелестны^*. Я это совершенно искренно говорю. Вы мне писали, прислать ли мне статьи Маркова^*. А я по рассеянности не отвечал, что не надо, и потому виноват, я их сжег не читая. Я боялся того расстройства, к<акое> это может произвести во мне. А я очень был занят и теперь тоже. Я все, все кончил, только нужно поправить^*.

Очень мне вас хочется видеть. Обо многом хочется говорить, о чем писать не буду. Напишите же мне, что вы приступили к работе, или не приступили, но так же дорожите своими мыслями, как и прежде. Ради бога, не сочтите это за желание вам льстить. Ваша мысль о разоблачении мнимого познания, которую я знаю из вашей статьи^* и ваших слов, так важна для того, кто поймет ее, — я думаю, что я понял, — что потом нельзя ни о чем думать философски, не приняв ее в расчет. Я к весне начинаю думать, и мысль эта мне беспрестанно на пути и всегда радостна при настоящем складе моих мыслей. Я знаю, что от моих слов вы не полюбите больше свою работу, знаю, что вы ее не оставите никогда, не кончив, и уверен, что вы ее сделаете, но не могу не сказать своего мнения, что, если вам удастся сделать это с той ясностью, которая составляет вашу особенность, то вы можете умереть спокойно.

На этой вашей мысли есть главный признак всего важного — она как будто не имеет никаких замыслов, ни с кем не спорит и такая сама по себе маленькая и скромная, но для того, кто ее примет совсем, как я, она разрастется, как горчишное зерно.

Искренно любящий вас Л. Толстой.

310. Н. Н. Страхову

1877 г. Апреля 21...22. Ясная Поляна.

В первый раз нынче, после многих дней, я остался без работы: одни корректуры отосланы, другие еще не присланы, и рукописи у меня нет больше, и грустно и одиноко, но свободно, и потому пользуюсь временем написать вам, дорогой Николай Николаич.

У меня на сердце еще ваше последнее письмо^* с одобрением последней части «Карениной». Боюсь и не люблю критик и еще больше похвал, но не ваших. Они приводят меня в восторг и поддерживают силы к работе. Не могу, однако, не думать, что вы говорите мне больше, чем говорите себе, зная, как это мне радостно. Приближается лето и моя надежда видеть вас. Когда будет ваш отпуск? Сколько из него вы уделите нам? Пожалуйста, как можно больше, поедем в Оптину пустынь. Вы пишете мне в последнем письме, что вы охладеваете к вашей работе^*. Я не хочу верить. Вы не поверите, как мне нужны эти мысли. Я их жду, как цифры, данные, которые необходимы, чтоб несомненно подтвердить мое уже готовое заключение. У меня был «Вестник Европы». Потехина повесть хороша;^* но что за мерзость Флобера, перевод Тургенева^*. Это возмутительная гадость. А все ругают V. Hugo. A он там говорит в разговоре земли с человеком.

Человек: Je suis ton roi.

Земля: Tu es ma vermine^*. Ну-ка, отчего они не сказали так?

Тороплюсь в Тулу об экзамене Сережи.

311. H. H. Страхову

1877 г. Мая 21...22. Ясная Поляна.

Нынче получил ваше второе неотвеченное письмо^* и устыдился. Я мешкал писать вам и потому, что был очень занят писаньем, и главное потому, что не хотелось ничего говорить вам, пока вы не прочтете последнюю часть. Она набрана давно и два раза уже была мною поправлена, и на днях мне ее пришлют опять для окончательного просмотра. Но я боюсь, что она все-таки не выйдет скоро. И об этом хочу с вами посоветоваться и просить вашей помощи.

Оказывается, что Катков не разделяет моих взглядов^*, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля учтиво, прося смягчить то, выпустить это, ужасно мне надоел, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю; но хотя и удобнее всего было бы напечатать брошюрой и продавать отдельно, неудобство в том, что надо пропустить сквозь цензуру. Как вы посоветуете — отдельно с цензурой, или в какой-нибудь бесцензурный журнал — «Вестник Европы», «Нива», «Странник», мне все равно — только бы хотелось, чтоб напечатать как можно скорее и не разговаривать про смягчение и выпущение.

Пожалуйста, посоветуйте и помогите. Может быть, я еще улажусь с Катковым, но очень хотелось бы знать, что делать в случае несогласия^*.

Тысяча ничтожных предметов разговора с вами и один столь важный, что все другие — ничтожны, но ни одного не хочется затевать — жду и надеюсь вас скоро и надолго увидеть. Вы говорите — когда? Чем скорее приедете, тем лучше, чем дольше пробудете, тем лучше. В начале лета лучше, потому что нет охоты, и я никуда не уеду.

Несколько строк вашего последнего письма о том, что вы чувствуете себя духовно крепче, очень порадовали меня, и мне кажется, что я знаю, к чему это относится, и что мы духовно сойдемся с вами. Я про себя тоже могу сказать, что чувствую себя крепче.

Последнее письмо вы писали в очень хорошем духе, совсем не в таком, как предпоследнее. Дай бог вам успех в вашей работе; я поспорю с вами в мере участия к работе друг друга.

Кланяйтесь очень Вл. Соловьеву и передайте ему мою любовь. Статью «Нового времени» привез жене Дьяков, и она подложила мне ее в читаемую книгу. Я прочел и очень был горд и огорчен, что много лишнего, пока не узнал имя автора^*. От всей души обнимаю вас, ваш

Л. Толстой.

312. В редакцию «Нового времени» <неотправленное>

1877 г. Июня 10. Ясная Поляна.

Милостивый государь.

В майской книжке «Русского вестника» на странице 472-й совершенно незаметно, в виде выноски, находится заметка относительно непоявления в этой книжке последних глав романа «Анна Каренина». Заметка эта так поразительна своей добросовестностью в отношении к подписчикам «Русского вестника», своей деликатностью в отношении к автору романа и мастерством изложения, что я считаю не лишним обратить на нее общее внимание.

«В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини, собственно, роман кончился. По плану автора, следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию, и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа»^*.

Добросовестность к подписчикам выразилась тем, что, отказавшись печатать окончание романа, редакция в заботливости своей об удовлетворении любопытства своих читателей рассказала им содержание ненапечатанной части и постаралась их уверить, что роман, собственно, кончен, что дальше нет ничего важного.

Деликатность относительно автора выразилась тем, что ему не только не дали высказать вредных мыслей, но указали, где ему следует кончить роман, и, не напечатавши конца, им написанного, искусной рукою извлекли и показали и ему и другим сущность этого конца.

Это мастерское изложение последней, ненапечатанной части «Анны Карениной» заставляет пожалеть, зачем редакция «Русского вестника» в продолжение трех лет занимала так много места в своем журнале этим романом. Она могла бы с такою же грациозностью и лаконичностью рассказать и весь роман не более как в десяти строчках.

Но есть один недостаток в этой заметке. В ней пропущено, что последняя часть романа была уже набрана и готовилась к печати в майской книжке, но не напечатана только потому, что автор не согласился исключить из нее по желанию редакции некоторые места; редакция же с своей стороны не согласилась печатать без выпуска, хотя автор предлагал редакции сделать всякие оговорки, какие бы она нашла нужным.

Эти последние главы «Анны Карениной» печатаются теперь отдельным изданием.

Имею честь быть ваш покорный слуга

граф Лев Толстой.

Ясная Поляна

Июня 10-го дня.

313. Н. Н. Страхову

1877 г. Августа 10...11. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич, хотел написать вам почти тотчас после вашего отъезда^*, но до сих пор не успел. Ездил на охоту и к брату и завтра опять еду на охоту вдаль за волками. Желал бы, чтобы вы о нас так же часто и хорошо вспоминали, как мы и главное я.

Мне ужасно было грустно, что я в ту ночь, как вы уезжали, опять кашлял, и потому проспал. Пришел 10 минут после того, как вы уехали. У нас теперь только своя семья — один Степа;^* и я хотел бы начать свое дело, но не могу от войны^*. И в дурном и в хорошем расположении духа мысль о войне застилает для меня все. Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот-вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее.

Нынче Степа разговаривал с Сергеем^* о войне, и Сергей сказал, 1) что на войне хорошо молодым солдатам попользоваться насчет турчанок. И когда Степа сказал, что это нехорошо, он сказал: «Да что ж, ведь ей ничего не убудет. Черт с ней». Это говорит тот Сергей, который сочувствовал сербам и которого нам приводят в доказательство народного сочувствия. А задушевная мысль его в войне только турчанка, то есть разнузданность животных инстинктов. 2) Когда Степа рассказал, что дела идут плохо^*, он сказал, что ж не возьмут Михаила Григорьевича Черняева (он знает имя-отчество) — он бы их размайорил. Турчанка и слепое доверие к имени, новому, народному. Мне кажется, что мы находимся на краю большого переворота.

Пишите мне, пожалуйста, о том, что делается и говорится в Петербурге.

Нет ли книги, в которой бы можно найти описание нынешнего царствования? Или нельзя ли где достать газеты за эти 20 лет? Дорого ли это стоит? Или нет ли журнала, в котором бы были обзоры внутренней политики? Если есть что-нибудь такое, по чем можно бы проследить внутреннюю историю действий правительства и настроений общества за эти 20 лет, то научите меня и даже пришлите^*.

Как вы вступили в свою жизнь? Скучаете ли? Взялись ли за работу? Прощайте, пишите почаще. Все наши шлют вам свои поклоны, а я обнимаю вас от всей души.

Л. Толстой.

Сейчас получил ваше письмо^* и письмо на ваше имя, которое посылаю.

Очень сочувствую тому неприятному чувству, которое вы испытали на петербургской станции^*. Сколько раз испытывал подобное. Если бы научиться у отца Пимена^* любви и спокойствию! А мне тоже очень нужно этого кроткого спокойствия — чтобы не судить и не злиться. А то все волнует, даже неизвестная еще мне статья «Русского вестника»^*. Нынешняя почта хотя и ничего не принесла нового, однако успокоила меня. В особенности взгляд французов в «Revue des deux Mondes»^*. Видно, что неудачи кончились и скрывать больше нечего. Хороша там статья о деятельности Черкасского, специалиста по части отнятия собственности мнимо законными путями^*. Разве это не палачество! В старину был один Макиавель. Теперь, с легкой руки Бисмарка, несправедливость — зло считается самым обычным политическим приемом. Как же не желать заснуть так же спокойно и сладко, как отец Пимен, при этом безумном и жестоком разговоре? Фет прислал письмо с прелестным любовным стихотворением^*. Спишу и пришлю вам в следующем письме.

Ваш Л. Толстой.

314. H. H. Страхову

1877 г. Августа 15...16. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич! Посылаю вам статьи Соловьева^*. Я начал читать их и не мог докончить. Не знаю, кто виноват, он или я, но мне стало невыносимо скучно оттого, что стало очевидно, что занятие мое, чтение, самое из праздных праздное. Читал я тоже в июле 1-го «Revue des deux Mondes» статью о Cournot^* — философе. Вам будет очень интересно, сначала, и по-моему очень хорошо, о законах разума, выводимых из наук, я от вас слышал эту мысль в первый раз и был ею поражен. О случайности идет потом запутанно. Степа обещался списать мне стихотворение Фета, и я вложу его^*. Мне очень, очень нравится.

Хотя мне и совестно говорить об этом, я все-таки не могу не написать о том, как я вам благодарен за вашу заботу об «Анне Карениной»^*. Прочел я статью «Русского вестника»^* и очень подосадовал на эту уверенность наглости в безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости; но теперь успокоился. Нынче идет дождь, мы все дома, и хочется писать, и так радостно приближение работы!

В войне мы остановились на 3-м дне битвы на Шибке^*, и я чувствую, что теперь решается или решена уже участь кампании, или первого ее периода. Господи помилуй. Обнимаю от всей души, пишите мне почаще. Я всякую минуту вспоминаю о вас.

Ваш Л. Толстой.

315. А. А. Фету

1877 г. Сентября 1...2. Ясная Поляна.

Как мало на свете настоящих умных людей, дорогой Афанасий Афанасьевич! Появился было г-н Бологов, — и как я обрадовался ему, — но и тот тотчас же обратился в вас^*. Можно не узнать произведение ума, к которому равнодушен; но произведение ума любимого, выдающее себя за чужое, так же смешно и странно видеть, как если бы я приехал к вам судиться и, глядя на вас во все глаза, уверял бы, что я адвокат Петров. Не могу хвалить вашей статьи, потому что она хвалит меня; но я вполне, вполне согласен с нею; и мне очень радостно было читать анализ своих мыслей, при котором все мои мысли, взгляды, сочувствия, затаенные стремления поняты верно и поставлены все на настоящее место. Мне бы очень хотелось, чтобы она была напечатана, хотя я, обращая к вам то, что вы говаривали мне, знаю, что почти никто не поймет ее. Я с нынешней почтой пошлю ее к Страхову, которому мне очень радостно сообщить ее.

Я все это время охочусь и хлопочу об устройстве нашего педагогического персонала на зиму. Ездил в Москву в поисках за учителем и гувернанткой. Нынче же чувствую себя совсем больным и засел дома. Вы не пишете о себе, стало быть, хорошо. Когда вы в Орел?

Наш поклон Марье Петровне.

Ваш Л. Толстой.

316. H. H. Страхову

1877 г. Сентября 22...23. Ясная Поляна.

Не отвечал вам на два последние письма^*, дорогой Николай Николаевич. Вы придумываете предлоги извиняться передо мной, а я во всяком письме не знаю, за что начать вас благодарить, и не благодарю ни за что, потому что иначе все письмо наполнилось бы одними благодарностями: и за ваш скучный, наверно, для вас труд издания, и за то необыкновенное внимание, которое вы прилагаете к нему, и за резюме суждений журналов о «Карениной»^*, которых читать я бы не желал, но знать которые мне очень приятно. Вероятно, из «Русского мира» вырезок газеты с суждением о 8-й части мне был прислан без письма кем-то. За ваше предложение прибавить слова к поправке^* я очень благодарен, но если можно, велите мне прислать, я посмотрю. Если бы вашими устами мед пить. Вы поняли из моего письма, что я за работой. Нет. Я охочусь и собираюсь, но и не сажусь за стол иначе, как только чтобы писать письма. Книгу Янсона^*, пожалуйста, пришлите. Да если попадется, книги пословиц Снегирева и Даля, и инока Парфения^* не забудьте. Еще забыл вас благодарить за самое важное для меня — сообщение впечатления, произведенного на вашего приятеля Шестакова 8-ю частью^*. Вы не можете себе представить (как ни хорошо вы все можете себе представить) того хорошего, радостного чувства, которое это известие произвело на меня. Был еще один такой же молодой человек, с которым я виделся. Пишите мне по-прежнему в Тулу, а то осенью я хожу на охоту и не бываю на Козловке.

Я чувствую себя нынче в скверном духе и пишу дурно и боюсь, что холодно, а мне всегда бы хотелось выражаться так, как я чувствую к вам, — всегда с осторожною уважительною нежностью.

317. H. H. Страхову

1877 г. Октября 19. Ясная Поляна.

Очень вам благодарен, дорогой Николай Николаевич, за книги, в особенности за пословицы^*. Я наслаждаюсь ими. Статьи, пожалуйста, пришлите и вашу и Данилевского^*. Я в своей глуши и тишине чтец хороший. Кончайте и присылайте вашу.

На переписанную вами последнюю страницу «Анны Карениной» мне смотреть совестно. Разумеется, я согласен с вами и с вставкой^*. Еще, если не напечатана свадьба, нельзя ли мне ее прислать, мне хочется поправить неверность, что жених приехал в церковь раньше невесты^*. Сведения, сообщаемые вами о войне, очень интересны и приятны. Обручев, по всему, что я слышал про него, очень симпатичен^*.

Я все ничего не делаю, кроме травли и стрельбы зайцев, и нездоровится физически и нравственно. Уныло. Но все так же, как и всегда, часто думаю о вас и люблю вас.

Ваш Л. Толстой.

318. H. H. Страхову

1877 г. Ноября 6. Ясная Поляна.

Только что хотел вам писать, дорогой Николай Николаевич, именно с тем, чтобы спросить у вас, что с вами делается — нет ли у вас горя, или не очень ли вы увлеклись работой, как получил ваше письмо^*.

Очень грустно мне за вас; я по тону, которым вы говорили о покойном, чувствовал, что он вам очень близок и дорог. Мне кажется, что из того, что я от вас знаю о нем, я ясно понимаю его характер, и он мне очень мил. Тем более сочувствую вам и тем менее могу ободрить вас, что я сам это последнее время в самом унылом, грустном, убитом состоянии духа. Разумеется, я не знаю, отчего это происходит; если бы я знал, я бы боролся. Но два главные предлога моей грусти, это моя праздность, постыдная и совершенная, и состояние жены, болезненная беременность и предстоящие в декабре роды. Менее важный предлог, это — мучительная эта война.

Знаю, что грех мне жаловаться, но в душе я сам себе и только вам одному жалуюсь. Мучительно и унизительно жить в совершенной праздности и противно утешать себя тем, что я берегу себя и жду какого-то вдохновения. Все это пошло и ничтожно. Если бы я был один, я бы не был монахом, я бы был юродивым — то есть не дорожил бы ничем в жизни и не делал бы никому вреда.

Пожалуйста, не утешайте меня, и в особенности тем, что я писатель. Этим я уже слишком давно и лучше вас себя утешаю; но это не берет, а только внемлите моим жалобам, и это уже меня утешит.

На днях слушал я урок священника детям из «Катехизиса». Все это было так безобразно. Умные дети так очевидно не только не верят этим словам, но и не могут не презирать этих слов, что мне захотелось попробовать изложить в катехизической форме то, во что я верю, и я попытался^*. И попытка эта показала мне, как это для меня трудно и, боюсь, невозможно.

И от этого мне грустно и тяжело.

Может быть, письмо мое подействует на вас по правилу similibus curantur^* и возбудит вас к энергии. Дай бог. Но не сердитесь на меня за это.

Всей душой любящий вас Л. Толстой.

6 ноября.

319. H. H. Страхову

1877 г. Ноября 11...12. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаич. Пожалуйста, будьте так добры, подумайте и посоветуйте, что есть о первом времени Николая Павловича и специально о войне 28, 29 года. И что есть, купите и пришлите^*. Я совсем разнемогся и сижу дома и упражняюсь в игре на фортепьяно и все так же презренен и противен сам себе.

Ваш Л. Толстой.

320. H. H. Страхову

1877 г. Ноября 26...27. Ясная Поляна.

Получил ваше письмо^* и все три посылки, дорогой Николай Николаевич, и больше всего был рад вашим портретам. Я так вспомнил вас хорошо и такое испытал чувство радости, что вы существуете и меня любите. Жена тоже обрадовалась вашему портрету, и мы начали хвалить вас. Показывали портрет всем детям и домочадцам, и все радостно улыбались. Портрет en face прелестен. И все это нашли.

Лучше утешить меня, как присылкой портрета и тем, что вы пишете, нельзя было.

Я чувствую, что скоро начну работать, и с большим увлечением, и забуду себя. Многие очень важные вещи стали для меня совершенно ясны, но сказать их не могу еще и ищу слов — формы. Очень благодарен за книги. Но Lacroix^* необходимы следующие томы. Простите, что утруждаю вас. Нет ли каталога книг, относящихся к царствованию Николая? Delacroix говорит в предисловии, что Корф ему говорил о таком каталоге.

Как жаль Попова^*. Я его немного знал. Он очень был хороший, кажется. Вы правы, надо ждать — это вроде бессонницы. Ждать, пока придет сон, и невольное бдение занимать как-нибудь. Дай бог вам плодотворного года. Мне кажется, что вы в хорошем, сильном духе.

Вы мне предлагаете философских книг. Мне нужно, но не философских, а о религии.

Желал бы я иметь Мах’а Muller’a и Burnouf’a, они у меня были, но не мои; потом желал бы знать Страуса — не «Жизнь Христа», а последнюю, где он, как помнится, предлагает новую религию^*. И потом Ренана^*. Дорого ли это все будет стоить? Да еще не знаете ли чего-нибудь? Есть ли в философии какое-нибудь определение религии, веры, кроме того, что это предрассудок?

И какая есть форма самого очищенного христианства? Вот в неопределенной форме те два вопроса, на которые я желал бы найти ответы в книгах.

От всей души обнимаю вас, дорогой и единственный духовный друг, Николай Николаич.

Л. Толстой.