Трюкач

КАДР – 5

Метро уже открылось. Но вряд ли геи встают с первыми петухами (о! каламбурчик!) и бегут на конечную станцию, дабы поскорей предаться групповым игрищам. Они погодят, пока народные массы рассосутся по работам, по службам. Что у нас сегодня? Среда? Разгар трудовой недели! Народные массы проспались, умылись, позавтракали…

А Ломакину так и не удалось толком ни поспать, ни умыться, ни позавтракать. Остаток ночи выдался беспокойным.

Вопил телефон. Или это во сне?

Скреблась в ломакинскую комнату мучимая похмельем зомби. Или это во сне?

Загробно трубил в дырочку слива и сбивал кулаки о фаянс «Петр-первый». Отчего ты все дуешь в трубу, молодой человек? Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек! Или это во сне?

Лезли в кухонное окно со двора-колодца плоские бандитские рожи. И такие же рожи крадучись выползали из многочисленных коридорных, ранее опечатанных дверей, собирались в стаю посреди зало, жестами объяснялись: тише, тише, ближе, ближе! на счет «три!» врезаемся тупым клином, «свиньей», к запершемуся упрямцу и сообща делаем ему козью морду! Внимание! Раз… два-а… Три!!! Или это во сне?

Гнетущая атмосферка, достоевская атмосферка старого фонда с примесью современного видео-хоррора. Сон разума.

На счет «три!» Ломакин выпрыгнул из дремы, скатился с топчана и тупо уставился «вальтером» на дверь. Никто не врезался тупым клином. Пригрезилось.

Но обратно на топчан он уже не залег. Сколько сейчас? Пять утра. Часика два с половиной, значит, отмучился. Ночной чай просился наружу. Ломакин выскользнул в зало на полупальцах, вслушался. «Фаянсовый узник» угомонился – во всяком случае, из коридорных дебрей никаких звуков не доносилось. Зато! Зато донесся шорох из-за двери сортира.

Вероятно, Ломакин в тот момент еще не окончательно проснулся, цеплялись за мозги сходящие на нет видения ночи. Он рванул сортирный крючок и…

Бр-р! Дрожь неловкости до сих пор пробирала Ломакина, хотя час с лишним уже прошел. Г-герой! Трюкач-ч!

Старушка-зомби на унитазе лишь чудом не соскочила с зыбкой границы полужизни-полусмерти – на сторону смерти. Нехорошая квартира, нехорошая! Прошлой ночью – черти шалили. Нынешней – и того пуще. Не-ет, это не белая горячка, это если и горячка, то черная! Пустите меня, старую! Я лучше бутылки буду по-прежнему выпрашивать и с милицией препираться, отстаивая право поспать на газетке, расстеленной у вокзального теплого ветродуя. Лучше так, чем… так!

Бр-р! Зомби клекотала – голос исчез. Дурным глазом зомби глядела на ствол – а тот, гад, глядел ей в лоб. Бр-р!

Звезда экрана! Покоритель старушек! Вот уж что ни в коем случае не напоминайте! И не растолкуешь бабке-прим: «Я это! Я! Вспоминаете?!». Ибо про парик с косичкой, про усики Ломакин как-то запамятовал. То-то в голове роилось черт-те что – попробуйте, кто не пробовал, поспать в шапке, и не зимой, когда отопление еще не подключили, а морозы нагрянули… ранним сентябрем попробуйте – кто не пробовал!

Он поспешно содрал с головы парик, сдернул усики: «Я это! Я!». Чем вызвал лишь новый приступ ужаса – шпиен! убийца! пусти-и-ите! Бр-р!

Старушку-зомби утихомирило только весьма нелогичное, применяясь к обстоятельствам, предложение: «Выпить хочешь?!».

Да-а, найдут ее теперь «петрыэлтеры», как же! Бабка дунула от «жигуля»-шестерки с пятитысячной в кулачке столь резво, будто с реактивным помелом в заднице. «Вон киоск открыт!» – показал Ломакин ей, тормознув у Василеостровской. «Попугайчиков» она, разумеется, накупит, но назад к шпиену не вернется, что тоже разумеется. И в нехорошую квартиру ее отныне даже «Абсолютом-курантом» не заманишь.

Впрочем, то проблемы «петрыэлтеров» – а официально: фирмы «Этаж». Папка с бланками и кое-какой документацией лежала на заднем сиденье «жигуля». А еще там, в «жигуле» злосчастного, погребенного под ванной, представителя фирмы «Этаж» был… сотовый телефон. Вот это славно, это кстати, это пригодится. Однако редкостное самомнение у «Петра-первого» – заявиться на квартиру клиента, бросив все необходимое в машине. Хотя… самым необходимым «Петр-первый» счел пистолет. Может, не намеревался рассусоливать в квартире, полагал спровадить клиента под дулом «вальтера» до «жигуля» и доставить «Мерджаняна» по адресу, известному лишь особо доверенным лицам фирмы, – в хорошо оборудованный подвал, в звуконепроницаемый гараж. Там и договорить и договориться на условиях несколько иных, чем ранее. А квартирка не годится для таких уговоров-договоров, она предназначена для солидного офиса солидной фирмы – и так-то нижние-верхние соседи могли насторожиться: крики-ругань-стоны. Не годится…

Самомнение «Петра-первого» объяснимо еще и предварительной обработкой клиента троицей бойцов. Лежит небось пластом, розовые сопли пускает. Кто ж знал, что клиент еще в силах шкафы обрушивать, ванны ворочать! «Петр-первый» не знал…

Ломакин от Василеостровской доехал к Приморской. Там и припарковался. Ждать. Ждать и надеяться. И не заснуть, не проспать группку характерных гомиков. Они очень характерны. Особенно когда группкой.

Солнце стало припекать. В куртке становилось жарковато. Куртку Ломакин подобрал из гургеновского гардероба – надо бы попросторней, чтобы скрыть под ней пистолет, а эта была тесновата в плечах, но… выбор невелик. А в футболке с «вальтером» за поясом особо не сунешься в метро. Это некоторым образом смешает планы.

Какие, собственно, планы? Простые…

Ломакин вливается с группкой гомиков в метро, в вагон, катается до тошноты, пока не вычислит Рябу. После чего изображает внезапно вспыхнувшее чувство и, нежно ластясь, тянет время, пока опять не окажется на Приморской. А там: «У меня здесь «тачка». Поедем ко мне, огонь моих чресел!» А там… под дулом «вальтера» Ряба ему, Ломакину, все-о-о расскажет! Кто заказал шило, сколько приплатил… Не только расскажет, но и напишет – разборчивым почерком, разборчивым, петушок, не дрожи так, не трясись! Потом можно будет и в «Стеллу» звонить – детке- Лере, передай трубочку папе!

Вот насчет внезапно вспыхнувшего чувства – уверенности Ломакин не ощущал. Как бы тошноту на взлете поймать и внутрь затолкать? Крепись, Ломакин! Даже мускулинистый Эдди Мерфи с успехом корчил из себя «голубого», когда дело того требовало. Чем ты хуже Эдди Мерфи?! Негр Мерфи. И Антонина – тоже. Антонина… Где она сейчас? Еще дома? Уже в «Ауре плюс»? Четверть двенадцатого. Наверняка – в «Ауре плюс». Или еще дома?

Сотовый телефон – игрушка даже более заманчивая, нежели «вальтер». Руки сами тянулись опробовать, звякнуть. Почему бы нет? Якобы из Баку. Если питерский номер набирать через восьмерку и код (8-812), то звонок верещит по-междугородному, громко, непрерывно, – будто сам ты вовсе не из Питера звонишь. АОН же высветит абракадабру. Почему бы нет?

Потому. Сотовый телефон в данный момент – заманчивая игрушка, Ломакин, отдай себе в этом отчет. Еще не приспичило, просто хочется. Перехочется! Тем более, что сам он, телефон, вдруг затренькал, затребовал абонента. Ага, «петрыэлтеры» спохватились: куда запропал, дружок Петрушка?!

Нет здесь никакого Петрушки. Трубку никто не снимает. Ищите Петрушу… где-нибудь, но не здесь.

Не снял трубку Ломакин. Но пока глазел на, так сказать, чудо техники, гипнотизируя: «Перестань! Отстань! Заглохни!», чуть было не прозевал своих.

Во-во! СВОИ! Группка – в шортах, в джинсиках, в майках-»из под пятницы суббота», опрятненькие такие, ухоженные.

… Сначала он чуть было не похерил первоначальный план – слишком желтороты, слишком выделялся бы примкнувший к ним Ломакин – сорокалетний дяденька, одетый по принципу «не выделяйся!» в шмотки второй свежести. И не примкнешь – отторгнут: вам чего, дяденька? не поняли, к кому попали? Но чем дальше, тем их становилось больше – и не только отроки, зрелые мужи (мужи, хм!), и не только стерильно чистенькие, грязненькие тоже, грязные тоже, грязнущие тоже.

Приморская – Василеостровская – Гостиный двор – Маяковская – Площадь Александра Невского – Елизаровская…

Вагон полнился. Верно: Первая «приморская» компания – первая, остальные – по мере пробуждения, по мере добредания до ближайшей от них станции, по мере желания-хотения. Никто никого не неволит. А ты откуда? Я прямо из столицы. А я из Нарвы. И как у вас в Нарве. Ой, плохо у нас в Нарве, русских отовсюду гонят. Ну-ну, здесь тебя не погонят, садись… да садись ты прямо на коленки. Тебя как звать? Рафа? Это как – Рафа? А, Рафаил? Слушай-слушай! Ты знаешь, почему у евреев СПИДа не бывает? Потому что их никто не лю-у-убит! Кончай, дурак! О-о-о, в каком смысле? Проти-и-ивный!

И преувеличенные визги, хохот, размашистые падения на соседей при малейшем толчке на стыке рельс. Ай, не толкайтесь вы, здесь же му-ущина сидит. Му-ущина, извините его, он с детства такой. (Во-во! Граждане мужчины, не толкайтесь! Среди вас есть женщины!).

Женщины тоже были. Особенно на Маяковской их подвалило, с баулами-узлами. Московский вокзал. Ну да это были именно женщины, потому от греха подальше они выдавились уже на следующей – господи, спаси, срамота, фу!

Ломакин тоже бы с удовольствием выдавился. Но терпел, хранил снисходительное молчание – резвитесь, молодежь, мне бы ваши годы. Бр-р!

Ломоносовская – Пролетарская – Обухово…

– Дяденька, а вы далеко едете? – существо юное, нахальное. Не люблю я тебя, существо. Не приглянулось ты мне. Не тебя я люблю, существо.

Рыбацкое. Конечная. Высыпали. Перескочили во встречный. Еще с электрички кто-то поспел. Поехали. Катится, катится «голубой вагон».

Рыбацкое – Обухово – Пролетарская…

Гомики раззадоривались. Находили общий язык (а, пакость! двусмысленность! дык ведь находили! язык… общий…).

Да, именно так: Содом и Гоморра на колесах. Скорость, грохот-перестук, страстные мычания и преувеличенные вскрикивания, кромешная темнота – только редкие блики мимолетных огоньков. А на остановках – предвкушающая, давящаяся смешком тишина: кого-то занесет в вагон из числа ОБЫЧНЫХ пассажиров?! До поры Ломакин держался, до поры ему удавалось играть СВОЕГО, который отнюдь непрочь, но дожидается СВОЕГО.

– Ряба! Ряба пришел! – рявкнул кто-то из сплетенья рук, сплетенья ног. Значит, судьба…

Ломакин уже решил было бросить затею, когда по четвертому разу прокатился до Рыбацкого и обратно до Приморской.

Ряба подсел на Елизаровской – дылда в прыщах, а годков ему будет далеко за двадцать, очень далеко. Даже, может, и чуток за тридцать. Не мальчик, но муж… своеобразный, но муж. Пресытился я, друзья мои! Что ж ты, гадюка, запрыщавел, если пресытился?!

Ломакин встал. Поймал глазами Рябу, что вообще- то было нетрудно. Они оба на полголовы превышали общий уровень гействующего сообщества.

Наверное, Ломакину удалась томность во взгляде. Да не томность это, а следствие тяжелого недосыпа. Но удалась. Он абсолютно инстинктивно провел языком по пересохшим губам: наконец-то!

Ряба воспринял инстинктивное движение языком как-то сугубо по-своему. И ответил тоже движением языка, имитируя то ли куннилингус, то ли фелляцию.

Ломакин пересилил себя и кивнул.

Ряба, не отводя взгляда, принялся протискиваться к очень интере-есному му-ущине с пучком на затылке.

Ломакин тоже изобразил попытку сблизиться, но распихивать локтями, извиваться между телами, лишний раз соприкасаться – нет, не пересилил себя. Виновато улыбнулся краем губ, пожал плечами – вишь, сколько их тут! гей-славяне! – дождемся конечной, там и сольемся в экстазе.

Конечная – опять Рыбацкое. Для Ломакина предпочтительней была бы конечная-Приморская. Не пришлось бы тогда слишком долго принимать-отдавать ухаживания («М-милый! Я тебе выдавлю этот ма-аленький прыщичек! Не больно, совсем не больно. Тебе больно? Видишь, приятно. Ой, и рядышком тоже. Дай, ну дай, ну позволь!») – у Приморской «жигуль»…

Придется тянуть и тянуть, терпеть и терпеть от конечной до конечной.

Не пришлось.

На Рыбацком толпа очередной раз высыпала на платформу (Просьба освободить вагоны!), загалдела в ожидании встречного, переминаясь от нетерпения (Терпеть и терпеть!).

Ряба балетно, мюзик-холльно, поводя плечиком, выставленным вперед, пролавировал. Был уже в трех метрах от Ломакина, уже в двух.

Ломакин сделал шаг навстречу.

Ряба вдруг остановился-оглянулся. И снова впился взглядом в «му-ущину». Не тот это был взгляд, не прежний.

Сказано: у геев обостренная чувственность, флюиды улавливают с трех метров! Наверное, не те какие-то флюиды источал Ломакин. Наверное, не так как-то шагнул навстречу.

Секунды замедлились до минутной скорости – будто при «рапидной» съемке.

Ну?! Ид-ди ко мне, проти-ивный!

Ломакин сделал еще шаг. Флюиды охотника он скорее всего разбрызгивал окрест с мощностью ха-а-рошего петергофского фонтана. Сольемся, сольемся! Ну?!

Между ними маячил низкорослый хрупкий организм, завитой такой. Профилем. Опасливо накренясь, поглядывал в тоннель: поезд! ты где! пора!

Ломакин мог достать Рябу лишь пихнув (не стой на пути, сопля!) завитого-такого – и прямиком на рельсы. Обогнуть же мешал с одной стороны слишком близкий край платформы (Говорят вам, кретины, говорят: не заступайте за белую линию у края платформы!), с другой стороны – гомонящие бисексуалы.

Ряба толчком руки швырнул завитого-такого в невольные объятия Ломакина и кинулся в противоположную сторону, в «голову» состава, туда, где выпуклое зеркало и… между прочим, дежурный мент.

– Он! Это он! – заполошно вопил Ряба, с прежней пронырливостью лавируя в толпе себе подобных.

Ломакин поймал завитого-такого, пробалансировал под невозможным углом, все-таки ухитрился качнуться от точки равновесия не вниз, на рельсы, а на платформу. М-да, обнявшись крепче двух друзей… они впилились в толпу геев, повалив пару-тройку из них. Куча мала.

Ряба уходил дальше и дальше. Не нагнать.

Нагнать Рябу мог только долгожданный поезд, вызверившийся из тоннеля. Нагнал и перегнал, снижая скорость, замирая, как и положено, у зеркала. Посадка, граждане пассажиры.

Ряба вопил неугомонно:

– Он! Держите его! Не пускайте его!

Кого держать? Кого не пускать? Помимо геев, на станции поднабралось приличное количество просто пассажиров. Вертели головами, на всякий случай отворачивались – не наше дело.

А Ломакин выпутывался из кучи малы, попутно отдирая от себя мертвую хватку завитого организма – инстинкт самосохранения включился у завитого раньше сознания: держись, а то – на рельсы, а они под напряжением, а еще и поезд!

Но тот же инстинкт сработал – пальцы разжались, как отрубило… нащупали и – разжались…

– У него пистолет! – завопил теперь уже и завитой. – Уберите его от меня! Не надо! Уберите! Это он!

Кто – он?

Тот самый! Совсем не в курсе? Вот вам говорили, а вы…

А что – мы? Мы сами говорили!

Геи, в большинстве своем, охотно верят мифам, сами их создают, приукрашивают или приуродывают деталями, передают (пардон, как хрен) из уст в уста, чувственно удовлетворяются от лишней возможности приужахнуться:

Гошу помните? Кудимова? Закололи. Шилом.

Как?! Когда?! Где?!

В нашем вагоне. Да-да, в нашем.

Нет, только не это. Наши не могли. Наши никогда не поднимут руку на нашего!

Естественно! Это – маньяк. Он рыскает повсюду. Для него не существует ни сложных замков, ни цепных собак, ни вооруженной охраны. Он все равно улучает и убивает наших. И скрывается бесследно. Никто его не видел, даже приблизительно описать – и то…

За что?! Нас-то за что?!

Знать бы. Говорим же: маньяк. Вероятней всего, притворяется геем, заманивает и – убивает. Одно слово, ненормальный. Так что внимательней вокруг, внимательней.

Да мы и так… Вот не было печали!

… Внимание к своей персоне завсегда лестно. Даже внимание маньяка-убийцы. Особенно когда маньяк- убийца рожден воображением. Вроде буки, нагоняющего страх, от которого, правда, закроешься одеялом – и нет его!

То-то иллюзия ужаса сменилась бы безумным кошмаром, кошмарным безумием – материализуйся бука во плоти!

Материализовался! Вот он! Вот он! Видели, как он вдруг на малышонка набросился, столкнуть хотел на рельсы. А теперь! А-а-а!!! Теперь!!! У него пистолет!!! Видели, видели?! Он нас всех сейчас, всех!!!

Ломакин обнаружил, что действительно – пистолет «Вальтер» оказался у него на ладони.

Спасенный от неминуемого падения под колеса состава завитой-такой поспособствовал беспорядочными изворачивающимися усилиями – «вальтер» не усидел за поясом, выпал.

Ломакин поймал пистолет за сантиметр от земли, рефлекторно перехватил как надо, за рукоятку.

И получилось:

Ломящаяся в вагоны толпа пассажиров – скорей, скорей!

Стремительно пустеющая платформа.

Беззвучные точечно-световые секунды на табло: 0-15, 0-16, 0-17… На Рыбацком поезд обычно простаивает еще минут десять после погрузки пассажиров. Как-то сейчас?!

Суетящийся-растерявшийся пацан в милицейской форме у «головного» вагона за мини-турникетом. Командовать машинисту: то ли «стоп!», то ли «полный вперед от греха подальше!»? Где кобура?! Вот кобура! А где рация?! Вот рация! А что – в первую очередь?

И – Ломакин с пистолетом. Кому объяснять, что «вальтер» разряжен? И что это объяснит?!

Ряба улизнул. Свалил с больной головы на здоровую и забился в толпу. Выковыривай его! Ка-ак же!

Вообще нельзя Ломакину в поезд. Объяснять, почему?!

Слева – бетонный забор, через рельсы (попробуй их еще перепрыгни без разбега, будь ты трижды трюкачом!). За ним, за забором, – промзона, а значит работяги, вохровцы, кладовщики. Черт не черт, но Ломакин точно ногу сломит.

Справа – спуск в пешеходный тоннель, узкий- слякотный-извилистый, с выходами-горловинами к электричкам ближнего-пригородного следования.

Он метнулся на спуск в тоннель, побежал.

Уловил над собой дробное, вагонное сотрясение бетонных плит. Электричка! На подходе!

Выскочил наружу. То ли уходят от погони, то ли опаздывает на электричку.

Она подоспела.

Он запрыгнул в тамбур…

Двери за ним сдвинулись.

Он вцепился скрюченными пальцами в губастые, плотно сжатые края противоположной двери тамбура. Напрягся.

Электричка хулигански свистнула, стронулась.

Ч-черт! Эти электрички так быстро набирают ход!

Ну же, Ломакин! Ну же, трюкач! У тебя сильные пальцы, специально тренировал первые-вторые фаланги – полчаса над пропастью способен провисеть без страховки на одних только пальцах, пока не отснимут!

Края разжались. Он раздвинул их на полные руки (однако помощней плечевого эспандера дверки-то будут!). Теперь подгадать необходимую долю секунды, чтобы его не прищемило губастыми краями при спрыгивании. Обидно будет, если ступня останется в «зубах». Обидно – не то слово, не то!

Он подгадал. Он спрыгнул. Не прищемило.

Он сразу ушел в кульбит, перекатился, швырнул всего себя вбок, погасил инерцию. Встал на полусогнутых – настороженно, в готовности.

Метрах в двадцати имело место быть скопище электропоездов на отстое. Явно в ближайшие десять-пятнадцать минут ни один из них не отправится – пути запасные. А больше десяти-пятнадцати минут ему и не понадобиться, чтобы заморочить-дезориентировать пацана-милиционера, – и то вопрос: рискнул пацан покинуть вверенный ему пост? кинулся вдогонку? докумекал про ломакинский «сквозняк» через двери-и-двери тамбура?

Он профилактически поплутал по путям. Что-что, а всяческие изгиляния над здравым смыслом и тренированными мышцами – с вагона на вагон, от колеса к колесу, из междурельсья в междурельсье – богатый опыт обнищавшего кинематографа. Какой же забойный фильм. без пряток-пятнашек среди желез подорожного добра-барахла! И, поди ж ты, пригодилось!

Трюкач, как-никак! Профи. Но сдалось Ломакину, что зазря он демонстрировал свой профессионализм на путях – пацан-милиционер не покинул вверенный ему пост, предпочел рацию.

Скажут: что ж ты, профи, на ногах не удержался, когда на тебя пихнули завитого гея?! а еще профи!

Ответит Ломакин: дураки вы, насмотревшиеся дурной кинопродукции! Он, Ломакин, именно профи, ибо посрамил закон тяготения и увинтил-укрутил малышонка от края – иначе намотались бы кишки на колеса! Это лишь в дурной кинопродукции герой зашорен до единственной цели, до преследуемого злодея… а то, что попутно сей, с позволения сказать, герой расшибает встречные машины с людьми, походя навешивает звездюлей прохожим (а не стойте поперек дороги!), палит в белый свет как в копеечку (причем на белом свете живут-поживают добропорядочные граждане, а «копеечка»-злодей будто заговорен от пуль), – все это как-то не принимается во внимание. Вообще «настоящие парни» экрана с удручающим постоянством совершают клинические глупости, играя при этом единственно возможную мудрость. Законы жанра, понятно. И тем не менее, то есть тем более – в реальной, заэкранной жизни предпочтительней перемудрить, чем наверняка сглупить.

Так себя уговаривал-заговаривал Ломакин, перемудрив, но наверняка не сглупив: добираясь до центра пешком-автобусом-троллейбусом-трамваем (с-сволочи! по полчаса на остановке!). Хмыкал: вот ведь в кои веки обрел не одну, но целых две машины, «вольво» и «жигуленка», и – топай-топай!…

– Лера? Гурген. Вчера, помните?

– Да… – высокомерно изрекла детка-Лера, – «Стелла».

– Лера. Это Гурген. Я нашел Рябу. Вы, кажется, правы, Лера. Это – он. Осталось выяснить…

– Пожалуйста. В любое время. Мы работаем с девяти до девятнадцати… – зависла пауза.

– Лера, у вас там кто-то есть? – истолковал Ломакин дежурно-секретутское высокомерие.

– Разумеется! Мы всегда рады.

– Понял. Давайте в «да-нет». У вас, что, появились новости? В связи с нашим разговором? Вчера?

– Да.

– Вам уже кто-нибудь звонил? Остановите, когда попаду. Милиция?… «Аура плюс»?… Вы вчера сами упомянули про фирму, помните? Говорили про человека, который… – Ломакин излишне настаивал на Слое-Солоненко, очень хотелось услышать «да». – Про отца, который не поладил с этим человеком…

– М-да. Кто-нибудь из вашего… из прежнего окружения Жоры? Из вагона?

– Да.

– Друг?

– Нет.

– Ряба?!

– Конечно, конечно!

Во наглец! Впрочем… Лучший способ защиты – нападение. Легко представить, какую версию нарисовал Ряба, открутить бы ему яичко, да не золотое, а простое!

– Он вам сказал, что почти поймали того, кто убил Жору. Он вам сказал, что это я, то есть по приметам. Он вам сказал, что милиция вплотную занялась поисками убийцы. И что сам он чуть не был убит убийцей, так?

– Да.

– Надеюсь, вы не поверили. Ваш отец тоже в курсе?

– Нет.

– Почему?…

– Ах, да! Будете ждать, когда милиция официально сообщит? У вас же с ним… сложности… Так? Поэтому?

– Да.

– Хорошо. Я постараюсь кое-что успеть.

– Вы знаете, вряд ли. «Стелла» подобные операции не проводит. Раньше мы этим занимались, но уже отказались от такой практики.

– То есть? Лера? Кто там родом с вами? Игорь Василичь?

– Папа! – расслышал он в отставленную и приглушенную ладонью трубку. – Я разговариваю! Не стой над душой… Не знаю. Просто интересуется. Я что-нибудь не так делаю?! Да, слушаю вас, слушаю! – голос опять стал громче и отчетливей.

– Я что-нибудь не так делаю? – непроизвольно повторил ее фразу Ломакин.

– Не уверена. Мы вообще с Прибалтикой не работаем.

– С Прибалтикой… – понимающе поддакнул Ломакин. – С какой Прибалтикой, Лера?!

– А я по акценту догадалась.

– По какому акценту? – Прибалтика, Прибалтика… Может, каким боком Костанда вдруг проявился? Он в Пыталово погорел, он прибалтам редкозем сплавляет.

– А вы думаете, у вас нет акцента? – и детка-Лера многозначительно смолкла.

Ломакин же смолк однозначно. Где твой акцент, армянин Мерджанян!!! Усовал в карман куртки парик с пучком укропа, усики отклеил – чтоб никто не опознал, пока ты, балда, петлял, следы заметал от Рыбацкого до вожделенной Приморской, и… вывалился из образа! Вчера же ты, балда, на Коломяжском у Кудимова нагнетал легкий армянский выговорок. А тут… запамятовал! Право слово, творцы частенько уступают по части ума собственным творениям! Террористы из «Часа червей» до последнего нужного мгновения сохраняли маскирующий акцент, не забываясь, не сбиваясь. Ты же Ломакин – балда. Мудак. Ограш. У детки-Леры хороший музыкальный слух, двойняшки схожи не только внешне, а у Жоры-Гоши «такие композиции!». Ты же Ломакин говорил ей по телефону без затерявшегося в суете-суматохе акцента: «Я – Гурген!» Который? Вчерашний? Фигушки!

– Вам лучше обратиться в другую фирму! – с проскочившей ноткой торжествующего превосходства заключила детка-Лера, – Всего доброго.

Ломакин в сердцах чуть не раздавил трубку сотового телефона. Досадуя на себя, досадуя на соплячку, вообразившую себя жутко проницательной (дурища! кто вам с папашкой реально может и хочет, еще как хочет, помочь?! милиция?! Ряба?!). Сам виноват, Ломакин, сам дурак. Впредь будь умней.

Уж постараюсь, ваш-бродь!

Впредь – это когда? это где? Очевидно, снова на Большой Морской. Очевидно, через часок. То есть в шесть вечера. День прошел. И хрен бы с ним, как выразились бы дембеля. Вольно им. Ломакин же не имел права терять день. Собственно он и не потерял, но, спрашивается, что приобрел?!

Анонимные солоненковцы выискивают неизвестное Ломакину в квартире на Раевского. Чего ищут-то? Не проще ли спросить у хозяина? Во-во! Не исключено, анонимные солоненковцы выискивают и самого Ломакина – им только спросить…

«Петрыэлтеры» выискивают квартиросъемщика Мерджаняна, чтобы тоже только спросить. Вопросы накопились к неуловимому Мерджаняну. То он «бабу свою» оставляет на произвол соотечественника в трусах, а сам – где?! То он полчасика подождать не желает, оставляя фирме «Этаж» хлопоты по устранению зэка и воскрешению соседки, а сам где?! То он и вообще мебелью и сантехникой кидается, а сам где?! Накопились вопросики, накопились, мастер!

Теперь же еще и правоохранители выискивают некоего высокого, с косичкой, в куртке-сафари, субъекта с пистолетом. Предположительно, имеет прямое отношение к недавнему инциденту в метро: был… прецедент.

И все это – он, един в трех лицах. Именно един. Союзников как-то нема. Детка-Лера – не союзник. Надо же так опростоволоситься с акцентом! Вряд ли она головенкой своей досоображалась до, например, версии: отнюдь не мститель наведался, но, наоборот, тот самый убивец брата Гоши, желающий вкусить извращенного удовольствия от пикантности ситуации, им же созданной. Будь так, она бы не играла в «да-нет» по телефону, а сдала бы «Гургена» с потрохами. Да, но дети категоричны, дети признают лишь «да-нет» – без полутонов. Так что неважно, почему ты, вчерашний союзник, соврал акцентом – нет тебе доверия сегодня! Кто бы ни был на самом деле, но ты не тот, кем прикидывался. А значит, либо объяснись убедительно, дядя, либо знать тебя не хочу. Не сдам с потрохами, но и знать не хочу!

Так что… Нет союзников. Мог ли Ломакин позволить роскошь объясниться убедительно? По телефону?! Не мог. Тем более весьма неубедительно прозвучала бы истина. Да и зачем она, истина, детке-Лере – знания умножают страдания. Ах, так?! Ах, вы не НАШ?! Вы настоящий мужчина?! Может быть, вы и к тонко организованным организмам относитесь негативно?! А я-то вам вчера: про Элтона Джона, про Фредди Меркури, про… А вы кивали, кивали – соглашались! Знать не хочу!

Ну, мужчина он, мужчина! Беда-то какая! Таким запомнится. Не лги детям, мужчина. Не лги! Впрочем, как любят глубокомысленно изрекать голубенькие: мужчина только до первого мужчины мужчина. Вот бы и проверили на практике, доведись Ломакину стакнуться с Рябой. Однако Ряба почему-то не пошел на съем. Почему бы это?…

Надо признаться самому себе, что при всех неудачах дня Ломакин в душе облегченно вздохнул: УДАЧА могла обернуться психической травмой – пойди Ряба на съем, вполне вероятно, что Ломакин не устоял бы… Внимание! Слушайте, слушайте! Не устоял бы перед искушением. Искушение – РАЗДАВИТЬ. А совсем не то, что подумали авторы самомнительного афоризма «мужчина только до первого мужчины мужчина».