Трюкач

КАДР – 7

Внутренний двор-колодец своего дома Ломакин отыскал не сразу, не вдруг, довольно поблуждал. Не по Сенную, конечно, однако поблуждал вполне. Было желание отработать себе, отходные пути на всякий случай. На какой? На всякий. А то все недосуг было осмотреться-обжиться.

Что-то Ломакина ждет в квартире-комнате Мерджаняна, в гробу с музыкой. Когда он в спешке покидал квартирку, это действительно был гроб с музыкой, без всех-всяческих метафор. Что-то сейчас?

Двор он нашел. Даже окошко отыскал – темное, кухонное. Уходил – было светло, пришел вечером – никто на кухне лампочку не включал. Зато форточка – закрыта. А он ведь минтая выветривал…

Так- так. Ну, влезать по стенке на второй этаж и заглядывать на кухню: гражданин Елдаев, бабка Ася, как вы там?… Негоже. Трюки – оставим для съемочной площадки, до лучших времен, если они наступят. Да и не нра-авится Ломакину во-он тот карниз. Тальку бы завести под крышу… Это не потеря куража, это как раз нутряное чутье. Точь-в-точь, как на фильме, кстати, упомянутого Егора Брадастого: Ну-ка! Фас! Тогда сам Улдис работал – и трюк с виду неброский: подъем по пожарной лестнице, десяток, метров проходки по бордюру в полкирпича и впрыгивание в окно. Страховка, если крепить не в натяг, перетрется. Если металлизированный канат, его видно. Улдис было решил: так пройду, но еще посидели-посудили-порядили. И тут местный пацан (снова сопленыш!) с бормотанием да не хрен делать! влезает по лестнице, пробегает по бордюру, впрыгивает в окно. Улдис, отнаблюдав, задумчиво сказал: Теперь тальку на крышу надо завести непременно. Н-не понравилось что- то. Завели, все же отсняли. А назавтра узнали, что пацан тот разбился насмерть: вечерком решил показать своей пацанке, какой он молодец-удалец, еще раз! Улдис же после первого подвига сопленыша отметил: один из кирпичей, склонен… выкрашиваться. Такие дела…

Не станет Ломакин и пытаться, не пацан все же. А во-он тот кирпичик тоже очень и очень склонен… Но вот когда и вдруг Ломакину припрет выпрыгивать из окошка, то, значит, сюда, потом – в распор, потом – на асфальт. Приемлемая траектория. Безопасная. Хотя, лучше бы ему, не приперло. Ломакин покружил по закоулкам, вернулся на Большую Морскую. Пора домой. Душ принять, отдохнуть… Устал Ломакин. То бишь Мерджанян. То бишь выпускник Кембриджа бейсболист под номером 8, если верить майке-обнове. Чихать Ломакину на кэмбриджские буковки – главное, нет на майке кровавых потеков. Долго придется растолковывать: эта кровь не бабкина, эта кровь шоломовская.

Надо-пора домой. Давно его там не было. Уходил – все было в норме, вернулся – да что же тут у вас такое приключилось?!

Он провернул ключ и ступил в прихожую-зало. Тишина нежилая. Он щелкнул выключателем. Чистота – нежилая.

То есть ни малейшего следа от цепочки подошв. Вымыто.

Он протопал (а чего ему тихариться?! у себя дома как-никак!) к гургеновской двери, задействовал второй ключ, уже от своей комнаты. Вошел.

Никого. Хотя, не исключено, кто-то был? Слишком торопился Ломакин на встречу с Антониной – не разложил, не нацепил демаскирующих ниточек-спичечек-пушиночек. Что-то определенно изменилось в комнате, но что?

У петрыэлтеров – ключи от входной-парадной, а нет ли у них ключей и от всех остальных? Когда они наехали было на Гургена, вынуждены были постучаться – изнутри добротный старый засов-задвиг. Но если хозяев нет, почему не наведаться без стука? Что-то определенно изменилось в комнате!

Ладно! А что еще изменилось? К примеру, на кухне? К примеру, в каморке Елаева-Елдаева?

Ломакин подхватил пустой чайник и направился в коридорные кишки – не таился, шумел по-домашнему. Впрочем, ухо востро!

Мимо каморки Елаева-Елдаева. Изменилось! Крысиная веревочка торчала на прежнем месте, вдавленная пластилиновым кружком. Опечатано, будто и не распечатывалось. Ломакин чуть ли не носом уткнулся в печать, пытаясь разобрать буковки, а заодно вслушиваясь: есть ли кто в каморке? Бесполезно. Буковки крохотны, и несколько смазаны – ясно, не пятачком и не юбилейным рублем клеймили – пластилин. Однако чем, от какой организации – неясно. Вслушиваться тоже никакого толку. Будь внутри плененный Елаев – Елдаев, даже связанный, даже прикованный к батарее, даже с кляпом, – шум был бы изрядный, учитывая неуемную натуру кошкоеда. Следовательно, либо в каморке никого нет, либо там – труп. И в том и в ином варианте – тишина. Труп- это вряд ли. Конечно, безмолвен, зато пахуч и нелогичен. Мол, ай, мы и не заметали, что внутри кто-то есть, и опечатали. Мол, законопослушность граждан столь беспрекословна, что пластилиновая печать запирает надежней сейфовых замков и каменной кладки: как же выбраться, тут же печать! Спокойной ночи. Монтрезор!…

Таким образом, Елаева-Елдаева нет ни внутри, ни… снаружи. Степень законопослушности зэка нулевая, как показала практика. Ему – что печать, что не печать.

А на кухне? Придет Ломакин на кухню, а там они оба лежат-отдыхают. И хотя сознание подсказывало ему, что на кухне пусто и чисто, подсознание заставляло двигаться по коридору, высоко поднимая ноги и аккуратно нащупывая пол, вдруг выполз кто-нибудь на последнем издыхании, тут и кончился.

На кухне было пусто и чисто. И не воняло. И прогоревшая кастрюлька исчезла. И следы крови отсутствовали. И тела, оба-два, – тоже куда-то, делись. В общем, пусто, и чисто. Пригрезилось тебе, квартиросъемщик Мерджанян. Прими брому, попей чайку и жди звонка от партнеров по обмену, от замечательных парней, взваливших на себя многия хлопоты, восстановивших статус-кво. Спасибо, замечательные парни!

Чего? Какое кво? Какие многия хлопоты?… Что было, то и будет, то и есть. Все суета сует и всяческая суета. Не суетись, мастер. Пригрезилось тебе. Жаль, не дождались тебя. Ну, ничего, завтра зайдем. Или сегодня еще позвоним. Бывай, мастер, отдыхай.

Ломакин поставил чайник на плиту, тупо уставился в ожидании закипания. Четверть часа? Двадцать минут? Не дождался. Звонок спугнул. Телефонный или входной?

Телефонный. Продолжительный, настойчивый. Сними трубку, сни-ми труб-ку!

А пошли вы все! Ломакин занят, Ломакин следит за чайником – тот скоро, уже вот-вот должен начать пузырьки выпускать, главное, не прозевать, снять до паровозного пара, в момент выбулькивания рыбьего глаза, – иначе не чай получится, а веник. Довести до кипения, но не кипятить, так-то.

Телефон продолжал настаивать. Сни-ми труб-ку! А пошли вы все! Кто – все? Лишь петрыэлтеры и могут звонить в столь поздний час. Который, кстати, час? Ого! Без ерунды полночь. Все добропорядочные люди спят, так что завтра позвоните утречком. Телефон призывал: сни-ми труб-ку!

Пожалуй, все же – да. Возможно, партнеры установили ненавязчивое наблюдение за подъездом и окнами. О, пришел! В подъезд зашел, свет зажег. О, и в кухне свет зажег (если у них наблюдение и со стороны кухни, из дворика)! Вот ведь как! Явился, не запылился – а на звонки не реагирует. Если не подозрительно, то вызывающе. Ты чего это, мастер?! Сни-ми труб-ку! Сни-ми труб-ку! Ломакин вернулся в прихожую-зало, по пути телепатируя: за-ткнись, за-ткнись!

Сни-ми труб-ку, не желал заткнуться телефон. Он снял трубку.

– М-м-мда? – недовольно-сонно.

Мерджанян? Гурген Джамалович?

Это не петрыэлтеры. Голос глубокий, внушительный, с уточняющей интонацией. Уточняющий то, что голосу давно и доподлинно известно. А известно все. Потому уточняющий проверочно: соврешь – будешь тут же уличен. Смутно знакомый голос, Государственный – со времен Ефима Копеляна в такой манере общаются с простыми гражданами небезызвестные товарищи. И не только в кино.

– М-да- согласился он.

– По нашим сведениям, по имеющимся сведениям, вы – не Мерджанян Гурген Джамалович, – уличил копелянистый голос. – Оперативная информация позволяет нам с определенной точностью предположить, под именем Мерджаняна Гургена Джамаловича скрывается некто Ломакин Виктор Алескерович. Возражения?… Попробуй возрази! Ломакин, надо сказать, растерялся и почти запаниковал. Пришла беда, откуда не ждали! Беда ли? Само собой, беда! Неужто у Слоя- Солоненко настолько длинные руки, что даже небезызвестные товарищи готовы подключиться по первому требованию? Пусть не требованию, пусть просьбе. Оперативная информация… Да, что оперативно, то оперативно! Всего сутки минули- и вот.

С кем я беседую? Алло! Плохо слышно! – соврал Ломакин, маскируя нахлынувший адреналин отнюдь не оторопью, а просто телефониями помехами.

Слышно хорошо, – уличил копелянистый голос. – У нас связь надежная. У аппарата капитан Кандыба, девятое управление КГБ. Слышите? Хорошо слышите?

– Какое еще девятое управление?! – риторически возмутился Ломакин, оттягивая секунду-другую.

– Мы обеспечиваем персональную безопасность высшего партийно-государственного руководства. В частности Мерджаняна Гургена Джамаловича. Можете не сомневаться, он под надежной защитой. Нашей защитой – голос выжидательно смолк.

Я не сомневаюсь… – Ломакин выжидательно смолк.

Трубка набрякла тяжелой паузой и – взорвалась довольным ржанием:

Витья! Гардаш! Эй! Испугался?! А-а?! Он испугался. Впору заорать шпрехшталмейстером: Выступа-а-ает! Ха-алодный! Пот!!. Как реакция на испуг. И действительно – выступает. Вот сволочи! Тот случай, когда готов лучшему другу вмазать по хлебалу со свирепостью, годной для худшего врага. Жаль, друг – за три тысячи километров. То есть, слава богу, друг – за три тысячи километров. Иначе вмазал бы. Объясняйся после…

Газанфар звонил из Баку. Все у них нормально. И у Газика, и у Гургена. Вот они сидят и жалеют, что Витьи с ними нет! Посидели бы втроем, как раньше. А то пусть Витья все бросает и прилетает – они встретят. Посидим! Хорошо сидим, Витья!

Оно и слышно, сволочи, оно и слышно!

Сволочи – это не со зла, это по дружбе, это отходняк после оторопи.

Пока они, Газик и Гурген, вырывали друг у друга трубку и вопили, как тут здорово (тут-в Баку, на Мясникова). Ломакин внутренне матерился, внешне отделываясь междометиями: ага! ну Ваале! во, блин!

Сообразить бы надобно сразу, излюбленный ведь прикол Газика с давних времен: принадлежность к сильным мира сего. Завидев издали каких-нибудь приятелей, фланирующих по улице Гуси Гаджиева, заскакивал в парадную дверь Ведомства, обменивался парочкой реплик с охраной, играя идиота (Я куда попал? А здесь разве не это… Ну, это… Ну, как его?… Тогда извини, гардаш!), и степенно выходил наружу в момент шествования мимо ранее запримеченных приятелей. О, салам! Салам, Газик, салам! Как дела? Да вот, работаем-работаем… Подпуская значительности полковничьего уровня, не иначе. До тех пор, пока не примелькался охране и та не выпнула его аккурат к ногам очередных шаркающих мимо знакомцев. Но Газик, хоть и упал в грязь лицом физически, тем не менее морально не упал в грязь лицом. Поднялся, отряхнулся и с горечью отставника-генерала произнес: Видали? Такая у нас работа! Одна ошибка, маленькая ошибка, и – видали?.

Сообразить бы надобно сразу! Тот же КГБ – уже и не МБ, уже ФСК. То же высшее-партийно-государственное руководство – это ныне кто, от которой партии, от которого государства. Так что сам дурак, Ломакин, и не срывай зло на друзьях.

Они, друзья, вопили, что с машиной в аэропорту встретят, что, Алескерыч, представляешь, тут коньяк на рубли всего тысяча триста, что Газик в одной комнате сохранил все как было, и Гурген просто, клянусь, домой вернулся, что дела идут хорошо, а как дела у Ломакина?!

Да-да, само собой, им, Газанфару и Гургену, сейчас хорошо. Сидят себе, коньячок кушают, балыком закусывают, оттягиваются, а Ломакин… На Мясникова, значит, сидят. Да-да, само собой. Где, ж им сидеть. И Гурген просто, клянусь, домой, вернулся. Еще бы! Она и есть, бывшая мерджаняновская квартира, – на Мясникова, в центре. Все смешалось в доме, в каждом доме. Друг-азербайджанец на исходе погромных ночей съезжает с окраинных хрущебных-ущербных Ахмедлов и заселяет жилье сбежавшего друга-армянина: а то еразы все равно займут, а они дикуши, совсем без понятия, изуродуют все… Лучше уж – друг. Спасибо, друг! Опять же в одной комнате сохранил все как было. Не-ет, это тебе, спасибо, друг! Ладно, тебе спасибо и мне спасибо. Всем спасибо. Все как встарь. А Ломакин то вчера сдуру впопыхах ляпнул Гургену: не забудь, у Газика новый адрес. Да-а, все как встарь. Лишь улица Мясникова теперь – не Мясникова, учитывая новые реалии. Она теперь – улица генерала Тарлана Алярбекова (кто такой?!). И не потому, что Мясников был революционером, следовательно, провинился перед историей. А провинился Мясников тем, что – Мясникян. И скульптурную группу Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров до основания разнесли, вторично расстреляли. И не за комиссарство, а за шаумянство-тосепянство… Все смешалось, все смешалось, все смешалось, все смешалось…

Э! Витья! Ты слушаешь, нет?!

Как же, как же! Газик… ты там… присмотри за…

Вэ-э! Я же сказал: девятое управление! Дай, подожди, дай я еще скажу! Что, в Ленинграде не наговорились? Я его сто лет не слышал! Дай, ну!… Ну, на!

Алескерыч, ты его извини, он уже плохо понимает. Мы с утра сидим!

Я-а-а?! – приглушенный рев. Ну-ка, дай! Дай, ну, скажу! Витья, он сам плохо понимает!

Сахла, Газик, Сахла, я сказал!. Алескерыч, спрашиваю, как дела? Звонили? Приходили?

Звонили. Приходили… – подтвердил Ломакин.

И?

Не застали.

Молодец! А старушка?

А старушка!!! – заорал Ломакин и чуть не проговорился.

Ладно да! Обижаться будешь? Я тебе за это ящик привезу!

Надо понимать коньяку. А старушка уже в ящик сыграла – и не коньяку. А Ломакин торчит один, как… перст, посреди квартиры и не вздумай гу-гу.

Дай, ну, скажу! – перехватил-выцарапал Газик. – Витья! Смотри, как смешно! Гурген у меня, ты у него, а у тебя…

Продолжай-продолжай, – обреченно сказал Ломакин. Натурализовавшись в Питере, воспринимаешь с годами кавказскую непосредственность как бесцеремонность, но неизбежность. Бакинец бакинцу когда отказывал?!

Ну, ты меня понял, да, Витья? Хорошие люди, не думай! Встречать не надо. Сами. Я адрес им дал. На один день всего. Или там, на два…, три… Они улетели уже. А ты все равно – у Гургена. А он у меня. А они тогда… ладно? Смешно, правда? молчишь?!

– Смешно. Я не молчу.

Обиделся? Слушай, что, обиделся? Газик явно обиделся за то, что Ломакин обиделся.

Не обиделся. Ключ у соседей.

A-а, знаю, да я им уже сказал. Хорошие люди, Октай, Гылынч и Рауф. Они аккуратные, не думай. Ничего не тронут, не перевернут. Ладно?

– Ладно.

– Я им телефон Гургена дал, чтобы тебе позвонили, как прилетят и придут. Еще не звонили?

– Еще нет… – Ломакин бессильно взбесился. Спаси меня от друзей!

Тогда ты сам позвони. А то они смущаются, ладно?

– Ладно.

– Ладно, здесь Гурген еще тебе, хочет… – потом треск и отбойные гудки.

Своротили-таки аппарат, чертовы пьяницы, кушающие и запивающие! Жди повторного соединения? Не жди? Чего жди?!

Ломакин дюбнул трубкой по рычажкам. Взвыл. Даже не взвыл, а издал ту непередаваемую гамму звуков, которая обычно накапливается внутри и не выпускается на свет божий, чтоб за буйного не приняли. Но, будучи в одиночестве, позволительно. Иначе – апоплексия, тяжелый невроз и действительное буйное помешательство. Эка! Конспирация! Октай-Гылынч-Рауф! Хорошие люди! Точно бы, вмазал сейчас Газику, будь тот рядом. Впрочем, не со зла ведь Газик, не нарочно. Откуда ему знать?…

А если Октай-Гылынч-Рауф наберут этот номер, он заляжет в АОНовой памяти. И если кто-нибудь поинтересуется в отсутствие гостей ломакинским АОНом на Раевского, то… ничто не забыто, никто не забыт! И вычислить адрес по телефонному номеру, мерджаняно-ломакинский адрес, раз плюнуть и растереть. И, главное, опередить звонком Октая-Гылынча-Рауфа – тоже бессмысленно. Что им сказать? Не звоните, гостинцев ваших не надо, встретиться с вами никак, и ничего никому про меня! Да и… АОН – такой, он такой, сволочь, он загрузит в память упреждение с того же самого ЭТОГО номера. Значит, на улицу идти, таксофон выискивать. Сейчас? Ну, не-е-ет! На сегодня Ломакин надышался свежим воздухом. Инстинкт вцепился мертвой хваткой и не пускал на улицу. Хотя, надо признать, с неменьшим усердием инстинкт гнал Ломакина отсюда.

Но если на улице реальные, то здесь мнимые, детские страхи. – Замкнутое, пусть и просторное пространство. Нет здесь никого, нет! Ау! Ого-го-го! Никого! Кому быть-то?! Разве тень старушки?! Никого!

Он еще раз аукнул, проогогокал. Дождался, пока осядет эхо.

Не дождался повторного звонка от Гургена-Газика. Да, связь барахлит, что да, то да. Часами можно набирать. Сам не так давно пытался дорваться из Баку, со съемок, до Питера – производственная необходимость, а пришлось обойтись…

Под душем ощутил щемящую общую немощь. Уст-а-а-ал, уста-а-ал. И удары по печени проявились и громко заговорили о себе. Как алкогольный, прощально-гургеновский, так и каратэшный, подвально-душмановский.

Выспаться бы. И речи нет о переспать. Просто выспаться. А завтра… Ч-черт! Он намеревался завтра выходить на Кудимова. И вместо этого вынужден будет посвятить утро Октаю-Гылынчу-Рауфу. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина… Смешно! Общее оживление в зале. Смех.

И ведь что? Ведь их запросто можно выдать за полномочных представителей той самой азербайджанской мафии. Чем не мысль? Долгонько, правда, придется им втолковывать суть. Услуга за услугу. Хорошие люди. Только смущаются. Ввалиться в неизвестную квартиру и обосноваться там по наводке из Баку – не смущаются. А звякнуть хозяину, мол, мы тут некоторым образом ввалились – смущаются. Хотя… благодарение их смущению! Если не звонили… Хуже если звонили и не застали. Он же, Ломакин, когда-а-а вернулся. И не в курсе. Зато АОН в курсе на Раевского. Надо будет с утра оповестить дорогих гостей: ну-ка, сделайте горячий перезапуск, нажмите… Ч-черт, а в какой последовательности и что именно нажимать? Чтоб он помнил. Ладно, завтра… Еще немножко, и уснет, стоя под душем.

Нет, он не уснет. Сквозь треск струй протискивались страхи детства: там, в коридоре, кто-то ходит, что-то с кем-то делает. Чем пристальней вслушиваешься, тем явственней кажется. Или не кажется?

Он привернул душ – тишина. Но гулкие капли еще больней забарабанили по нервам – умедленные, тянущиеся.

Коридор за дверью не издавал- ни звука, затаился. Именно затаился. Будь коридор просто пуст, то коридор был бы просто пуст. Если затаился, значит, есть кому таиться.

Ломакин скинул полотенце, в которое было обернулся, и оделся по всей прежней дневной форме. Не хватало ему еще уподобиться какому-нибудь балбесу из какого-нибудь триллера – голяком скакать из угла в угол, размахивая-помахивая… конечностями (а, кстати, тогда и, только поэтому видеопрокатчики маркируют кассету жанром: эротический триллер!).

Он вжался в кафель и распахнул дверь: врывайтесь, гады!

Никто не ворвался. Коридор не затаился, был просто пуст. Нервы, Ломакин, нервы! Спать, пора!

Он еще выждал, вслух усмехнулся и, распугивая темноту-пустоту, затопотал по уже изученному маршруту. К себе, к себе! Спать! Он еще и что-то такое радостное мурлыкал – взбрело где-то слышанное: День сегодня был такой хороший! Угу! Просто день хороший был!… Ведь доброе утро и день неповинны в том, что дел переделано лишь половина!. Если б хоть половина, а то и вовсе ничего! А кто повинен? А никто! День такой…

Никто не подстерегал его за углом – ни за этим, и ни за этим, а также ни за этим.

Ид-диот! Не мнимого следует опасаться, а сущего!

В отместку самому себе он не затворил дверь на засов, просто прикрыл. И улегся. На топчаны. Полагал, что и голову не донесет до подушки – уснет. Х-х-хрен в сумку! Он бы и уснул, но все и всяческие ночные звуки проснулись. На кладбище ветер свищет. На кладбище нищий дрищет. Невинно убиенная старушка шуршит? Тень. Пиковая дама. Три карты, три карты. Час бубны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был!

Ломакин проваливался в сон, но голова застревала в проломе и пучила глаза, хотя ноги уже отнялись, не чуя опоры. На новом месте никогда не спится. Прошлая ночь не в счет, тогда было спьяну. Лишние шорохи, щелчками сшибали сон. Старушка шелестит, старушка. Стой, слышишь? Испуганно присел на подстилке. Слышишь? Нет! Ходит! Слышишь? В зале. Слышу. Ходит? Ходит. Затворить али нет дверь? Затворить… Ломакин, преодолевая вязкий, желейный мрак, будто по горло в воде, доковылял до двери и задвинул засов. Опять улегся. Лежал неподвижно, но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был! Завтра будет лучше, чем вчера… Надраться, что ли? Чтобы как вчера. Отключиться и – ку-ку! Осталось после Елаева-Елдаева? Большой ведь был Смирнофф! Надраться и почувствовать разницу. Бессонница машет крылами в окне! Не спится, не спится, не спиться бы мне!

Он так и заснул – с открытыми глазами. Или все-таки закрыл? Не понять. Потому что…

… полуночные кошмарики продолжились. Только стало светло. Косые, набитые пылью, солнечные лучи упирались от окна в пол и… в дверь. А кошмарики продолжились. В дверь кто-то скребся. Робко, бестелесно.

Ломакин подскочил, стряхивая дрему, будто нагло взобравшуюся на грудь мышастую или насекомую погань. Сгинь!

Дрема сгинула. Но в дверь кто-то скребся. Робко. Бестелесно. Кто-то.

– Хорошо бы, петрыэлтеры… Дожил, Ломакин! Петрыэлтеры ему уже хорошо! Ну да, они либо бесшумно впали бы, либо взревели бы: на манер омоновцев при штурме террористов. А тут…

– Кто?! – взревел Ломакин на манер омоновцев при штурме террористов, бесшумно подкравшись к двери.

Хыр-мыр-быр… – невнятно отозвался КТО-то. Пожалуй, все же не КТО-то, а просто кто-то. День-деньской, третьи петухи давно свое отпели, злые духи давно упрятались в подкорку. Открывай, Ломакин, человеческим ведь языком просят, хыр-мыр-быр… Робко…

Он открыл.

Нечто подобное он и полагал. Однако на какое-то мгновение остолбенел. Старушка! Живая? Ожившая? Зомби?

Ломакин невольно уставился под грудную клетку зомби, откуда вчера торчал нож. Ни дырочки, ни кровиночки. Балахон иной, не вчерашний. Тоже рванье-старье, но иной. Переоделась? Переодели?

Это ктой-то? – скрипнула старушка, обдав Ломакина перегарным выхлопом?

Это я это! – ответил ей Ломакин тем же – Кушать хочу! – затребовала старушка! Ну точно, дежавю. День сурка. Дурная, бесконечность.

Погодь, бабань, ща, сообразим чего-нито, хлебушка-маслица. Водицы испью, омоюсь, и сообразим… – Он почему-то переключился на деревенщинку, почитаемую кретинами за исконно-посконную русскую речь.

Старушка по-прежнему стояла не пороге… плохо соображая, кто она, откуда и почему здесь.

– Погодь, сказал! Посторонись, сказал! – повысил голос Ломакин. Иди пока к себе! Забыла, куда?!

Ой, забыла милок, забыла. Старая совсем, совсем старая стала! – обрадовано зачастила зомби.

Пошли покажу, – предложил Ломакин и высунулся из комнаты, все еще не решаясь вот так вот запросто коснуться зомби и отвести за ручку. Куда? Гурген говорил, четвертая дверь, зеленая.

Которая тут зеленая? Старушка семенила следом, бестолково бормоча хыр-мыр-быр и очумело вертя головенкой.

Маразм с возрастом неизбежен. Маразм – это, впадение в детство, в младенчество. Младенцы все похожи, неотличимы – недаром байки-рассказки о путанице в родилных домах. Старушки тоже все похожи, неотличимы – впав в детство, в младенчество. Но не до такой же степени?! И если она в маразме, то Ломакин пока нет. Пока.

Да, сегодняшняя бабка Ася похожа на вчерашнюю бабку Асю, но различия имеются. Имеются различия. ЭТО – другая старушка. Немудрено, что заблудилась. Вот откуда скрипы-хрипы в ночи. Вероятно пошла по нужде и не сориентировалась, – скреблась в каждую дверь, вдруг откроют-откроется. И доскреблась до Ломакина. Что ж, есть резон, есть. У петрыэлтеров.

Престарелая бомжара, подобранная у вокзала? В переходе метро? На паперти? Принцип подбора: чем сумасшедшей, тем лучше, желательней помешательство тихое и алкогольное. Чего-чего, а этого добра теперь в Питере – хоть автобусы загружай.

И надо же, отыскались добрые люди, привезли, поселили, посулили, дай вам бог здоровья, дай вам бог здоровья, дай вам бог здоровья.

– A y тебя как со здоровьем баба Ася? Со здоровьем как, баба Ася?! Со слухом плохо?! Баба Ася!

А хорошо у нее со здоровьем, хорошо. Баба Ася, так баба Ася… Хоть Арафатом зовите, только не гоните из родных палестин, если уж привезли и поселили. Еще бы ей с утречка здоровье чуток поправить, и вообще она готова многия лета просуществовать и бога молить за добрых людей, ноги мыть и воду пить… а ежели не воду, то и вовсе рай земной.

Многия лета петрыэлтерам не требуются, и здоровье у новопреставленной перед Ломакиным – хорошее, значит? Ненадолго. Прежняя баба Ася – трезвенница была? Почему была? Она и есть. Только не трезвенница. Запьешь тут с жизни такой.

Вот и жилец, подтвердит: это она. Конечно, подтвердит. Какое ему дело?

A еще был такой Елаев, вчера-недавно освободился. Не забегал? Ну, забегал. А потом? А кто его знает?! Обнаружат когда-нибудь – на берегу пустынных волн. Утоп алкаш. Ныне распутины перевелись, хлипче стали мужики – черпнешь ведерко из канала и мордой туда, в ведерко, ткнешь на пять минут: готово! Воду из ведерка обратно в канал и алкаша туда же, в канал. И наличие трупа, и отсутствие криминала. Не так ли?

Прежнюю жиличку-старушку, правда, необходимо зарыть подальше и поглубже – нож, кровь, рана. Так не исключено, – Елаев и рыл до воды в неуточненном лесочке, дабы покойнице спалось покойней… Не петрыэлтерам же пачкаться. А уж после хлебнул лиха полной грудью из канала. И пусть правоохранители хоть до воды роют – не докопаются.

Новоявленная жиличка-старушка шаркала за Ломакиным, бормоча свое хыр-мыр-быр, – или у нее такое громкое дыхание?

Ага! Зеленая дверь. Ломакин дернул на себя. Нищая каморка: бывшая роскошная софа, в изголовье – веерно прикнопленные картонки, вырезанные из всех и всяческих коробок Китикэт, кошачьи мордашки, мрачно-зеленый сундук, табурет, уставленный пузырьками-баночками, и… все.

А я торкаюсь, торкаюсь, – пожаловалась баба Ася, – и никак.

– На себя надо! На себя! – внезапно впал в раздражительность Ломакин. – Собственную дверь не узнать, а?!

Узнала, узнала, узнала! – вспугнулась старушка: вдруг сейчас погонят?! С неожиданной прытью шмыгнула в каморку и коряво забралась на софу, утвердилась.

То-то! – изрек Ломакин, – Сидеть здесь и носу не высовывать, ясно?!

Старушка истово закивала.

А я – хлебушка-маслица. Ну, там… чего-нибудь… – от щедрот соврал он.

И попугайчика! – затребовала бывшая бомжара.

И попугайчика! – согласился он с маразмом, шагнул вон, закрыл дверь. И попугайчика, и слоника, и бегемотика, и зайчика- гулика… Да! Вот еще что!

Он вернулся обратно. Бабка Ася вороватро спрятала руки за спину. Ломакин уловил: стоило ему за порог, как она бросилась обнюхивать пузырьки-баночки – вдруг повезет? A-а, попугайчик – не маразм, попугайчик есть попугайчик, он же красная шапочка, он же «Cameo». Да, недолго протянет жиличка при таком режиме-меню, ровно столько, сколько нужно петрыэлтерам. Только избавьте Ломакина от собственноручной доставки яда, делайте что хотите, но без меня. Он, Ломакин, в конце-то концов тоже будет делать что хочет. А хочет он пройтись по улице, позвонить Октаю-Гылынчу-Рауфу, потом он хочет добраться до Кудимова-старшего, потом он хочет… Не многовато ли он хочет?! Может быть. Но чего он определенно не хочет – это возвращаться в ближайшее время с хлебушком-маслицем-попугайчиком к жиличке-старушке, это дожидаться звонка петра-первого и обоюдно морочить мозги.

– Вот еще что! – распорядился он, не заметив старушкиных утаек. – Если телефон, все равно не высовываться, трубку не поднимать, ясно?

Старушка истово закивала. В руках, спрятанных за спину, предательски брякнуло морскими камешками-пузырьками.

Я и говорю! – зачастила она, отвлекая внимание, – Я – никуда! И, куда я? Дом нехороший, нехороший дом. Ночью слыхал, топот чертячий, иго-то, песни распевают. Ой, нехороший дом, нехороший. Ты давай скоренько…

Не обещает Ломакин, не обещает – только после вас, петрыэлтеры, только после вас.

Топот чертячий, иго-то, песни распевают. Хм! Кто кого вчера в ночи больше напугал? Старушка его? Он старушку?