Трюкач

КАДР – 8

«Вольво» – хоть и неблагозвучно, однако надежно. Иномарка безопасней не только в смысле управления (не отвалится, не заклинит, не прохудится), но и в смысле наезда. Наезда не в смысле ДТП, а в смысле бандитского наезда. Бандиты предпочитают наезжать на новенькие жигулята. Логика проста: на жигулятах- так сказать, богатеющие работяги, обретшие наконец-то свои колеса, на иномарках – так сказать, крутые парни. Работяге можно подставиться, а после сочувственно вымогать: У-у! Ну ты попа-ал. У тебя что естъ-то? Машина, понятно. A еще? Квартира? Дача? Зеленые? – Я ж не виноват! – Будешь виноват, понял?!. А подставишься иномарке, так не факт, что за рулем лох, что не кто-либо покруче, с крышей покрепче.

Так что новенькие жигулята – выигрышней. Так что «вольво» для Ломакина надежней. Гургеновская вольво. Имеет право? Имеет право. Он, Ломакин, правда, не предупредил Гургена, что машина может понадобиться… Он, Гурген, правда, не предупредил Ломакина, что старушка нуждается в уходе. Квиты.

В любом случае вероятность целости-сохранности вольво выше, когда за рулем Ломакин. Проверено. Сколько он их перевернул?! Несть числа. Но АККУРАТНО! Детство давно в заднице отыграло. Каскадер не тот, кто может перевернуть машину, – это может любой мудак-неврастеник. Каскадер тот, кто может сделать это точно, по месту – и уехать. И… чтобы на экране было эффектно, а эффективность определяется тем минимумом (не максимумом!) усилий, которые ты приложил. Для чего нужно необходимое количество мази в башке. Как у Саши Мысляева, к примеру. До мысляевского уровня Ломакин, допустим, чуть-чуть не дотягивает, Мысляев – узкий спец по автомобильным трюкам, а Ломакин как-никак широкого профиля. Однако мази в голове у Ломакина все же побольше, чем у небезызвестного пижона Томилова. Тогда, давно, в Киеве – привез с собой, пижон, ролик! Знаменитый трюк, который Томилов представлял как трюк: грузовик на скорости пробивает ограду и с набережной бухается в воду. За рулем, – я! – громко объявляет Томилов. И не менее громко кто-то (да тот же Мысляев, Мысляев!) в темноте объявляет: Так не видно ж ни… чего! Оно и верно, на кой хрен ты там за рулем, если этого не видно? Воткнул бы передачу, пустил бы машину самоходом-само… падом! А в следующем кадре после перебивки всплыл бы, герой. Ну?! А то ишь: «За рулем я! Смертельный трюк».

Так что за вольво Гургену не стоит волноваться. Это лишь в бойких закордонных фильмах ежели молодец расколошматил менее трех машин, то вроде и не молодец вовсе.

Вот охранную гуделку-свиристелку, да, Ломакин, пожалуй, отключит. Она срабатывает намного чаще, чем действительно нужно: достаточно пнуть по колесу из куража или просто хлопнуть по стеклу-крылу-багажнику, хоть куда. Угонщики-профи навострились делать свое дело беззвучно: ни пинков, ни похлопываний, вот она была и нету. Следовательно, чему быть, того не миновать – если речь об угоне. Но! Не быть тому, не быть! Пусть Гурену не икается, в Баку. Зря ли пришлось Ломакину в доброй половине своих фильмов мозговать над конструкциями: ни одна зараза не вскроет, ни спицей, ни отмычкой, ни Магниткой, ничем. Стой тихонько, вольво, чуть поодаль от улочки Раевского, и не пикни. Удачно, что вольво не одинок. У Позитрона, бывшего ящичного предприятия на берегу квадратной лужи, – некое подобие служебной стоянки. Ломакин, увы, не служит на Позитроне, ну да он ненадолго – только поинтересуется одним глазком, как там у него в квартирке, и сразу обратно. Да-да, гуделку-свиристелку отключил. Истеричный алярм только привлечет ненужное внимание. Мол, как так?! Вольво надрывается на все лады, а хозяин начхал и не мчит со всех ног?! Страннннно…

Ломакин не мчит, он… э-э… прогуливается. Он… э-э… наблюдает – нет ли наблюдения? Всегда подспудно завидовал: точечный кирпичный дом – всего в тридцати метрах, а ему досталось – в железобетонной змейке. Но именно сегодня, именно сейчас поладил с собой: что ни делается, все к лучшему. Достанься ему квартира в точечном, не попасть бы именно сегодня, именно сейчас к себе. Подъезд – один. И если за ним, за подъездом, наблюдают, то могут срисовать – без бороды ли, с бородой… Риск. Змейка же хороша чем? Подъездов чертова уйма, а по крыше пройтись до нужного окна, опасно свеситься и заглянуть, – не очень просто, но и не столь сложно, если приспичило. А приспичило!

… Ломакин отыскал таксофон, покинув Достоевскую квартиру, набрал себя и дождался: трубку сняли. Но молчали. Но дышали. Слушали.

– Октай? – подбодрил Ломакин. – Молчали. Дышали. Слушали.

– Гылынч? – подбодрил Ломакин.

Молчали. Дышали. Слушали.

Они смущаются, предупредил его вчера Газанфар. Они не смущаются. Смущаются не они. НЕ ОНИ не смущаются.

И тогда Ломакин не стал бессмысленно окликать Рауфа, понял, что и Рауфа окликать бессмысленно. Он, Ломакин, не своим, не ломакинским голосом, а тоном базарного рыночника сообщил:

– Вятяна дага аз мясряфля… дата чох вя дага кейфийятли мяхсул веряк! – в скандальном темпе заждавшегося напарника с лотка, мол, фиг ли вы там возитесь, а мне одному отдуваться?!

И громко бросил трубку. Сказать по-азербайджански действительно это – язык, отказал, из головы напрочь вылетело. А времени на то, чтобы вспомнить и грамотно выстроить упрек, не было – пауза бы затянулась до подозрительности. Потому он и выпалил Вятяна дага… на автомате, что засело, то засело. На всю жизнь: лозунг, настырно призывающий, как ни глянь в окно, с бакинского детства-отрочества-юности.

Ежели у НИХ есть еще и специалисты-полиглоты, знающие фарси, то-то охренеют!! С чего бы это напарник азерботов вдруг заявил своим гардашам: Дадим Родине больше продукции лучшего качества и с меньшими затратами!. Да еще таким тоном! Но, скорее всего, нет у НИХ знатоков фарси. И решат ОНИ: объявился еще кто-то из азербайджанской мафии, то, ли с собой звал, то ли сам сейчас явится. И в том, и в ином случае пора делать ноги. Впрочем, не мешает и пронаблюдать издали за подъездом: явится?

Потому Ломакин не спешил. То есть он спешил, он даже покусился на гургеновскую вольво. Но, прибыв на место, уже не спешил, Поспешишь… Смешно, согласился он, вчера с Газафаром. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина?… Кто у Ломакина? Ключ-то, он специально оставил у соседей: ишь, суккуленты поливать! Да им, суккулентам, одного полива в месяц достаточно, и за то спасибо! Приучены к апшеронской суши. И эфедра. И очиток. И молодило. И гармола… иначе – могильник. Могильник, значит.

Ключ он оставил с упреждением: если поинтересуются, то убедятся, он улетел, он в Баку.

Кто же первым обратился к соседям? Гости от Газика или гости от Слоя-Солоненко? Дышали в трубку определенно солоненковцы. С чего бы газанфаровцам дышать и молчать? А с чего бы солоненковцам торчать в квартире? Зашли, убедились, ушли. Нет? Час бубны, само собой, давно наступил, однако было бы из кого и что выколачивать – хозяин-то далековато, через недельку вернется, через недельку и приходите. Другое дело, то и в самом деле смущающиеся Октай-Гылынч-Рауф. Но не до онемения ведь!

Мнительность? Нет. Наработанный условный рефлекс. Да что там! Безусловный! Двадцать лет съемок! Опыт. А опыт говорит: убрать каскадера, – полсекунды. Либо сам промедлил и – до свиданья, дорогой! Либо по отношению к тебе промедлили и – опять же, прощай! Либо… чудится: скорость авомобиля-лошади-секача-бронепоезда выше расчетной-обговоренной. И мысль, не грохнуть ли решили? Худший случай. Связи утеряны, кураж исчез. Уходи. Так Алик Садовников ушел. От греха подальше.

– Так что не мнительность. Ему, Ломакину, не чудится, он не шизофреник Садовников, он, черт побери, почти осилил «Час червей»! И не осилил по совсем иным причинам, чем мандраж перед сложно заряженными трюками. И теперь надо бы, осмотревшись по месту, сделать не весьма сложный трюк, всего-то полюбопытствовать: как там, в квартирке, без хозяина живется. И кому, собственно?

Квадратная лужа у Позитрона кишмя кишела бронзой и брынзой обнаженных тел. Ненормальные, сказано же: купаться категорически запрещено! Мало вам кишечных палочек и прочей дряни типа цветов на воде, так и позитроновцы сливают сюда же всяческое, божась, что не сливают. Вряд ли, вряд ли. Среди свихнувшейся от жары голытьбы – вряд ли. Хотя… этот… с пузиком и биноклем? Этот человек высматривает на пляже… Н-нет, этот человек высматривает на пляже голо… систых девиц. Раскованность и естесственность, да, ура! Миновали времена, когда родитель предъявлял учителке претензию. Вы сказали моему ребенку: будем рисовать чучело Пушкина?! а та, рдея, оправдывалась: Не могла же я ребенку сказать – бюст!. Нынче дамочки на пляже предъявляют бюст хоть кому. Голосистые. Но ощущаешь себя не в секс-шопе, а в общественной бане, куда ненароком заскочил не в свое отделение. Красивый бюст – еще поискать и поискать. Редкость. Вот Антонина…

Стоп! До тоголь, голубчик, было? Проследи траекторию, Ломакин, и решай.

Проследил. Н-нет. Который с пузиком ни по какой траектории за твоим подъездом не может следить, не может. Следи дальше – и ты, с пузиком, и ты, Ломакин. Каждый о своем.

Машин у дома несколько. Волгу он знает, сам помогал владельцу починять этот примус. И Оку – знает отставник на ней. Вот Москвича такого не припомнит, но тот пуст. И жопик незнакомый, ярко-оранжевый жопик, приметный. И внутри паренек. Пиджак зеленый, прилизанность русого ежика – имидж, сменивший грубые турецкие кожаны и почти лысый бокс.

Станет ли уважающий себя бандит разъезжать на жопике? Почему нет? Если он – простая шестерка, коей велено: сидеть и глаз не спускать! Закончится смена, хоть на БМВ уезжай, а пока… Да и не так плох жопик, как его малюют. Зазря, что ли, в Шансе то и дело мелькает: Возьму на выгодную работу шофера с Запорожцем?! Маленькие хитрости большого бизнеса: кто не поленится грабануть жопик? всякий поленится! что с него возьмешь! не мешки же с деньгами он перевозит! Во-во… Почему бы?

Итак, жопик. Кстати, у жопика траектория как раз подходящая – ломакинский подъезд на контроле. Даже если он, жопик, случаен, наблюдение запросто может вестись из окон того же точечного дома рядом. И обсмотреть окна, как полагается по науке, – никак. Не исключено, заметит, но и будет замечен. Ломакин, если угодно, все же каскадер, а не опер.

Значит… Действуй в силу своих каскадерских возможностей, не в свои сани не садись, не опер, чай!

Ломакин вошел в крайний с торца подъезд. До собственного – четыре. Пятый. Хорошо, что его окна выглядывают на противоположную сторону. Хорошо, что тополя вымахали в полный девятиэтажный рост. Хорошо, что этаж у Ломакина последний под крышей. А он уже на ней, на крыше.

Ч-черт. Внизу-то безветрие, а здесь – рвуще, сдергивающе. Была бы талька… Вчера только Улдиса поминал, вчера только про кирпич, склонный к выкрашиванию. Да-да, лучший каскадер – тот, кто может совершить трюк, не совершая трюка. Что ж, обстоятельства вынуждают поступить не лучшим образом.

Он шел, пригнувшись, считая подъезды по коллективным антеннам. Ступни ненавязчиво, но вязли в размягченном жарой битуме. Это плохо, сообразил он. Это следы, если что. А что – если?!. Сейчас узна-аешь. Если не сверзишься. Не должен…

Он поискал глазами какую ни есть крепежку – обрывок антенного кабеля, веревки. Вылизано ветром. Разве вот проволока, которая внатяг, шатром, удерживает антенну? Это даже не проволока, скорее прут. Берите прут каким секут. Эх, нет с Ломакиным его, с позволения сказать, спецснаряжения! Рукавицы очень бы не помешали. И плоскогубцы. Ну, и шлем:… М-да, расхожая каскадерская, шутка-прибаутка: прыгаю из-под купола, лечу и чувствую, что вниз недокручиваю, недокручиваю, и тогда начинаю вверх выкручивать, выкручивать… Девять этажей, шлем – защита психологическая. Да что ему – впервой?! Эх, был бы внизу не асфальт, а была бы там хотя бы подушечка из обувных коробок… Впрочем, Лешу Гарина подушечка не застраховала – в Тулузе. Всего не предусмотришь, даже если предусмотришь все. Тот самый злополучный лет со стрелы башенного крана – вниз, оземь. Не оземь, разумеется, – на коробки из-под обуви. Наши всю жизнь пользовались для подушечки коробками обувной фабрики Восход или там Скороход. Спецснаряжение… понимаете ли! Растолковали французам, сколько нужно коробок, – те привезли. Сложили, скрепили. Пошел!… Позвонок пополам, Леша Гарин инвалид, жена возит на каталке… Коробок – расчетное количество, высота – расчетная, траектория – расчетная. А вот картон у них, у французов, помягче. Впрочем, насчет коробок – лишь одна из версий. Прыгали-то вдвоем, а калека – один Гарин…

Не время и не место, Ломакин, вспоминать Тулузу! Он отогнал видение распластанного Леши Гарина, делом надо заниматься, делом. Дело – он вязал крепежку из неподатливых металлических прутьев, прикидывал угол сгиба, чтобы крюки не разогнулись. Проверял на прочность, мыча от усилия. Мычи, не мычи – одно дело тянуть руками, другое дело повиснуть, зацепившись носком ноги, вниз головой, скрадывая вес притиркой к стене. Выдержит? А что, есть иные варианты? Нeт.

Готово. Две… скобы, прихваченные прямыми прутьями, заведенными за каменный барьерчик-бордюрчик. Этакие стремена, только наоборот. Не такая уж дурацкая штуковина. Голь на выдумки хитра. А он, Ломакин – голь. Перекатная. И здесь, на крыше, и вообще по жизни – по жизни, начавшейся одномоментно, с решением взяться за «Час червей». Только Ломакин в тот момент и знать об этом не знал. Воистину, во многом знании многия печали. Ха-арош, Ломакин! Пора перекатываться, голь перекатная! Вспомни, как ты работал на Абсолютном взломе, на Батые, на Изверге, на «Не бойся, я с тобой!». Тогда, правда, ребята страховали вмертвую. Ну да что уж тут…

Ежели крепеж не выдержит, то – сгруппироваться в клубок и хоть разочек достать стену, толкнуться. До тополей метров шесть – можно попасть, спружинить по кривой, соскользить. Вывезет кривая? Пронеси нелегкая! Ха-арош Ломакин!

Он перекатился через край крыши, ступнями – в стременах. Ладони шершавились бетоном. Межблочный паз не заделывался с той поры, как дом был сдан. Нарушение технологии? Ура бракоделам! Есть возможность не скрести ногтями отвесную плоскость, а ухватить трещину на глубину полупальцев, на весь сустав.

Он использовал эту возможность. И хотя стремена гадко скрежетали, поуспокоился.

Угадал точно – вот оно, окно. Ломакин никогда не запирал форточку, ее чего-то клинило, да и воздух должен быть свеж, невзирая на температурные минусы в любое время года. И тем! более – летом.

Так. Обратной дороги нет, Ломакин. Ты уже повис, ты уже висишь. А теперь, продолжая цепляться полупальцами, хлестни другой рукой влево, ухватись за верхний выступ оконной рамы. А теперь перестань цепляться полупальцами за трещину-паз. Вечность, что-ли, намерен висеть эдаким вверхтормашным распятием? Перестань цепляться, ПЕРЕБЕРИ руку! Ну?! На, раз!

Раз!

Справился. Получилось. Вот она, форточка. Не нашумел он? Вроде нет. Сползал вкрадчиво, даже не пыхтел, мягонько. Ветер, конечно, подвывал, давил на психику. Пусть бы ветер остался единственным фактором, давления на психику. Ерунда.

Ломакин привстал в стременах, если подобное применимо к человеку, спутавшему небо и землю. Заныл, дал о себе знать давнишний частичный разрыв ахилла. Ломакин, чтобы не бросить тень внутрь, не насторожить, самую чуть, по брови, заглянул в комнату.

Было пусто. И был полный разгром…

Та-а-ак! А на кухне? Он паучьи переместил ладони. Отнюдь. До кухонного окна не дотянуться, – стремена не пустят. Значит, надо вползти в комнату. Иного не дано. Жаль, что до кухни не дотянуться. Посиделки обычно кухонные. По размышлении здравом, устроителям разгрома – не до посиделок. Однако…

Рискнуть? Что он теряет? Разве равновесие?! Ломакин отжался на руках, выпрямился в локтевых суставах, в струнку, лишь стремена держат. Потом с тя-а-жким трудом отлепил одну ладонь от бетона, сложил пальцы клювом цыпленка и тюкнул в форточку. Та подалась. Он Мгновенно поджал ноги, исчезнув из поля зрения, Если из кухни рванутся в комнату, то – ветер, вот и форточка хлопнула. А в оконном проеме – никого, только даль и ширь, и верхушки тополей. Но Ломакин-то услышит, как рванутся. И… что ж, помучается на обратном пути. Очень не хочется мучаться на обратном пути! Он предполагал худшее, все-таки надеялся на лучшее, когда начинал стенолазную авантюру.

Никто не рванулся. Ломакин не услышал, чтоб рванулись. Он услышал тишину. И то ладно.

Дальше – голая техника. Пронырнув в форточку до лопаток, он по очереди высвободил ноги из стремян. Ч-черт! Еще бы на парочку сантиметров протиснуться, и Ломакин вполз бы хрестоматийно, КРАСИВО. Но стремена коротковаты – бросай, пока ноющий ахилл не стал воющим. Так что пришлось по- балансировать на грани, Дрыгая пятками, ловя центр тяжести. Поймал! Не до красот. Нас что, снимают?! Вас не снимают. Команды мотор не было. Никто не увидит суматошного трюка. Гордость по-прежнему паче унижения. До гордости ли?! А действительно, никто не увидит (не увидел) трюка? Хорошо бы.

Никто. Некому. И ладушки!

Он усидел уже на ягодицах, уже оконно-рамочная грань – под коленками. Ап! Полусальто. Вот мы и дома…

Было пусто. Строго говоря, пусто не было! Строже говоря, ни единой живой души, это да. Но не пусто. Болтаясь червячком на крючке за окном, Ломакин сосредоточился на главном – попасть внутрь. Не до внимательного рассматривания. Вот… попал внутрь, осматривай-рассматривай.

Трупов было три… Двое (два!) – в прихожей. Третий – на пороге сортира. Сортир площадью в квадратный метр плюс встроенный стеллаж с инструментами. Дверь в сортир сорвана, створки стеллажа распахнуты. В кулаке третьего хватко сжат альпийский топорик. Пытался защититься, прыгнул в ближайшую дверь, до чего рука достала, на стеллаже – цап… Не успел. Третьего нагнали выстрелом в затылок, практически в упор. Двоих в прихожей- тоже в упор, но в горло и в грудь.

Оно и понятно. То есть, по меньшей мере, объяснимо. Возможно, с точки зрения Газанфара, троица гостей – хорошие люди, которые, смущаются, но физиономии у них специфические – кавказской национальности. У двоих… у двух – у тех, что в прихожей. Лица третьего не рассмотреть он спиной, он затылком. И лучше не рассматривать. В квартире витал мощный дух: мощного растворителя. Есть такой у Ломакина, стеклянная двухлитровая бутыль на полке в сортире. Есть такой… Был такой!

Бутыль щерилась клыкастой розочкой – донышко и обломки. Капало, капало, капало. До сих пор капало, а в первый миг, когда топорик ненароком расколотил ее, бутыль, – хлынуло. Макушка третьего оползала клочьями – мясная багровость с клочьями сожженные волос. И дыра в затылке… Если пуля прошла навылет, можно представить, что у него с лицом. Лучше не представлять.

Ломакин, ощутил спазм, мячиком прыгнувший из желудка к горлу. Поймал блевотину на взлете, прижав ладонь ко рту. Неимоверно трудно глотнул, затолкав спазм обратно.

Октай-Гылынч-Рауф. Погостить… Кто из них кто? Важно? Неважно. Их нет. Смерть уравнивает.

Многое мог вообразить Ломакин… даже, если память не изменяет, вчера мог вообразить и такую развязку. В качестве бредового предположения. Триллер – так триллер, Но (повторяй и повторяй!) жизнь богаче наших представлений о ней. Смерть тоже богаче наших представлений о ней. Ничего подобного он и представить не мог. В каком-нибудь киношном или книжном боевике – да. Нечто подобное он даже, не соврать, читал. У кого? У Штильмарка? Но то – триллер, а то – жизнь. Хотя…

… вся повседневная жизнь в стране, до недавнего времени именуемой СССР, – это триллер.

Комок исподтишка снова предпринял, попытку движения вверх.

Ломакин попятился назад, в комнату, самым плотным образом закрыл дверь, отсекая от себя прихожую-сортир-ванную-кухню. Под коленками задрожало от недавнего напряжения и от увиденного. Сначала старушка, теперь троица- гостей-ардашей.

Он наткнулся взглядом на сувенирно-подарочную коробку с завитушками, вязью и восьмиугольными орнаментами: Коньяк Азербайджана. Машинально распаковал – пять бутылок, в картонных гнездах, на подбор: Апшерон, Гянджа, Баку, Гекель, Карабах. Хлопнуть, что ли, стакан? Большой, привет с родины предков. Не винтовой самопал – подлинник доморощенного разлива. А значит, никакой грузинский-армянский-дагестанский – в подметки не годится!

Но в сию минуту он не только бы спутал ароматические букеты одного-другого… – пятого, он, хлебни глоток, не отличил бы вкус и запах от скипидара-ацетона. В комнате и при открытой форточке тяжело давил запах растворителя. Зажмурился полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и мазилкой. Маляры-рабочие красили, а теперь, как нарочно, ушли.

Никто никуда уже не идет. Не маляры – гости- гардаши. И не уйдут, лежат. По его милости. Сначала старушку теперь… Старушку – не он, не убил. Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел. Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!… А старушку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно! Сгинь! Елаева-Елдаева тоже черт утопил? Нет. Ты! Косвенно. Заранее предположив исход еще тогда, когда усмирял зэка кнутом и пряником, защитными тычками и водкой. Пусть. Пусть кошкоед Елаев – скот, и никогда совесть не загрызет Ломакина… Не загрызет, нет, – это сейчас, не совесть, это изжога от въедливых летучих испарений. Неудачную недельку Ломакин выбрал, чтоб бросить нюхать химию! И для рюмочки коньяка – тоже неудачное время. Ломакину вскорости предстоит возвращаться строго прежним путем, координация не должна быть нарушена ни на градус.

Надо присесть и спокойно (только спокойно, Ломакин, спокойно!) обдумать.

Куда присесть? Вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно. Больше и некуда. Разгром. На первый взгляд, кто-то задался целью громи-ломай!

Первый взгляд он обратил на выпотрошенные-вытряхнутые глиняные горшки. Суккуленты, Эфедра…

Очиток… Молодило… Гармола-могильник. Раздавленные в липкую зеленую грязь. Комья-кляксы. Память о Баку. Уничтоженная память.

Он далек от сантиментов, он далек от хлопотных хобби типа выращивания кабачков – или чем там балуются на досуге всяческие герои всяческих романов Он – не герой романа. И суккуленты именно потому, что не хлопотно и не посягают на досуг.

Началось-то с тех самых пор как отломил, веточку-отросток гармолы с могил матери-отца, в Баку, на Волчьих Воротах. Вдруг екнуло тогда: ведь вполне вероятно, он больше сюда не вернется. Границы-кордоны-визы-персоны нонграта-суверенитеты… При том, что вся президентская рать хором пела-воспевала теорию гибкого членства. Изобрели! Гибкое членство. Долой нездоровые ассоциации, да здравствует гибкое членство – в СНГ. Выслушай рать и – насрать! Пойми наоборот. Ладно хоть с Апшероном все же расплевались. Пока… Но три года назад, при Латиноамериканской чехарде (Я главный! – Нет, я! – А я главней! – А ты никто! Сиди пей водку!), мнилось: вот-вот замкнутся на себя, закуклятся… Да, а гармола разрослась, прижилась. Бархатистым ковриком стелется… стелилась. И – нет ее теперь!

Логично ли? Стоит Ломакин посреди комнаты и бередит память о сгибнувшей апшеронской флоре в то время как за спиной сгибнувшая апшеронская… фауна безмолвно вопиет?! И… не фауна, не юродствуй, юрод! Люди. Хорошие люди, гости. Смущались… А ты, Ломакин, нелогичен!

Как раз логичен. В пик черного ужаса единственная действенная защита – прозрачный, но прочный панцирь юродства. Он помнил, как сыпал анекдотами на двойных похоронах матери-отца. Он помнил, как уже здесь, в Питере, все свои съехались проводить раздавленного махиной Ваню Котлярова (Ваньку- Встаньку) и тот же Мысляев, прилетевший от стола, от собственного сорокалетнего юбилея, сокрушался- балагурил: Во друзья пошли! Жизни своей непожалеют- лишь бы праздник испортить! А когда: наступил черед Жени Хижняка, то Витя Боголюбов, стоя с Ломакиным в почетном карауле, вдруг пробурчал в нос: Женьке теперь должно очень крупно повезти! Между двумя Викторами лежит! Так что смерть есть смерть. Но жизнь есть жизнь. И не обязательно в этой жизни хихикать, отпугивая смерть. Иногда просто – сесть и поразмышлять: как жить дальше, с учетом тех, кому уже не жить. Ну не сесть. Постоять. Чем Ломакин и занимался. Размышлял.

Разгром, значит! А толку? Продемонстрировать- припугнуть? Кого? Ломакина? Ломакин в Баку. Некому, некого. А с опережением? Отрыжка проклятого социалистического прошлого: мы трудимся же в счет будущей недели, по ускоренному графику, к прибытию хозяина все-все-вся давно готовы!… Хм, а смысл? Квартирку-то ломакинскую ОНИ мысленно взяли под заклад еще когда! Зачем курочить, чтобы потом самим вылизывать?

И все перечисленное – весомые, но не главные аргументы против разгрома. Суккуленты, да, сгибли, однако горшки! Горшки целы. Все и каждый. А есть ли большее удовольствие, чем грянуть глиняным горшком об пол?! Или коньяк не тронут… Допустим, громилы – трезвенники, язвенники, подшитые. Но тогда не раздребездить бутылки для пущего бедлама – только дурак откажется. Или не дурак… Отказался – значит, иная задача ставилась. К примеру, громить громите, но тихо, – главное, найдите. Искали. Пожалуй. Что? Наличку в сумме, близкой к долгу? Не дебилы ведь! Дебилы, дебилы. Но не до такой степени!

Тихо-то тихо, но три выстрела погромче будут, чем бряк битых горшков и бутылок. Да, знаете ли, производственная необходимость возникла, мы старались тихо, но пришли какие-то чучмеки, очевидные мафиози… вынудили пальнуть… Громко? А кого это нынче останавливает из бандитов? А кого это нынче настораживает из соседей?

А кого это нынче мобилизует на оперативные действа из милиции?

Нормальный беспредел, если есть что-либо ненормальней беспредела? Акулы пера кичатся вхожестью к авторитетам – и само слово авторитет настолько утеряло авторитет, что достаточно сказать авторитет, и любой поймет-продолжит:… преступного мира. Депутаты-фашисты с апломбом объявляет себя депутатами-фашистами, но требуют сатисфакций, если кто- нибудь еще объявляет их депутатами-фашистами. Президент с грацией паяца дирижирует духовым оркестром, а дирижер неформально президентствует в каждый свой очередной визит… Вроде повтор? Ниче! Чаще повторять – лучше усваевается.

Да что там! Те же подставы-наезды с автомобилями. Давний ли прецедент: ублюдки затребовали с виновника столкновения буквально последнюю рубашку (и жену – в заложники) – а виновник в отчаянии, уже измордованный, стрельнул из ружья с двух стволов и положил обоих рядышком. И?! Правоохранительные органы прячут бедолагу на конспиративной квартире, а тот взмаливается через прессу: дайте другое жилье, иначе кокнут! И мэр… дает, благодетель! При том все и каждый сочувственно покачивают тем, что именуют, головой, не жилец, парень, не жилец, все одно, найдут и кончат… Кто найдет?! Кто кончит?! Эй, милиция-полиция, найди и кончи тех, кто собирается найти и кончить гражданина, в действиях которого суд не обнаружил состава преступления! Да уж нам уж… Тьфу!

Следовательно, возьми ОНИ за труд разгромить, делали бы это с чувством, с толком, с расстановкой. Салютуя выстрелами в потолок или… в тех, кто вздумает помешать. В назидание другим. Чтоб видно и СЛЫШНО… Мы, очевидцы-свидетели, предупрежденные об ответственности за дачу ложных показаний, торжественно клянемся: ничего не видели, ничего не слышали, ничего никому не скажем, являемся активными строителями к… лизма. Иначе – клизма.

Сдвинуто все, что может быть сдвинуто. Вскрыто все, что может быть вскрыто. Искали.

Неплохо бы восстановить последовательность событий. Посещение квартиры солоненковскими специалистами Ломакин предвидел, даже ключик оставил. Но газанфаровцев – не предвидел. И солоненковцы, в свою очередь, – не предвидели. Самолет из Баку прибывает где-то к семи вечера. Вчера. Но Октай-Гылынч-Рауф не позвонили на топчан Ломакину. Или звонили, а он отсутствовал, сражаясь на подпольном, фронте Гавриша. Проверить бы. А! Телефон-то! Цел! Конечно! Он, Ломакин, дозванивался утром из, таксофона – и ему откликнулись, то есть молча, но откликнулись. Громили бы, так телефон первым делом бы изничтожили!… Цел…

Он поманипулировал кнопками, влез в память: кому и зачем Ломакин В. А. надобился за истекшие сутки с лишним? Черточки, номер не высвечивается. Еще черточки. Опять и снова. Ага! Вот… Это – Антонина. Когда? Пальцы заученно бегали по клавиатуре, рефлексы мудрей сознания – пальцы сами знают. Итак, Антонина. Табло показало: 14.57. Вчера. Встреча не состоялась – наудачу звякнула домой Ломакину. Хороший знак? Дурной знак? Он ведь сказал ей-улетает в Баку. А она звонит… А что же эти, которые прилетели из Баку? На топчаны не звонили – отлично. Но почему? Смущались? Досмущались!

Он набрал справочную Пулково! Естественно, занято. Поставил на автодозвон. Еще и еще раз осмотрелся, пока АОН заданно тренькал настырно добиваясь пулковской барышни.

Да, не крушили, не бомбили. Искали. Оба видика Хитачи не раскурочены, но основательно разобраны – не собрать. С-сволочи! Это же ломакинские рабочие инструменты! Оба VT-F90EM! Унифицированный интеллектуальный дистанционник для двух видеомагнитофонов и телевизора, шесть головок- четыре двухазимутные и две для HI-FI стерео, интелсканер, цифровое автослежение! Незаменимы при монтаже! И камера. Где? Та самая, сверхкомактная, одна из трех, задействованных на съемках «Часа червей»!… Где?! Здесь… Однако… кто ее столь консервно вспорол?! Восстановлению явно не подлежит. Где только не побывала, и… С-сволочи! Две трети метража «Часа червей» именно этой камерой отснято – в Баку. И ведь недурно отснято мать вашу так!

Чью мать?

Вашу, вашу, с-сволочи! Ворье!

Почему ворье? Что у вас пропало, гражданин Ломакин В. А.? Напрягитесь, припомните. Ничего. Вроде бы… Но – видик. Но – камера! Пропали? Нет, вот они. Может и вы сами их… э-э… ремонтировали. Нет? Не вы?. – Что ж, тогда хулиганы. Мелкие. Замок не взломан, не поврежден. Что – ключи? A-а, сами доверяете кому попало. Разбирайтесь со своими друзьями-приятелями. Правда трупы тут какие-то откуда-то. Чьи, не в курсе?

В курсе. Октай-Гылынч-Рауф, из Баку. Родственники? Земляки?

…Земляки.

Разберемся!

С кем?

С вами, с кем еще! Вы ведь тоже, отчасти, м-м… кавказской национальности?

Нет такой национальности придурки!

Да-да, мы придурки, национальности нет, трупы есть. Р-разберемся! Пр-ройдемте!

– Пулково! – брезгливо-брюзгливо попалась, вышла на связь-барышня.

Он сдернул трубку.

– Простите, что – со вчерашним рейсом из Баку?

– Опоздание по метеоусловиям. Прибыл в десять тридцать.

– Простите, – десять тридцать утра? Сегодня?

– Разумеется! – отбой. Разумеется им, а? – Погода в Питере – ни облачка.

В Баку – тоже, судя по безоблачному настроению Гургена-Газика. Ы-ых, уб-бил бы! Впрочем… Нет худа без добра. Октай-Гылынч-Рауф, получается, прибыли всего несколько часов назад и… напоролись на засаду.

Это худо. А добро в том, что не успели, не проявили топчанное убежище Ломакина по АОНу. Солоненковцы были первыми – всю ночь рылись-шуровали? Что искали-то?!

Понять бы. Значит, как говорится, ОНИ были первыми. Ключи – у соседей. Не оставлял вам Витя ключи? Мы договаривались. Да-да, конечно, вот – ключи. Не впервой… Он предупреждал.

О чем?

О том! Ходят тут всякие! Надоело уже!

Надоело, так надоело. Больше не побеспокоим. В последний раз, обещаем.

И тут откуда ни возьмись, появился… десант из Баку с утра пораньше. Если жопик у подъезда – бандитский, то шестерка на шухере и отсигналила по уоки-токи: черные на горизонте, не к вам ли? Тогда их, Октая-Гылынча-Рауфа, встретили на лестничной клетке, заранее – дабы исключить нежелательный контакт с соседями. Добро пожаловать! Вы же – к нам? Заходите, гостем будете. Ставьте свой багаж, распаковывайтесь… Бандиты умеют играть корректность и радушие весьма убедительно. А кому потом первому вожжа под хвост попала, по сути, неважно. Важен результат – три трупа… А на звук выстрелов ныне только самоубийцы реагируют: отреагируешь – и следующая пуля твоя… Это, знаете ли, покрышка лопнула. Это, знаете ли, пробка шампанского вдарила. Это, знаете ли, почудилось. Продолжим наши поиски… О! Звонят! Не в дверь – по телефону. Снимем трубочку, послушаем. Эге, еще один азербот! А кто его знает, что ему надо. Лопочет по-своему. Все. Мотаем удочки. Гляди-ка, а этот… квартирант и в самом деле правая рука ихней мафии, не иначе. Тем более мотаем. Шестерку на жопике оставим – пусть ЛОНГИРУЕТ, он сбоку припека, но доложится: кто здесь и как после нас. Мотаем! Нашли все, что искали? Мотаем!

ЧТО нашли?! ЧТО искали?

Ни тебе вспоротых подушек, ни тебе исполосованных обоев, ни тебе разломанной мебели. Книги… взъерошены и расшвыряны. Что предположительно спрячешь в книгах? Или в кассеты…

Где?! Ломакин прозрел. Но лучше бы ослеп! Где кассеты?! Ни одной! Ни намека! Ни следа! Или это – как раз след?

Интеллектуальная собственность, да! Ему, Ломакину, кассеты нужны не для развлечения! У него такая работа! У него на кассетах – плоды труда! «Час червей»! Копии, да, имеются. Но не здесь. А где? У Солоненко.

Зачем Слою-Солоненко еще и ломакинские кассеты, если у Слоя-Солоненко имеются копии. Он, Ломакин, ведь показывал-демонстрировал Слою отснятое, копировал. И отчитываясь, но в большей мере хвастаясь. Как неприкосновенным-единственным дитятей, не касайтесь, не обижайте, налюбуйтесь – во, растет не по дням, по часам. Нра-а-авится?! То-то, а вы говорите!

Ничего такого Солоненко не говорит и не говорил. Солоненко всегда верил и верит в Ломакина. И не сомневался: детище получится замечательным. А… это все? Или еще что-нибудь есть? Черновое, пробы, дубли. Показал бы, Виктор Алескерович? Интересно же!

О-о, само собой, есть. Само собой, покажет. Само собой, интересно. Но – не сейчас, не теперь. После, потом, позже…

Заинтриговывал. Каждый – специалист в своем. Ты, Слой, глубокомысленно умалчиваешь о передрягах-тонкостях банковского дела? И умалчивай. Ломакин все равно в толк не возьмет. Ломакинское дело – КИНО, и передряги-тонкости фильмопроизводства Слой-Солоненко все равно в толк не возьмет. Таким образом, будем на равных! Я, конечно, кое в чем дундук, но и ты – дундук. Кое в чем. Паритет. Довольствуйся, Слой, предоставленным, как Ломакин довольствуется предоставленным тобой, ага?

Ага. Ни единой кассеты! Ни единой! Эй, кто тут буровил! р-разберемся?! – разбирайтесь! Здесь произошел грабеж, в особо крупных размерах! Кассеты, кассеты!

Да их в любом киоске, – за десятку! Может ваши же приятели совершили МЕЛКОЕ ХИЩЕНИЕ. Кстати, по поводу трех трупов…

Это не мелкое хищение! Ч-черт! Весь Серджио Леоне. Весь Абрахамс-и-Цукеры! Лучшее из Копполы, из Спилберга! Сборник… IS MY LOVE!… Да бог с ними со всеми! Восполню! Но! Но! «Час червей»!!! «Час червей»!!! Весь материал. Смонтированный и не смонтированный… Вплоть до кадров до пяти секунд! Не понимаете?!

Понимаем, отчего же! Кино? Хорошее? Дык – в любом киоске!

Мое кино! Мое!!!

А, любительское?…

Подите нахрен, придурки! Киднэпинг – знаете?

В курсе…

Вот он и есть!

Не пудри мозги, сучонок. У тебя и детей-то нет! Согласно документа.

Е-есть!!! Да… теперь нет. Не пудри! Ты вообще кто? Режиссер? Актер? Продюссер?!

Ограш я, ограш! Ну по-ол-лный м-му-удак!

Оно и видно, оно и видно. Пошли, что ли?

Зачем?

Не зачем, а с нами.

… Мысли-кадры скакали и заедали, будто в плохом- стареньком кино, иначе именуемом нынче замечательным новомодным сюром. С кем гипотетически вел мысленной диалог Ломакин – не скажет, не определит. Но вел, пока копошился, искал, надеялся на безнадежное. Оставь надежду всяк…

Нету…

Три трупа деликатно отодвинулись на второй план. Он, Ломакин, даже дверь не отворит, чтоб лишний раз убедиться: здесь они. Куда же им деваться! А «Час червей» куда делся?! И куда деваться ему, Ломакину? Он тоже – труп. Живой. Пока – живой. Куда деваться?

Только в окошко. Нет, не вниз головой – до ближайшего асфальта. А долгая, осторожная дорога обратно. Машинальная, без эмоций. Между прочим, без эмоций и машинально – много проще оказывается. Он лишь прихватит кое-чего по мелочи, в карманы джинсов распихает и – готов к труду и обороне. Оборона – нелегкий труд. Он убедился. Но его вынуждают, вынудили не просто обороняться – нападать. Он нападает, он теперь в своем праве. Он в праве родителя, у которого похитили дитятей. Он бы добровольно отдал… может быть. Когда, например, затребовали в виде компенсации спровоцированному долгу, которого нет. Дети, вечно платят по долгам родителя своего. Но чтобы та-а-ак?

Все, черви могильные! Все, опарыши! Наступает наш час! Было для, Ломакина время делать долги. Пришло время платить. Придется, платить черви, за все! 3а «Час червей»! Да, он не закончен, недоснят, недомонтирован, не состыкован… От ребенка-калеки отказывается только нелюдь…

Тихо-тихо, Ломакин, потеряешь равновесие и – недокрутишь вниз, не выкрутишь вверх…

Он? Не выкрутит?! Да он способен сейчас пройтись в полный рост по стеночке, будто она не вертикаль, а горизонталь.

Ну-ну, не переборщи. Вот и крыша! Разомкни крюки, верни на место, застолби антенну в прежнем виде, смаж-размажь битумные впечатки подошв. Возвращайся, Ломакин, возвращайся. Где твой Дом? Здесь он или там… там-там!

«Час червей», черт побери, «Час червей»! Почти законченный! Почта такой, как хотелось!

Это была моя лучшая фильма! – Это могла быть моя лучшая фильма!

Это будет моя лучшая фильма!

Ну держитесь личинки под личиной личности! Пробил для вас всех «Час червей»!