Том 6

НОВОГОДНЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

Кёльн, 8 января. Если пастор и кантор, пономарь и органист, цирюльник и ночной сторож, полевой стражник, могильщик и т. д. поздравляют нас с Новым годом, — то это столь же старый, сколь и вечно новый обычай, к котором/мы относимся равнодушно.

Но 1849 год не довольствуется старинным обычаем. Свое наступление он ознаменовал чем-то небывалым — новогодним поздравлением прусского короля.

На этот раз появилось новогоднее послание не к прусскому народу и не «К Моим возлюбленным берлинцам»[146], а «К Моей армии».

В этом новогоднем послании король «с гордостью» взирает на армию, ибо она осталась верной, «когда» (мартовский) «мятеж нарушил мирное развитие либеральных учреждений, к которым Я хотел осмотрительно повести Мой народ».

Прежде говорили о мартовских событиях, о «недоразумениях» и т. п. Теперь уже не нужно ничем прикрываться — и мартовские «недоразумения» преподносят нам как «мятеж».

Из королевского новогоднего поздравления на нас повеяло тем же духом, что и со столбцов «рыцарши креста». Подобно тому как в поздравлении говорится о «мятеже», так и в газете пишется о никому не известных делах «мартовских преступников», о преступном сброде, нарушившем в марте покой берлинской дворцовой жизни.

Если мы спросим, почему мартовский «мятеж» так особенно возмутителен, нам ответят: «потому что он нарушил мирное развитие либеральных (!!) учреждений и т. д.».

Если бы вы не покоились на Фридрихсхайне[147] — вы, мартовские мятежники, — вас бы теперь наградили «свинцом

и порохом» или пожизненной каторгой. Ведь вы, нечестивцы, нарушили «мирное развитие либеральных учреждений»! Нужно ли напоминать о королевско-прусском развитии «либеральных учреждений», о либеральнейшем развитии расточительности, о «мирном» распространении ханжества и королевско-прусского иезуитизма, о мирном развитии полицейского п казарменного духа, шпионства, надувательства, лицемерия, наглости и, наконец, самого отталкивающего, отупляющего влияния на народ наряду с самой циничной развращенностью так называемых высших классов? Мы тем менее нуждаемся в подобном напоминании, что нам достаточно оглянуться вокруг, достаточно протянуть руку, чтобы снова обнаружить перед собой в полном цвету «нарушенное развитие» и насладиться вторым изданием упомянутых «либеральных учреждений».

«Моя армия», — гласит далее королевское поздравительное послание, — «сохранила свою старую славу и покрыла себя новой славой».

Еще бы! Она покрыла себя такой славой, что, пожалуй, одни только хорваты могут претендовать на большую.

Но когда и где она покрыла себя такой славой? Во-первых, «она украсила свои знамена новыми лаврами, когда Германии понадобилось наше оружие в Шлезвиге».

Прусская нота майора Вильденбруха, адресованная датскому правительству[148], — вот та основа, на которой воссияла новая прусская слава. Вся система ведения войны вполне соответствовала этой ноте, которая уверяла датского кузена, что прусское правительство не замышляет ничего серьезного, что оно только бросает приманку республиканцам, а всем остальным пускает пыль в глаза, чтобы только выиграть время. А выиграть время — значит выиграть все. Потом можно будет прекрасно столковаться.

Г-н Врангель, относительно которого долгое время вводили в заблуждение общественное мнение, тайком, яко тать в нощи, покинул Шлезвиг-Гольштейн. Он ехал в штатском платье, чтобы не быть узнанным. В Гамбурге все содержатели гостиниц заявили, что не могут дать ему пристанище. Им дороже их дома, окна и двери, чем презираемые народом, но воплощенные в этом достославном господине лавры прусской армии. Не следует также забывать, что единственный успех бесполезных и бессмысленных маневров этой кампании, весьма напоминающих процедуру старых имперских судов (см. номера нашей газеты за то время[149]), состоял в стратегической ошибке.

Единственно, что поражает в этой кампании, — это необыкновенная дерзость датчан, которые упорно водили за нос прусскую армию и совершенно отрезали Пруссию от мирового рывка.

Завершением прусской славы в этом отношении являются, сверх того, мирные переговоры с Данией и их результат — заключенное в Мальмё перемирие[150].

Если римский император, понюхав монету, полученную в уплату налога на отхожие места, мог сказать: «non olet» (не пахнет), то, наоборот, на прусских лаврах, пожатых в Шлезвиг-Гольштейне, неизгладимыми буквами начертано: «olet!» (воняет).

Во-вторых, «Моя армия победоносно преодолела трудности и опасности при подавлении восстания в великом герцогстве Познанском».

Что касается «победоносно преодоленных трудностей», то они заключаются в следующем: Пруссия, во-первых, использовала вызванную слащавыми словами Берлина благородную иллюзию поляков, которые в «померанцах» увидели немецких товарищей по оружию в борьбе против России и поэтому спокойно распустили свою армию, позволили померанцам вступить в страну и только тогда опять собрали рассеянные боевые силы, когда пруссаки с величайшей жестокостью стали расправляться с беззащитными. А геройские подвиги пруссаков! Не на войне, а после войны совершаются геройские подвиги «славной» прусской армии. Когда Мерославский был представлен июньскому победителю, первый вопрос Кавеньяка состоял в том, как это пруссаки ухитрились быть разбитыми при Милославе (мы можем это подтвердить показаниями свидетелей, слышавших все собственными ушами). 3000 поляков, кое-как вооруженных косами и пиками, дважды разбивают и дважды принуждают к отступлению 20000 пруссаков, хорошо организованных и в избытке снабженных оружием. Прусская кавалерия в своем диком бегстве сама опрокинула прусскую пехоту. Польские повстанцы удержали за собой Милослав, после того как они дважды изгоняли из города контрреволюцию. Но еще позорнее для пруссаков, чем их поражение при Милославе, была одержанная ими,

наконец, победа при Врешене {Польское название: Вжесня. Ред.} подготовленная их предшествующим поражением. Когда невооруженный, но сильный, как Геркулес, противник стоит против вооруженного пистолетами труса, то трус бежит и на приличном расстоянии расстреливает все свои патроны. Так поступили пруссаки при Врешене. Они отбежали на некоторое расстояние, откуда можно было обстреливать картечью, гранатами, начиненными 150 пулями, и шрапнелью людей, вооруженных пиками и косами, которыми, как известно, издали ничего нельзя сделать. Шрапнелью до сих пор стреляли только англичане в полудиких жителей Ост-Индии. И только бравые пруссаки, охваченные паническим страхом перед польской храбростью и сознающие свою слабость, обратили шрапнель против тех, кого называли согражданами. Понятно, им пришлось изыскивать способ, как на расстоянии массами убивать поляков. Вблизи поляки были слишком страшны. Вот какова была славная победа при Врешене! Но, как мы уже отметили, геройские подвиги прусской армии начинаются только после войны, подобно тому как геройские подвиги тюремщика начинаются только после приговора.

Что эту славу прусской армии история не забудет, — порукой тому тысячи поляков, которые в результате прусского предательства и черно-белого коварства были убиты шрапнелью, остроконечными пулями и т. п. и позже заклеймены адским камнем[151].

Об этом втором лавровом венке контрреволюционной армии в достаточной мере свидетельствуют сожженные прусскими героями села и города, убитые прикладами и заколотые штыками в своих домах польские жители, об этом свидетельствуют грабежи и всякого рода жестокости пруссаков.

Бессмертная слава этим прусским воякам в Познани, проложившим путь, по которому вскоре последовал неаполитанский палач[152], расстрелявший свою верную столицу и на 24 часа отдавший ее на поток и разграбление своей солдатне! Честь и слава прусской армии, отличившейся в познанской кампании! Ибо этот поход послужил блестящим примером хорватам, сережанам, ортоханам и другим ордам Виндишгреца и К°, в которых этот пример разжег страсть к подобным же подвигам, как это показали Прага (в июне), Вена, Пресбург {Словацкое название: Братислава. Ред.} и пр.[153].

И в конце концов даже это мужество пруссаков пред лицом поляков было лишь результатом их страха перед русскими.

«Три — число всего прекрасного». Следовательно, и «Моя армия» должна была стяжать себе троекратную славу. И случай к тому представился. Ибо «ее участие в установлении порядка (!) в Южной Германии принесло новую славу прусскому имени».

Только вследствие злобы или мании преуменьшения можно отрицать, что «Моя армия» оказала Союзному сейму, — который после того, как его перекрестили, модернизировался и повелел именовать себя центральной властью, — превосходные полицейско-жандармские услуги. Точно так же нельзя оспаривать, что прусское имя стяжало несомненную славу в деле истребления южногерманского вина, мяса, сидра и т. д.

Отощавшие бранденбуржцы, померанцы и т. д. отрастили себе патриотическое брюшко, жаждущие утолили жажду и на постоях в Южной Германии с таким геройским мужеством уничтожали вообще все, что им подавали, что прусское имя приобрело там повсюду самое громкое признание. Жаль только, что не уплачено еще за постой по счетам: признание было бы еще более полным.

Слава «Моей армии», собственно, неисчерпаема. Но все же нельзя обойти молчанием, что «когда бы я ни обращался к армии, она, верная до конца и связанная строгой дисциплиной, всегда готова была мне служить»; с таким же восхищением можно сообщить потомству, что «Моя армия противопоставляла гнусной клевете бодрый дух и благородную солдатскую доблесть».

Это поздравление звучит весьма лестно для «Моей армии»: оно восхваляет ее «строгую дисциплину» и «благородную солдатскую доблесть», оно снова подчеркивает ее геройские подвиги в великом герцогстве {Познани. Ред.} и тем самым вызывает приятное воспоминание о лаврах, которые она стяжала в Майнце, Швейднице {Польское название: Свидница. Ред.}, Трире, Эрфурте, Берлине, Кёльне, Дюссельдорфе, Ахене, Кобленце, Мюнстере, Миндене и т. д. Мы же, все прочие, не принадлежащие к «Моей армии», получаем при этом возможность расширить наши ограниченные верноподданнические понятия. Оказывается, что расстрелы стариков и беременных женщин, кражи (близ Острово это было занесено в протокол), избиение мирных граждан прикладами и саблями, разрушение домов, ночные нападения со спрятанным под полой оружием на безоружных людей, разбой на больших дорогах (вспомним случай при Нёйвиде), — оказывается, что этот и подобный ему героизм на христианско-германском языке называется «строгой дисциплиной», «благородной солдатской доблестью»! Да здравствует солдатская доблесть и дисциплина, ибо жертвы разбоя, учиненного под этим флагом, уже больше не воскреснут!

Уже эти немногие места из королевско-прусского новогоднего поздравления, которых мы коснулись, показывают нам, что этот документ по своему значению и по своему духу может быть поставлен рядом с манифестом герцога Брауншвейгского 1792 года[154].

Написано К. Марксом. 8 января 1849 г.

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 190, 9 января 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого