Том 6

I

Кёльн, 25 января. Время от времени, хотя и изредка, мы имеем удовольствие видеть, как из-под наносного пласта, оставшегося после двойного потопа — революции и контрреволюции, — поднимается верстовой столб добрых старых домартовских времен. Горы переместились, долины засыпаны, леса повалились на землю, но верстовой столб все еще стоит на старом месте, выкрашенный в старые цвета, и все еще красуется на нем старая надпись: «В Шильду[178]!»

Такой верстовой столб протягивает нам из № 21 берлинской «National-Zeitung»[179] свою деревянную руку с надписью: «Первичным избирателям. В Шильду!»

Благонамеренный совет «National-Zeitung» первичным избирателям прежде всего гласит:

«Настал час, когда прусский народ во второй раз приступает к осуществлению с трудом завоеванного всеобщего избирательного права» (как будто октроированное так называемое всеобщее избирательное право, с его различным истолкованием в каждой деревце, является таким же избирательным правом, как и завоеванное 8 апреля![180]), «из коего должны выйти люди, которым предстоит во второй раз высказать, каковы дух (!), мнение (!!) и воля (!!!) не отдельных сословий и классов, а всего народа».

Не будем говорить о напыщенно-неуклюжем стиле этой фразы, медленно, с трудом переводя дух, ковыляющей от одного слова к другому. Всеобщее избирательное право, говорит газета, должно раскрыть нам, в чем состоит воля не отдельных сословий и классов, а всего народа.

Прекрасно! А из кого состоит «весь народ»? Из «отдельных сословий и классов».

А из чего составляется «воля всего народа»?

Из отдельных, противоречащих друг другу «воль отдельных сословий и классов», т. е. как раз из такой воли, которую «National-Zeitung» изображает прямой противоположностью «воле всего народа».

Ну и сильна же в логике эта «National-Zeitung»!

Но для «National-Zeitung» существует единая воля всего народа, которая является не суммой противоречащих воль, а одной единой определенной волей. Что же это такое? Это — воля большинства. А что такое воля большинства?

Это воля, вытекающая из интересов, жизненного положения, условий существования большинства.

Следовательно, для того, чтобы иметь одну и ту же волю, члены большинства должны иметь одинаковые интересы, одинаковое жизненное положение, одинаковые условия существования или же должны быть, хотя бы только временно, тесно связаны друг с другом в своих интересах, в своем жизненном положении, в условиях своего существования.

Говоря яснее: воля народа, воля большинства — это воля не отдельных сословий и классов, а одного-единственного класса и тех других классов и частей классов, которые подчинены этому одному господствующему классу в общественном отношении, т. е. в промышленном и торговом отношении.

«Но что же из этого следует?» Что воля всего народа — это воля господствующего класса?

Разумеется, и именно всеобщее избирательное право является той магнитной стрелкой, которая, хотя лишь после различных колебаний, все же в конце концов указывает на этот призванный к господству класс.

А эта добрейшая «National-Zeitung» все еще продолжает болтать, как это было в 1847 году, о воображаемой «воле всего народа»!

Но пойдем дальше. После этого возвышенного вступления «National-Zeitung» поражает нас таким многозначительным замечанием:

«В январе 1849 г. положение вещей иное, чем в столь богатые надеждами и возвышенными настроениями» (почему не молитвенными настроениями в придачу?) «майские дни 1848 года».

«Тогда, казалось, все были единодушны в том, что полностью и безотлагательно должны были быть осуществлены великие реформы, которые В Пруссии давно уже были бы проведены, если бы на заложенной в 1807–1814 гг. основе продолжалось дальнейшее строительство в тогдашнем духе и в соответствии с возросшим с тех пор уровнем культуры и понимания».

«Тогда, казалось, все были единодушны!» Великая, восхитительная наивность «NationalZeitung»! Тогда, когда гвардия, скрежеща зубами от бешенства, удалялась из Берлина, когда принц Прусский должен был поспешно бежать оттуда в куртке почтальона, когда высшее дворянство и верхи буржуазии должны были сдерживать свой гнев по поводу того унижения, которому подвергся король, когда у дворца народ заставил его снять шапку перед трупами мартовских жертв, — «тогда, казалось, все были единодушны»!

Ей-ей, это уж слишком — питать подобные иллюзии! Но теперь, после того как приходится признать себя обманутым, еще трезвонить на весь мир о своем обманутом легковерии, — поистине, c'est par trop bonhomme {это уж слишком глупо! Ред.}!

И в чем же, «казалось, все были единодушны»?

В том, что «должны были быть осуществлены великие реформы, которые… уже были бы проведены, если бы… продолжалось дальнейшее строительство…» В этом были — нет, казалось, что были, — все единодушны. Великое мартовское завоевание, выраженное достойным языком! И каковы же были эти «реформы»?

Развитие «основ 1807–1814 гг. в тогдашнем духе и в соответствии с возросшим с тех пор уровнем культуры и понимания».

То есть в духе 1807–1814 гг. и в то же время совсем в другом духе.

«Тогдашний дух» состоял попросту в весьма материальном давлении тогдашних французов на тогдашнюю прусскую юнкерскую монархию, а также в тогдашнем тоже мало благоприятном финансовом дефиците прусского королевства. Только для того, чтобы сделать буржуа и крестьянина способными платит!. налоги, чтобы провести для королевско-прусских подданных хотя бы по видимости некоторые из реформ, которые французы во множестве ввели в завоеванных частях Германии, — одним словом, чтобы как-нибудь снова заштопать расползавшуюся но всем швам, прогнившую монархию Гогенцоллернов, — только ради этого были введены куцые так называемые городовые положения, положения о выкупе, военные учреждения и т. п. Все эти реформы отличались только тем, что отставали на целое столетие от французской революции 1789 года, и даже от английской революции 1640 года. И это должно служить основой для охваченной революцией Пруссии?

Но старопрусское чванство всегда видит Пруссию в центре мировой истории, тогда как в действительности история постоянно волочит это «государство разума» по грязи. Это старопрусское чванство должно, понятно, игнорировать то обстоятельство, что Пруссия, пока она не получила пинков от французов, спокойно оставалась сидеть на неразвитых основах 1807–1814 гг. и не думала пошевелиться. Оно должно игнорировать то, что эти основы давно были забыты, когда славная бюрократически-юнкерская королевско-прусская монархия в феврале прошлого года получила от французов новый столь сильный толчок, что великолепнейшим образом покатилась вниз со своих «основ 1807–1814 годов». Оно должно игнорировать то, что для королевско-прусской монархии речь шла отнюдь не об этих основах, а только о предотвращении дальнейших последствий полученного от Франции толчка. Но все это прусское чванство игнорирует, а когда оно получает вдруг толчок, то кричит, призывая, как ребенок няньку, прогнившие основы 1807–1814 годов!

Как будто Пруссия 1848 года не является в отношении территории, промышленности, торговли, средств сообщения, культуры и классовых отношений совершенно другой страной, чем Пруссия «основ 1807–1814 годов»!

Как будто с того времени в ее историю не вступили два совершенно новых класса — промышленный пролетариат и свободное крестьянство; как будто прусская буржуазия 1848 года не отличается во всех отношениях от робкой, смиренной и благодарной мелкой буржуазии времен «основ»!

Но все это ни к чему. Бравому пруссаку ничего не требуется знать, кроме его «основ 1807–1814 годов». Это и есть основы, на которых будет вестись дальнейшее строительство — и все тут.

Начало одного из колоссальнейших исторических переворотов сводится всего-навсего к завершению одного из самых мелочных надувательств с мнимыми реформами — так понимают революцию в старой Пруссии!

И в этой самодовольно ограниченной фантазии из области отечественной истории «все, казалось, были единодушны» — правда, слава богу, только в Берлине!

Но последуем дальше.

«Те сословия и классы, которым приходилось отказываться от привилегий и преимуществ… которым надлежало в дальнейшем стать на равную ногу со всеми своими согражданами… казались готовыми к этому — исполненные убеждения, что старый порядок стал невозможен, что это соответствует их собственным правильно понятым интересам…»

Посмотрите на этого сладкоречивого и искренне смиренного буржуа — как он снова извращает революцию! Дворянство, попы, бюрократы, офицеры «казались готовыми» отказаться от своих привилегий не потому, что их принудил к этому вооруженный народ, не потому, что в первые моменты ужаса перед европейской революцией неудержимо растущая деморализация и дезорганизация в их собственных рядах сделали их неспособными к сопротивлению, — нот! Мирные, благожелательные и для обеих сторон выгодные «соглашения» (говоря языком г-на Кампгаузена) 24 февраля и 18 марта[182] «исполнили их убеждением», что ото «соответствует их собственным правильно понятым интересам»!

Мартовская революция и даже 24 февраля в правильно понятых интересах господ захолустных юнкеров, консисторских советников, регирунгсратов и гвардейских лейтенантов — да ведь это поистине колоссальное открытие!

Но, к сожалению, «теперь положение уже не то. Люди, извлекавшие выгоду из старого порядка и являющиеся его сторонниками, не только не помогают сами, как этого требует их долг (!), расчистить старый хлам и построить новый дом, но даже хотят укрепить старые развалины, под которыми почва так грозно заколебалась, и украсить их некоторыми по видимости приспособленными к новому времени формами».

«Теперь положение уже не то», каким оно, казалось, было в мае, т. е. теперь оно уже не то, каким оно не было в мае, или теперь оно то же самое, каким было в мае.

Таким языком пишут в берлинской «National-Zeitung» и вдобавок еще гордятся этим.

Одним словом: май 1848 и январь 1849 года отличаются друг от друга только по видимости. Раньше контрреволюционеры, казалось, сознавали свой долг — теперь они его действительно и откровенно не сознают, — и об этом скорбит мирный буржуа. Ведь долг контрреволюционеров — отречься от своих интересов в своих собственных правильно понятых интересах! Их долг — перерезать самим себе жизненные артерии, а между тем они этого не делают, — так жалуется сторонник правильно понятых интересов!

А почему ваши враги не делают теперь того, что, как вы говорите, является все-таки их долгом?

Потому что вы сами весной не выполнили вашего «долга», потому что тогда, когда вы были сильны, вы вели себя, как трусы, и дрожали перед революцией, которая должна была возвеличить вас и дать вам власть; потому что вы сами оставили в неприкосновенности старый хлам и самодовольно любовались в зеркале ореолом половинчатого успеха! А теперь, когда контрреволюция внезапно усилилась и попирает вас ногами, когда под вашими ногами почва грозно колеблется, — теперь вы требуете, чтобы контрреволюция стала вашей служанкой, чтобы она убрала хлам, для уборки которого вы были слишком слабы и трусливы, — она, сильная, должна жертвовать собой ради вас, слабых?

Детски-наивные глупцы! Но подождите немного — поднимется народ и одним могучим толчком повалит вас на землю вместе с контрреволюцией, на которую вы теперь так бессильно тявкаете!

II

Кёльн, 27 января. В своей первой статье мы не приняли во внимание одно обстоятельство, которое, казалось бы, все-таки могло послужить оправданием для «National-Zeitung»; «National-Zeitung» не свободна — она находится под гнетом осадного подозрения. А при осадном положении ей приходится, конечно, напевать:

Тем не менее даже при осадном положении газеты выходят не для того, чтобы говорить противоположное тому, что они думают, и, кроме того, осадное положение не имеет никакого отношения к первой половине упомянутой статьи, рассмотренной нами ранее.

Осадное положение неповинно в напыщенном, туманном стиле «National-Zeitung».

Осадное положение неповинно в том, что «National-Zeitung» создавала себе после марта всякого рода наивные иллюзии.

Осадное положение отнюдь не принуждает «National-Zeitung» превращать революцию 1848 года в охвостье реформ 1807–1814 годов.

Одним словом, осадное положение отнюдь не заставляет «National-Zeitung» иметь те абсурдные представления о ходе развития революции и контрреволюции 1848 года, какие мы установили у нее два дня тому назад. Осадное положение властно только над настоящим, а не над прошедшим.

Поэтому в нашей критике первой половины упомянутой статьи мы совершенно не считались с осадным положением, но именно поэтому мы примем его во внимание сегодня.

Закончив свое историческое введение, «National-Zeitung» обращается затем к первичным избирателям со следующими словами:

«Дело идет о закреплении достигнутого прогресса, о сохранении сделанных завоеваний».

Какого «прогресса»? Каких «завоеваний»? «Прогресса», который выражается в том, что «ныне все уже не то», каким «казалось» в мае? Того «завоевания», что «люди, извлекавшие выгоду из старого порядка… не помогают сами, как этого требует их долг, расчистить старый хлам»? Или октроированных «завоеваний», которые «укрепляют старые развалины и украшают их некоторыми по видимости приспособленными к новому времени формами»?

Осадное положение, милостивые государи из «National-Zeitung», отнюдь не служит извинением бессмыслице и путанице.

«Прогресс», который в настоящее время так удачно «проложил себе путь», — это регресс к старой системе, и мы с каждым днем все дальше продвигаемся по этому прогрессивному пути.

Единственное «завоевание», оставшееся у нас, — и это совсем не специфически прусское, не «мартовское» завоевание, а результат европейской революции 1848 года — это всеобщая, самая решительная, самая кровожадная и самая насильственная контрреволюция, которая, впрочем, сама является лишь фазой европейской революции, и поэтому ее неизбежным плодом явится новый, всеобщий и победоносный революционный ответный удар.

Но, может быть, «National-Zeitung» знает это так же хорошо, как и мы, и только не смеет сказать это из-за осадного положения? Послушаем:

«Мы не хотим продолжения революции; мы враги всякой анархии, всякого насилия и произвола; мы хотим законности, спокойствия и порядка».

Осадное положение, милостивые государи, принуждает вас, самое большее, к тому, чтобы молчать, но не к тому, чтобы говорить. Поэтому приведенную сейчас фразу мы принимаем к сведению: если ее словами говорите вы, тем лучше; если же это говорит осадное положение, то вам не было надобности делаться его органом. Либо вы революционны, либо нет. Если вы не революционны, то мы заведомые противники; если вы революционны, то вы должны были молчать.

Но вы говорите с такой убежденностью, у вас столь добропорядочное прошлое, что мы спокойно можем допустить; осадное, положение к этому заявлению совершенно непричастно.

«Мы не хотим продолжения революции». Это значит: мы хотим продолжения контрреволюции. Ибо насильственная контрреволюция — таков исторический факт — либо вовсе не преодолевается, либо преодолевается только революцией.

«Мы не хотим продолжения революции» — это значит: мы признаем, что революция закончена, достигла своей цели. А целью, которой достигла революция к 21 января 1849 г., когда была написана вышеупомянутая статья, — этой целью была именно контрреволюция.

«Мы враги всякой анархии, всякого насилия и произвола».

Значит, враги также и той «анархии», которая наступает после всякой революции до того, как укрепились новые порядки, враги «насильственных действий» 24 февраля и 18 марта, враги «произвола», который беспощадно разрушает прогнивший строй и его обветшавшие законные устои!

«Мы хотим законности, спокойствия и порядка»!

В самом деле, момент выбран удачно для того, чтобы преклоняться перед «законностью, спокойствием и порядком», протестовать против революции и подхватывать пошлые вопли против анархии, насилия и произвола! Удачно выбран как раз тот момент, когда под охраной штыков и пушек революция официально клеймится как уголовное преступление, когда «анархия, насилие и произвол» неприкрыто осуществляются на практике указами за подписью короля, когда «закон», насильственно октроированный нам камарильей, всегда применяется против нас и никогда не стоит за пас, когда «спокойствие и порядок» состоят в том, что контрреволюцию оставляют в «покое», чтобы она могла восстановить свой старопрусский «порядок» вещей.

Нет, господа, вашими устами говорит не осадное положение — это говорит настоящий, переведенный на берлинский язык Одилон Барро со всей его ограниченностью, со всем его бессилием, со всеми его благими пожеланиями.

Ни один революционер не может быть столь бестактен, столь детски наивен, столь труслив, чтобы отрекаться от революции как раз в тот момент, когда контрреволюция празднует свои самые блестящие победы. Если он не может говорить — он действует, а если он не может действовать — он предпочитает совершенно молчать.

Но, быть может, господа из «National-Zeitung» ведут хитрую политику? Быть может, они для того выражаются так смиренно, чтобы накануне выборов привлечь на сторону оппозиции еще часть так называемых умеренных?

Уже в первый день после того, как на нас обрушилась контрреволюция, мы сказали, что отныне существуют только две партии: «революционеры» и «контрреволюционеры»; только два лозунга: «демократическая республика» или «абсолютная монархия». Все, что находится посередине, это уже не партии— это лишь фракции. Контрреволюция сделала все, чтобы подтвердить сказанное нами. Выборы — самое блестящее подтверждение наших слов.

А в такое время, когда партии так резко противостоят друг другу, когда борьба ведется с величайшим ожесточением, когда только подавляющее превосходство сил организованной солдатни препятствует тому, чтобы борьба была решена с оружием в руках, — в такое время прекращается всякая политика посредничества. Нужно быть самим Одилоном Барро, чтобы в такое время играть роль Одилона Барро.

Но у наших берлинских Барро свои оговорки, свои условия, свои интерпретации. Они нытики [Heuler][184], но отнюдь не простые нытики; они нытики с оговорочкой, нытики из тихонькой оппозиции:

«Но мы хотим новых законов, каких требуют пробудившийся свободный дух народа и принцип равноправия; мы хотим истинного демократически-конституционного строя» (т. е. истинной бессмыслицы); «мы хотим спокойствия, которое держится не на одних только штыках и осадных положениях, — спокойствия, которое представляет собой политически и нравственно (!) обоснованное успокоение умов, вызванное подтвержденным делами и мероприятиями убеждением, что каждому классу народа его право и т. д. и т. п.»

Мы можем избавить себя от труда дописывать до конца эту фразу, составленную применительно к осадному положению. Достаточно сказать, что эти господа «хотят» не революции, а только небольшого букета из результатов революции: немного демократии, но также и немного конституционализма, некоторые новые законы, устранение феодальных учреждений, буржуазное равенство и т. д. и т. п.

Другими словами, господа из «National-Zeitung» и из круга бывшей берлинской левой, органом которых она является, хотят добиться от контрреволюции как раз того, из-за чего контрреволюция их разогнала.

Ничему не научились и ничего не позабыли!

Господа эти «хотят» все таких вещей, каких они никогда не добьются иначе, как путем новой революции. А новой революции они не хотят.

Ведь новая революция принесла бы им, кроме того, и нечто совершенно отличное от вышеприведенных скромно-буржуазных требований. И потому господа эти совершенно правы, не желая революции.

Но, к счастью, историческое развитие мало заботится о том, чего «хотят» или «пе хотят» господа Барро. Парижский прототип Барро тоже «хотел» 24 февраля добиться совсем скромных реформ, а в особенности министерского портфеля для себя; и едва он дождался того и другого, как волны захлестнули его, и он исчез со всеми своими добродетельными мелкобуржуазными сторонниками в революционном потопе. Вот и теперь, когда он, наконец, снова добился министерского поста, он снова «хочет» разных вещей; по ничто из того, чего он хочет, не осуществляется. Такова искони судьба всех Барро. Та же участь постигнет и берлинских Барро.

При осадном положении или без него они будут по-прежнему докучать публике своими благими пожеланиями. Самое большее, что им удастся, — это провести немногие из своих пожеланий на бумаге. А затем они получат отставку либо от короны, либо от народа. Но так или иначе, отставку они получат.

Написано К. Марксом 25–27 января 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 205 и во втором выпуске № 207; 26 и 28 января 1849 г.

Перевод с немецкого