Том 6

РЕЧЬ МАРКСА

Господа присяжные заседатели! Если бы настоящий процесс был возбужден до 5 декабря, обвинение, выдвинутое прокуратурой, было бы мне понятно. Теперь же, после 5 декабря, я решительно не понимаю, каким образом прокуратура осмеливается еще ссылаться в своем обвинении против нас на законы, попранные самой королевской властью.

На чем основывает представитель прокуратуры свою критику Национального собрания, свою критику постановления об отказе от уплаты налогов? На законах от 6 и 8 апреля 1848 года. Но что сделало правительство, когда оно 5 декабря самовластно октроировало конституцию и навязало стране новый избирательный закон? Оно растоптало законы от 6 и 8 апреля 1848 года. Эти законы уже не существуют для сторонников правительства, — почему же они должны еще существовать для его противников? Правительство стало 5 декабря на революционную почву, а именно на почву контрреволюции. По отношению к нему существуют только революционеры или соучастники. Оно само превратило в мятежников всю массу граждан, которые опираются на существующие законы, которые отстаивают существующий закон против всякого его нарушения. До 5 декабря можно было придерживаться различных взглядов на перенесение места заседания Национального собрания, на его насильственный роспуск, на осадное положение в Берлине. После 5 декабря стало бесспорным фактом, что эти меры служили преддверием контрреволюции, что поэтому допустимы были все средства борьбы против фракции, которая, сама перестала признавать условия, делавшие ее правительством, которую, следовательно, и страна не могла больше признавать правительством.

Господа! Корона могла сохранить, по крайней мере, видимость законности, но она пренебрегла этим. Она могла разогнать Национальное собрание и после этого поручить министерству обратиться к стране и сказать: «Мы решились на государственный переворот — обстоятельства принудили нас к этому. Формально мы преступили рамки закона, но бывают критические моменты, когда на карту ставится само существование государства. В такие моменты существует только один нерушимый закон — сохранение государства. Когда мы распускали Национальное собрание, никакой конституции не существовало. Поэтому мы не могли нарушить конституцию. Зато существовало два органических закона — от 6 и 8 апреля 1848 года. В действительности же существует только один-единственный органический закон — избирательный закон. Мы призываем страну приступить к новым выборам на основании этого закона. Перед Собранием, вышедшим из этих первичных выборов, предстанем мы, ответственное министерство. Мы надеемся, что это Собрание признает государственный переворот как спасительный акт, вынужденный обстоятельствами. Оно задним числом санкционирует этот государственный переворот. Оно скажет, что мы нарушили букву закона, чтобы спасти отечество. Пусть оно решает нашу судьбу».

Если бы министерство поступило таким образом, оно имело бы хотя бы видимость основания привлечь нас к вашему суду. Корона спасла бы видимость законности. Но она не могла, она не хотела этого.

В глазах короны мартовская революция была актом насилия. Один акт насилия может быть искоренен только другим таким же актом. Отвергнув новые выборы на основе апрельского закона 1848 г., министерство отказалось от того, чтобы быть ответственным министерством, оно отменило тот самый суд, перед которым оно было ответственно. Апелляция к народу по поводу Национального собрания была, таким образом, превращена министерством с самого начала в пустую видимость, в фикцию, в обман. Изобретя первую, основанную на цензовом избирательном праве палату как неотъемлемую часть законодательного собрания, министерство уничтожило органические законы, покинуло почву законности, фальсифицировало народные выборы, лишило народ возможности высказать какое-либо суждение о «спасительном деянии» короны.

Итак, господа, нельзя отрицать факта, ни один будущий историк не станет его отрицать: корона совершила революцию, она ниспровергла существующий правовой порядок, она не может апеллировать к законам, которые она же сама так позорно попрала. Когда успешно совершают революцию, можно повесить своих противников, но нельзя произносить над ними судебный приговор. Их можно убрать с дороги как побежденных врагов, но нельзя судить их как преступников. После совершенной революции или контрреволюции нельзя обращать ниспровергнутые законы против защитников этих самых законов. Это — трусливое лицемерие законности, которое вы, господа, не станете санкционировать своим приговором.

Я сказал вам, господа, что правительство фальсифицировало мнение народа о «спасительном деянии короны». И все-таки народ уже высказался против короны — за Национальное собрание. Выборы во вторую палату — единственно законные выборы, ибо только они происходили на основании закона от 8 апреля 1848 года. И почти все, выступавшие за отказ от уплаты налогов, вновь избраны во вторую палату, многие — дважды и трижды. Даже обвиняемый вместе со мной Шнейдер II избран депутатом от Кёльна. Вопрос о праве Национального собрания выносить постановления об отказе от уплаты налогов, таким образом, фактически уже решен народом.

Но и независимо от этого верховного приговора вы все, господа, согласитесь со мной, что здесь нет преступления в обычном смысле слова, что здесь вообще нет нарушения закона, которое подлежало бы вашей юрисдикции. При обычных обстоятельствах публичная власть является исполнительницей существующих законов; преступник тот, кто нарушает эти законы или насильственно препятствует публичной власти их выполнять. В данном случае одна публичная власть нарушила закон; другая публичная власть — все равно, какая — отстаивала его. Борьба между двумя государственными властями не входит ни в компетенцию частного права, ни в компетенцию уголовного права. Вопрос о том, кто был прав, корона или Национальное собрание, — это вопрос истории. Все присяжные заседатели, все суды Пруссии, вместе взятые, не в состоянии его разрешить. Существует только одна сила, которая разрешит его, — это история. Поэтому я не понимаю, как могли посадить нас на скамью подсудимых на основании Code penal {Уголовного кодекса. Ред.}.

Что здесь речь шла о борьбе между двумя властями — а борьбу между двумя властями может решить только сила {Игра слов: «Gewalt» означает «сила», а также «власть». Ред.} — это, господа, было в одинаковой степени признано как революционной, так и контрреволюционной печатью. Орган самого правительства провозгласил это незадолго до исхода борьбы. «Neue Preusische Zeitung» — орган нынешнего министерства — достаточно ясно признавала это. За несколько дней до кризиса она говорила приблизительно следующее: дело сейчас не в праве, а в силе, и все убедятся, что старая королевская власть божьей милостью еще обладает силой. «Neue Preusische Zeitung» правильно оцепила положение дела. Сила против силы. Борьбу между ними должна была решить победа. Победила контрреволюция, но пока окончился только первый акт драмы. В Англии борьба продолжалась свыше двадцати лет. Карл I не раз выходил победителем, но в конце концов он взошел на эшафот. И кто поручится вам, господа, что теперешнее министерство, что те самые чиновники, которые были и продолжают быть покорным орудием в его руках, не будут осуждены нынешней палатой или ее преемницами за государственную измену?

Господа! Представитель прокуратуры пытался обосновать свое обвинение законами от 6 и 8 апреля. Я вынужден был вам доказывать, что именно эти законы снимают с нас обвинение. Но не скрою от вас, что я никогда не признавал и никогда не стану признавать этих законов. Они никогда не имели силы для депутатов, которые были избраны народом, еще меньше могли они предписывать путь совершившейся в марте революции.

Как возникли законы от 6 и 8 апреля? В результате соглашения правительства с Соединенным ландтагом. Этим путем хотели сохранить преемственную связь со старым законным порядком и затушевать революцию, которая именно этот порядок устранила. Люди вроде Кампгаузена и т. п. считали очень важным спасти видимость законного развития. И как же спасали они эту видимость? С помощью ряда явных и нелепых противоречий, Встаньте, господа, на минуту на точку зрения старого закона! Разве уже одно существование министра Кампгаузена, ответственного министра, министра без чиновничьей карьеры, не было беззаконием? Положение Кампгаузена, как ответственного министра-президента, было незаконным. Этот с точки зрения закона несуществующий чиновник созывает Соединенный ландтаг, чтобы через него провести законы, на принятие которых этот самый ландтаг не имел законных полномочий. И эту внутренне противоречивую, самое себя опровергающую игру формами называли законным развитием, сохранением почвы законности!

Но оставим в стороне формальную сторону дела, господа! Что представлял собой Соединенный ландтаг? Он был представителем старых, отживших общественных отношений.

Революция совершилась именно против этих отношений. А представителям побежденного общества предлагают на утверждение органические законы, которые должны признать, направить, организовать революцию против этого старого общества! Что за нелепое противоречие! Ведь ландтаг был низвергнут вместе со старой королевской властью.

И здесь, господа, мы сталкиваемся лицом к лицу с пресловутой почвой законности. Я тем более вынужден остановиться на этом вопросе, что нас вполне справедливо считают противниками почвы законности и что законы от 6 и 8 апреля обязаны своим существованием лишь формальному признанию почвы законности.

Ландтаг прежде всего представлял крупную земельную собственность. А крупная земельная собственность была подлинной основой средневекового, феодального общества. Современное буржуазное общество, наше общество, покоится, наоборот, на промышленности и торговле. Сама земельная собственность утратила все свои прежние условия существования, она стала зависимой от торговли и промышленности. Земледелие ведется поэтому в наши дни на промышленных началах, и старые феодалы опустились до положения фабрикантов скота, шерсти, зерна, свекловицы, водки и т. д., до положения людей, которые, подобно всем другим торговцам, торгуют этими продуктами промышленности! Как бы ни цеплялись они за свои старые предрассудки, фактически они превращаются в буржуа, производящих как можно больше с возможно меньшими затратами, покупающих там, где можно дешевле купить, и продающих там, где можно дороже продать. Следовательно, образ жизни, способ производства, способ извлечения дохода, свойственный этим господам, показывает всю фальшь их традиционного высокомерного самомнения. Земельная собственность, как господствующий общественный фактор, предполагает средневековый способ производств а и обмена. Соединенный ландтаг представлял этот средневековый способ производства и обмена, который давно перестал существовать и представители которого, как бы сильно они ни цеплялись за старые привилегии, не в меньшей мере принимают участие в наслаждении благами нового общества и эксплуатируют его в свою пользу. Новое буржуазное общество, покоящееся на совершенно иных основах, на изменившемся способе производства, должно было захватить и политическую власть; оно должно было вырвать из рук представителей интересов погибающего общества эту политическую власть, вся организация которой возникла на почве совершенно иных материальных общественных отношений. Отсюда и революция. Революция была, таким образом, направлена в той же мере против абсолютной королевской власти, этого высшего политического выражения старого общества, как и против сословного представительства, которое представляло общественный порядок, давно уже уничтоженный современной промышленностью, или, самое большее, надменные обломки сословий, с каждым днем все более обгоняемых, оттесняемых, разрушаемых буржуазным обществом. Как же в таком случае могли прийти к нелепой мысли позволить Соединенному ландтагу — этому представителю старого общества — диктовать законы новому обществу, путем революции утверждающему свои права?

Это для того, говорят, чтобы сохранить почву законности. Но что же понимаете вы, господа, под сохранением почвы законности? Сохранение законов, относящихся к предшествовавшей общественной эпохе, созданных представителями исчезнувших или исчезающих общественных интересов, — это означает возведение в закон только этих интересов, находящихся в противоречии с общими потребностями. Но общество основывается не на законе. Это — фантазия юристов. Наоборот, закон должен основываться на обществе, он должен быть выражением его общих, вытекающих из данного материального способа производства интересов и потребностей, в противоположность произволу отдельного индивидуума. Вот этот Code Napoleon {Кодекс Наполеона. Ред.}, который я держу в руке, не создал современного буржуазного общества. Напротив, буржуазное общество, возникшее в XVIII веке и продолжавшее развиваться в XIX веке, находит в этом Кодексе только свое юридическое выражение. Как только он перестанет соответствовать общественным отношениям, он превратится просто в пачку бумаги. Вы не можете сделать старые законы основой нового общественного развития, точно так же, как и эти старые законы не могли создать старых общественных отношений.

Из этих старых отношений они возникли, вместе с ними они должны и погибнуть. Они неизбежно изменяются вместе с изменяющимися условиями жизни. Сохранение старых законов наперекор новым потребностям и запросам общественного развития есть, в сущности, не что иное, как прикрытое благочестивыми фразами отстаивание не соответствующих времени частных интересов против назревших общих интересов. Это сохранение почвы законности имеет целью сделать такие частные интересы господствующими, в то время как они уже не господствуют; оно имеет целью навязать обществу законы, которые осуждены самими условиями жизни этого общества, его способом добывания средств к жизни, его обменом, его материальным производством; оно имеет целью удержать у власти законодателей, которые отстаивают только частные интересы; оно ведет к злоупотреблению государственной властью, чтобы интересы большинства насильственно подчинять интересам меньшинства. Оно ежеминутно становится, таким образом, в противоречие с существующими потребностями, оно тормозит обмен, промышленность, оно подготовляет общественные кризисы, которые разражаются в виде политических революций.

Вот истинный смысл приверженности к почве законности и сохранения почвы законности. И исходя из этой фразы о почве законности, покоящейся либо на сознательном обмане, либо на бессознательном самообмане, обосновывали созыв Соединенного ландтага, заставили этот ландтаг фабриковать органические законы для Национального собрания, сделавшегося необходимым благодаря революции и порожденного этой революцией. И на основании этих законов хотят судить Национальное собрание!

Национальное собрание представляло современное буржуазное общество в противоположность феодальному обществу, представленному в Соединенном ландтаге. Оно было избрано народом, чтобы самостоятельно выработать конституцию, которая соответствовала бы жизненным отношениям, пришедшим в столкновение с существовавшим до сих пор политическим строем и существовавшими прежде законами. Оно было в силу этого с самого начала суверенным, учредительным собранием. И если оно, несмотря на это, опустилось до соглашательской точки зрения, то это было лишь чисто формальной вежливостью по отношению к короне, простой церемонией. Мне незачем здесь вдаваться в рассмотрение вопроса, имело ли Собрание право, вопреки народу, становиться на позицию соглашения. Оно придерживалось мнения, что следует предотвратить столкновение с короной с помощью доброй воли обеих сторон.

Но одно уж несомненно: законы от 6 и 8 апреля, принятые по соглашению с Соединенным ландтагом, были формально недействительны. Материально они имеют только тот смысл, что формулируют и устанавливают условия, при которых Национальное собрание могло бы быть действительным выражением народного суверенитета. Законодательство Соединенного ландтага было лишь формой, которая избавляла корону от унизительной для нее необходимости провозгласить: я побеждена!

Теперь, господа присяжные заседатели, перехожу к более детальному разбору речи прокурора.

Прокурор сказал:

«Корона уступила часть власти, которая всецело находилась в ее руках. Даже в обыденной жизни отказ от чего-нибудь не идет дальше прямого смысла слов, в которых этот отказ сформулирован. Но закон от 8 апреля 1848 г. не предоставляет Национальному собранию права отказа от уплаты налогов и не назначает Берлин непременной резиденцией Национального собрания».

Господа! В руках короны находились обломки власти; корона поступилась властью, чтобы спасти ее обломки. Вы помните, господа, как король, тотчас же по вступлении на престол, в Кенигсберге и Берлине буквально ручался своим честным словом, что никогда не согласится на конституционный образ правления. Вы помните, как король в 1847 г. при открытии Соединенного ландтага давал торжественную клятву, что не потерпит клочка бумаги между собой и своим народом. А между тем после мартовских событий 1848 года король сам себя провозгласил в октроированной им конституции конституционным королем. Он поставил между собой и своим народом эту беспочвенную чужеземную галиматью — клочок бумаги. Рискнет ли представитель прокуратуры утверждать, что король добровольно опроверг столь явным образом свои торжественные заверения, что он добровольно перед лицом всей Европы взял на себя вину в вопиющей непоследовательности, допустив соглашение или конституцию? Король пошел на те уступки, к которым его вынудила революция. Не больше и не меньше!

Популярное сравнение представителя прокуратуры, к сожалению, ничего не доказывает. В самом деле, если я отказываюсь, то отказываюсь только от того, от чего я определенно отказываюсь. Если я вам делаю подарок, то с вашей стороны было бы поистине наглостью требовать от меня в силу моего дарственного акта дальнейших приношений. Но дарил-то после мартовских событий как раз народ; получала подарок корона. Само собой разумеется, что характер подарка должен устанавливаться дарителем, а не получателем, народом, а не короной.

Абсолютная власть короны была сломлена. Народ победил. Обе стороны заключили перемирие, и народ был обманут. Что народ был обманут — это, господа, взял на себя труд доказать вам сам представитель прокуратуры. Чтобы оспорить право Национального собрания на отказ от уплаты налогов, представитель прокуратуры обстоятельно разъяснял вам, что если нечто в этом роде и было в законе от 6 апреля 1848 г., то уж в законе от 8 апреля 1848 г. мы этого отнюдь не находим. Итак, этот промежуток времени был использован для того, чтобы через два дня отнять у народных представителей те права, которые были им предоставлены за два дня до этого. Мог ли представитель прокуратуры с большим успехом скомпрометировать честность короны, мог ли он доказать более неопровержимо, что народ хотели обмануть? Далее, представитель прокуратуры говорит:

«Право перенесения места и отсрочки заседаний Национального собрания вытекает из прерогатив исполнительной власти, и это признано во всех конституционных странах».

Что касается права исполнительной власти переносить место заседания законодательных палат, то я требую от представителя прокуратуры привести в доказательство этого утверждения хотя бы один закон или пример. В Англии, например, король мог бы в силу старого исторического права созвать парламент в любом угодном ему месте. Нет закона, в котором был бы указан Лондон в качестве законной резиденции парламента. Вам известно, господа, что в Англии вообще самые важные политические свободы санкционированы обычным правом, а не писаным законом; так обстоит, например, дело со свободой печати. Но если бы какому-нибудь английскому министерству взбрела в голову мысль перенести парламент из Лондона в Виндзор или Ричмонд, то достаточно было бы высказать эту мысль, чтобы убедиться в ее неосуществимости.

Правда, в конституционных странах корона имеет право отсрочивать заседания палат. Но не забудьте, что, с другой стороны, во всех конституциях определено, на какое время могут быть отсрочены заседания палат, после какого срока они снова должны быть созваны. В Пруссии не было никакой конституции — ее еще только предстояло создать; не было установленного законом срока созыва отсроченной палаты — а следовательно, не существовало и права короны на отсрочку. Иначе корона могла бы отсрочить созыв палаты на 10 дней, на 10 лет, навсегда. Где же была гарантия, что палаты будут когда-нибудь созваны или что они будут беспрепятственно заседать? Существование палат наряду с короной было предоставлено благоусмотрению короны, законодательная власть — если здесь вообще может быть речь о законодательной власти — превращена в фикцию.

Господа! Вы видите на этом примере, к чему приводит попытка приложить к конфликту между прусской короной и прусским Национальным собранием масштаб отношений, существующих в конституционных странах. Она приводит к признанию абсолютной королевской власти. С одной стороны, короне предоставляются права конституционной исполнительной власти, с другой стороны — не существует никакого закона, никакого обычая, никакого органического установления, которые налагали бы на нее ограничения, свойственные конституционной исполнительной власти. Народному представительству ставится требование: при абсолютном короле ты должно играть роль конституционной палаты!

Нужно ли еще разъяснять, что в данном случае вовсе не исполнительная власть противостояла законодательной власти, что принцип конституционного разделения властей не может быть применим к прусскому Национальному собранию и прусской короне? Допустим, что вы не принимаете во внимание революцию, что вы придерживаетесь официальной теории соглашения. Но даже по этой теории друг другу противостояли две суверенные власти. Не подлежит сомнению, что из этих двух властей одна должна была уничтожить другую. Две суверенные власти не могут одновременно, бок о бок, функционировать в одном государстве. Это — нелепость вроде квадратуры круга. Борьбу между двумя верховными властями должна была решить материальная сила. Но не будем здесь вдаваться в исследование вопроса о том, возможно ли было соглашение или невозможно. Достаточно того, что две власти вступили во взаимоотношения друг с другом, чтобы заключить договор. И сам Кампгаузен допускал возможность того, что договор не состоится. С трибуны указывал он сторонникам соглашения на опасность, грозящую стране, если соглашение не состоится. Опасность заключалась в той исходной позиции, которую занимало согласительное Национальное собрание по отношению к короне, а теперь, задним числом, хотят сделать Национальное собрание ответственным за эту опасность, отрицая эту его исходную позицию, превращая Собрание в конституционную палату. Хотят разрешить затруднение, абстрагируясь от него!

Мне кажется, я доказал вам, господа, что корона не имела права ни переносить место заседания, ни отсрочивать собрание соглашателей.

Но представитель прокуратуры не ограничился анализом вопроса, имела ли корона право перенести место заседания Национального собрания; он старается доказать целесообразность этого перенесения. «Разве не было бы целесообразно», — восклицает он, — «если бы Национальное собрание подчинилось короне и перебралось в Бранденбург?» Представитель прокуратуры находит, что целесообразность такого поступка обусловливается положением самой палаты. Она была-де несвободна в Берлине и т. д.

Но разве не ясна цель, которую преследовала корона, перенося Собрание? Разве сама корона не раскрыла истинный смысл всех официально приведенных мотивов этого перенесения?

Дело было вовсе не в свободе обсуждения — дело было в том, чтобы либо распустить Собрание и октроировать конституцию, либо путем созыва послушных заместителей создать фиктивное представительство. Когда же, вопреки ожиданию, в Бранденбурге оказалось правомочное число депутатов, тогда отбросили всякое лицемерие и объявили Национальное собрание распущенным.

Впрочем, само собой понятно, что корона не имела права объявлять Национальное собрание свободным или несвободным. Никто, кроме самого Собрания, не мог решать, обладает ли оно необходимой свободой обсуждения или не обладает. Что может быть удобнее для короны, как при всяком неугодном ей постановлении Национального собрания объявлять его несвободным, неспособным нести ответственность за свои решения и подвергать его отлучению!

Представитель прокуратуры говорил также об обязанности правительства охранять достоинство Национального собрания от терроризма берлинского населения.

Этот аргумент звучит как злая насмешка над правительством. Я уже не буду говорить об обращении с отдельными лицами, а эти лица были все же избранными представителями народа. Их всячески старались унизить, подвергали самым гнусным преследованиям, устроили нечто вроде «дикой охоты» на них[196]. Но не будем говорить о лицах. Как оберегали достоинство Национального собрания в смысле отношения к его работе? Его архивы были отданы на произвол солдатни, которая раскуривала трубки, топила печи документами отделений, королевскими посланиями, проектами законов, подготовительными материалами, топтала их ногами.

Не были соблюдены даже такие формальности, которые требуются при наложении ареста на имущество, — захватили архив, не составив даже его описи.

Явно стремились уничтожить всю так дорого обошедшуюся народу работу, чтобы иметь большую возможность оклеветать Собрание, чтобы стереть с лица земли планы реформ, ненавистные правительству и аристократам. Не смешно ли после всего этого утверждать, что правительство перенесло Национальное собрание из Берлина в Бранденбург из-за нежной заботы о его достоинстве?

Перехожу к аргументации представителя прокуратуры относительно формальной силы постановления об отказе от уплаты налогов.

Чтобы сделать постановление об отказе от уплаты налогов формально законным постановлением, — говорит представитель прокуратуры, — Собрание должно было представить его на санкцию короны.

Но корона, господа, не находилась в непосредственных сношениях с Собранием — ее представляло министерство Бранденбурга. Следовательно, с этим министерством Бранденбурга — такой нелепости требует представитель обвинения — Собрание должно было договориться, чтобы объявить это министерство повинным в государственной измене, чтобы отказать ему в уплате налогов! Какой смысл имеет это требование, кроме того, что Национальное собрание должно было пойти на безусловное подчинение всякому требованию министерства Бранденбурга?

Постановление об отказе от уплаты налогов было формально недействительно еще и потому, — говорит представитель прокуратуры, — что только при втором чтении предложение может стать законом.

С одной стороны, не соблюдают существенных форм, которые обязаны выполнять по отношению к Национальному собранию, с другой стороны, требуют от Национального собрания соблюдения самых несущественных формальностей. Нет ничего проще! Какое-нибудь неугодное короне предложение проходит в первом чтении, — тогда второму чтению препятствуют силой оружия, и закон остается недействительным, так как не было второго чтения. Представитель прокуратуры упускает из виду сложившуюся в то время исключительную обстановку, когда народные представители принимали это постановление, находясь в зале заседаний под угрозой штыков. Правительство совершает один насильственный акт за другим. Оно бесцеремонно нарушило важнейшие законы, Habeas Corpus Akte, закон о гражданском ополчении[197]. Оно произвольно вводит неограниченный военный деспотизм под видом осадного положения. Оно прогоняет ко всем чертям самих народных представителей. И в то время как одна сторона нагло нарушает все законы, от другой стороны требуют самого щепетильного соблюдения даже регламента!

Я не знаю, господа, умышленное ли это извращение — я далек от мысли допустить это со стороны представителя прокуратуры — или это просто неосведомленность, когда он говорит: «Национальное собрание не хотело примирения», оно «не искало примирения».

Если народ упрекает за что-нибудь берлинское Национальное собрание, то именно за его желание примирения во что бы то ни стало. Если члены этого Собрания сами испытывают раскаяние, то это раскаяние по поводу их мании соглашения. Именно эта мания соглашения постепенно оттолкнула от него народ, именно она привела Собрание к тому, что оно утратило все свои позиции, наконец, именно она поставила Собрание под удары короны, когда это Собрание не имело за собой поддержки нации. Когда же Собрание захотело, наконец, проявить волю, оно оказалось одиноким и бессильным именно потому, что в надлежащее время оно не обладало волей и не умело проявлять ее. Впервые оно обнаружило эту манию соглашения, когда отреклось от революции и санкционировало теорию соглашения, когда оно с позиции революционного Национального собрания опустилось до положения двусмысленного общества соглашателей. Оно дошло в своем примиренческом бессилии до крайности, когда приняло за чистую монету фиктивное признание Пфулем приказа по армии, предложенного Штейном[198]. Само объявление этого приказа по армии превратилось в фарс, ибо он мог быть всего лишь комическим эхом врангелевского приказа по армии. И тем не менее вместо того, чтобы пойти дальше этого приказа, Собрание ухватилось обеими руками за смягчающую, лишающую его какого бы то ни было смысла переделку этого приказа министерством Пфуля. Чтобы избежать всякого серьезного конфликта с короной, Собрание приняло жалкую видимость демонстрации против старой реакционной армии за действительную демонстрацию. То, что не было даже видимостью разрешения конфликта, оно лицемерно объявило действительным его разрешением. Так мало жажды борьбы, так много примиренческих поползновений проявило это Собрание, которое представитель прокуратуры изображает сборищем каких-то дерзких забияк!

Нужно ли мне указывать еще на один симптом, свидетельствующий о примиренческом характере этой палаты? Вспомните, господа, о соглашении Национального собрания с Пфулем относительно закона о приостановке выкупов. Если Собрание не смогло уничтожить врага в армии, ему прежде всего надлежало приобрести друга в лице крестьянства. Но и от этого оно отказалось. Оно считало, что важнее всего, важнее интересов его собственного самосохранения, искать примирения, избегать конфликта с короной, избегать его во что бы то ни стало. И это Собрание упрекают в том, будто оно не хотело примирения, будто оно не искало примирения?

Оно делало попытки примирения даже тогда, когда конфликт уже разразился. Вам известна, господа, брошюра Унру[199], сторонника центра. Вы должны были из нее увидеть, чего только не пробовали, чтобы избежать разрыва, как посылали к королю депутации, которые не были к нему допущены, как отдельные депутаты пытались уговорить министров, которые с аристократическим высокомерием отказывались их принять, как Собрание хотело пойти на уступки, которые были подняты на смех. Собрание все еще стремилось заключить мир даже в тот момент, когда оставалось только готовиться к войне. И это Собрание представитель прокуратуры обвиняет в том, что оно не хотело примирения, что оно не делало попыток примирения!

Берлинское Национальное собрание явно предавалось величайшей иллюзии, оно не понимало своего собственного положения, условий своего собственного существования, когда до конфликта и даже во время конфликта считало возможным и старалось осуществить полюбовное соглашение, примирение с короной.

Корона не хотела примирения, она не могла желать примирения. Не будем обманывать себя, господа присяжные заседатели, относительно характера борьбы, которая разразилась в марте и которая велась потом между Национальным собранием и короной. Речь идет здесь не об обычном конфликте между министерством и парламентской оппозицией, речь идет не о конфликте между людьми, которые были министрами, и людьми, которые хотели стать министрами, речь идет не о партийной борьбе двух политических фракций в одной законодательной палате. Возможно, что так думали члены Национального собрания, принадлежавшие к большинству или к меньшинству. Но решающим является здесь не мнение соглашателей, а реальное историческое положение Национального собрания, как оно сложилось в результате европейской революции и обусловленной ею мартовской революции. То, что здесь происходило, не было политическим конфликтом двух фракций на почве одного общества — это был конфликт между двумя обществами, социальный конфликт, принявший политическую форму, — это была борьба старого феодально-бюрократического общества с современным буржуазным обществом, борьба между обществом свободной конкуренции и обществом цехового строя, между обществом землевладения и обществом промышленности, между обществом веры и обществом знания. Соответствующим политическим выражением старого общества была корона божьей милостью, опекающая всё и вся бюрократия, самостоятельная армия. Соответствующей социальной основой этой старой политической власти было привилегированное дворянское землевладение с его крепостными или полукрепостными крестьянами, мелкая патриархальная или организованная на цеховых началах промышленность, обособленные друг от друга сословия, резкая противоположность между городом и деревней и прежде всего господство деревни над городом. Старая политическая власть — корона божьей милостью, опекающая всё и вся бюрократия, самостоятельная армия — чувствовала, что ее собственная материальная основа уходит у нее из-под ног, коль скоро совершалось покушение на основы старого общества: на привилегированное дворянское землевладение, на само дворянство, на господство деревни над городом, на зависимое положение деревенского населения и на законодательство, соответствующее всем этим условиям жизни, как например, муниципальное положение, уголовное законодательство и т. п. А Национальное собрание совершало такое покушение. С другой стороны, это старое общество чувствовало, что из его рук ускользает политическая власть, коль скоро корона, бюрократия и армия лишались своих феодальных привилегий. А Национальное собрание хотело уничтожить эти привилегии. Нет ничего удивительного поэтому, что армия, бюрократия, дворянство соединенными силами побуждали корону совершить государственный переворот, нет ничего удивительного, что и корона, которая знала, что ее собственные интересы теснейшим образом связаны со старым феодально-бюрократическим обществом, дала себя толкнуть на государственный переворот. Корона точно так же была представительницей феодально-аристократического общества, как Национальное собрание было представителем современного буржуазного общества. Условия существования этого последнего требуют, чтобы бюрократия и армия, эти прежние властители торговли и промышленности, были низведены до роли их орудий, превращены в простые органы буржуазного обмена. Буржуазное общество не может терпеть, чтобы земледелие было стеснено феодальными привилегиями, а промышленность — бюрократической опекой. Это противоречит его жизненному принципу свободной конкуренции. Оно не может терпеть, чтобы условия внешней торговли регулировались не интересами национального производства, а соображениями международной политики королевского двора. Оно должно подчинять финансовое управление потребностям производства, в то время как старое государство должно подчинять производство потребностям короны божьей милостью и штопанью заплат у тех, кто является оплотом королевской власти, социальной опорой этой короны. Подобно тому как современная промышленность действительно нивелирует все, так и современное общество должно уничтожить всякие правовые и политические перегородки между городом и деревней. В этом обществе существуют еще классы, но нет больше сословий. Его развитие заключается в борьбе этих классов, но последние объединяются между собой против сословий и их королевской власти божьей милостью.

Королевская власть божьей милостью, это высшее политическое выражение, высший политический представитель старого феодально-бюрократического общества, не может поэтому делать современному буржуазному обществу никаких искренних уступок. Ее собственный инстинкт самосохранения, стоящее за ней общество, на которое она опирается, постоянно будут побуждать ее брать назад сделанные уступки, сохранять свой феодальный характер, идти на риск контрреволюционного переворота. После каждой революции контрреволюция является неизменно возобновляющимся условием существования королевской власти.

С другой стороны, и современное общество не может успокоиться, пока оно не разрушит и не устранит официальную унаследованную власть, при помощи которой насильственно сохраняется еще старое общество, пока оно не разрушит и не устранит государственную власть этого общества. Господство королевской власти божьей милостью — это и есть господство отживших общественных элементов.

Итак, не может быть мира между этими двумя обществами. Их материальные интересы и потребности вызывают борьбу между ними не на жизнь, а на смерть. Одно должно победить, другое должно потерпеть поражение. Это — единственно возможное примирение между ними. А потому не может быть мира и между высшими политическими представителями обоих этих обществ — между короной и народным представительством. И Национальному собранию предстояло поэтому только одно из двух: либо уступить старому обществу, либо выступить против короны в качестве самостоятельной силы.

Господа! Представитель прокуратуры характеризовал отказ от уплаты налогов как меру, «которая потрясает устои общества». Отказ от уплаты налогов не имеет никакого отношения к устоям общества.

Вообще, чем объясняется, господа, что налоги, согласие на уплату налогов и отказ в этом играют такую важную роль в истории конституционализма? Объясняется это очень просто. Подобно тому как крепостные за наличные деньги выкупали привилегии у феодальных баронов, так и целые народы выкупают привилегии у феодальных королей. Королям нужны были деньги на войны с чужеземными народами, и особенно на борьбу с феодалами. Чем больше развивались торговля и промышленность, тем больше нуждались они в деньгах. Но в такой же мере развивалось и третье сословие, бюргерское сословие, в такой же мере росли и денежные средства, которыми оно располагало. В такой же мере оно постепенно выкупало у королей с помощью налогов свои свободы. Чтобы гарантировать себе эти свободы, оно сохраняло за собой право через определенные сроки вновь определять денежное обложение — право согласия на уплату налогов и право отказа от их уплаты. В английской истории можно особенно детально проследить этот процесс.

В средневековом обществе налоги были, следовательно, единственной связью между нарождающимся буржуазным обществом и господствующим феодальным государством — связью, в результате которой государство вынуждено было делать уступки буржуазному обществу, считаться с его ростом, приспособляться к его потребностям. В современных государствах это право согласия на уплату налогов и право отказа в этом превратилось в контроль буржуазного общества над комитетом, управляющим его общими делами, т. е. над правительством.

Частичный отказ от уплаты налогов является поэтому неотъемлемой частью всякого конституционного механизма. Этот вид отказа от уплаты налогов имеет место каждый раз, когда отвергается бюджет. Текущий бюджет вотируется только на определенный срок; кроме того, палаты, в случае, если их заседания будут отсрочены, должны быть созваны вновь после очень короткого перерыва. В таких условиях корона не может сделаться независимой. Отклонение бюджета означает решительный отказ от уплаты налогов, пока новая палата не даст министерству большинства или пока корона не назначит министерства в духе новой палаты. Отклонение бюджета является, таким образом, парламентской формой отказа от уплаты налогов. В рассматриваемом нами конфликте эта форма была неприменима, так как конституция еще не существовала — ее только еще предстояло создать.

Но отказ от уплаты налогов в том виде, как он сейчас рассматривается, — отказ от уплаты налогов, не только отвергающий новый бюджет, по воспрещающий даже уплату текущих налогов, — тоже не является чем-то небывалым. В средние века к нему прибегали очень часто. Даже старый немецкий рейхстаг и старые феодальные бранденбургские сословия принимали постановления об отказе от уплаты налогов. И современные конституционные страны дают нам достаточно примеров этого. В 1832 г. отказ от уплаты налогов в Англии привел к падению министерства Веллингтона. И заметьте, господа, в Англии не парламент вынос постановление об отказе от уплаты налогов, а сам народ собственной властью провозгласил и осуществил этот акт! А Англия — это историческая страна конституционализма. Я очень далек от того, чтобы отрицать это. Английская революция, приведшая Карла I на эшафот, началась с отказа от уплаты налогов. Североамериканская революция, окончившаяся провозглашением независимости Северной Америки от Англии, началась с отказа от уплаты налогов. Отказ от уплаты налогов может и в Пруссии явиться предвестником весьма неприятных событий. Но не Джон Гемпден возвел Карла I на эшафот, а его собственное упорство, его зависимость от феодальных сословий, его сумасбродная идея подавить силой непреоборимые требования нарождающегося нового общества. Отказ от уплаты налогов является лишь признаком раскола между короной и народом, лишь доказательством того, что конфликт между правительством и народом достиг напряженной, угрожающей степени. Не он вызывает раскол и конфликт — он только свидетельствует об их наличии. В наиболее серьезных случаях он влечет за собой свержение существующего правительства, существующего политического строя. Устоя общества этим совершенно не затрагиваются. Так и в данном случае отказ от уплаты налогов являлся именно средством самообороны общества от правительства, угрожавшего его устоям.

Представитель прокуратуры упрекает нас, наконец, в том, что мы в инкриминируемом воззвании пошли дальше, чем само Национальное собрание. «Во-первых, Национальное собрание не опубликовало своего постановления». Следует ли мне, господа, всерьез отвечать на то, почему постановление об отказе от уплаты налогов не было опубликовано даже в Собрании узаконений?

Кроме того, указывает он, Национальное собрание не призывало, как мы, к насилию, вообще не становилось, как мы, на революционную почву, а хотело удержаться на законной почве.

Прежде представитель прокуратуры изображал Национальное собрание как незаконное, теперь считает его уже законным — все для того только, чтобы изобразить нас преступниками. Но если взимание налогов объявляется незаконным, разве я не обязан насильственно сопротивляться насильственно совершаемому беззаконию? Поэтому даже с этой точки зрения мы были вправе на насилие ответить насилием. Впрочем, совершенно верно, что Национальное собрание хотело удержаться на чисто законной почве, на почве пассивного сопротивления. Перед ним было два пути: либо путь революционный — по этому пути оно не пошло, эти господа не хотели рисковать своими головами, — либо отказ от уплаты налогов, ограничивавшийся пассивным сопротивлением. На этот путь Национальное собрание и вступило. Но народ должен был при осуществлении отказа от уплаты налогов стать на революционную почву. Поведение Национального собрания отнюдь не предрешало поведения народа. Национальное собрание само по себе не имело никаких прав — народ доверил ему только защиту своих собственных прав. Раз оно не действует согласно данному ему мандату — этот мандат теряет свою силу. Сам народ тогда собственной персоной выступает на сцену и действует на основании своей суверенной власти. Если бы, например, какое-нибудь Национальное собрание продалось какому-либо изменническому правительству, народ должен был бы прогнать обоих — и правительство и Национальное собрание. Когда корона совершает контрреволюцию, народ с полным правом отвечает революцией. Для этого ему не требуется согласия какого бы то ни было Национального собрания. А что прусское правительство пытается совершить государственную измену — это признало само Национальное собрание.

Резюмирую вкратце мою речь, господа присяжные заседатели. Представитель прокуратуры не может выдвигать против нас законы от 6 и 8 апреля 1848 г. после того, как сама корона порвала их. Эти законы сами по себе ничего не решают, так как они являются произвольной стряпней Соединенного ландтага. Принятое Национальным собранием постановление об отказе от уплаты налогов формально и материально имело законную силу. Мы в своем воззвании пошли дальше, чем Национальное собрание. Это было наше право и наша обязанность.

В заключение повторяю, что закончился только первый акт драмы. Борьба между двумя обществами — средневековым и буржуазным — будет снова вестись в политических формах. Те же конфликты возобновятся вновь, как только снова откроется Собрание. Орган министерства, «Neue Preusische Zeitung», уже пророчит: выбирали опять те же самые люди — значит, придется второй раз разгонять Собрание.

Но какой бы новый путь ни избрало новое Национальное собрание, неизбежным результатом может быть только: полная победа контрреволюции — или новая победоносная революция! Быть может, победа революции станет возможной только после завершения контрреволюции.

Произнесено 8 февраля 1849 г.

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» №№ 231 и 232; 25 и 27 февраля 1849 г. Опубликовано также в отдельной брошюре: «Zwei politische Prozesse», Koln, 1849, Verlag der Expedition der Neuen Rheinischen Zeitung

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого