Урарту

6

Весна 683 г. до н. э.

Хаттуса

Весна на двадцать втором году правления Син-аххе-риба пришла в Хаттусу поздно. В долине уже зацвели сады, домашний скот с аппетитом поедал молодую траву, земледельцы высеяли ячмень и просо, а в горах все еще лежал снег, и горожане, выходя из дома, кутались в теплые одежды.

Но в первый же по-настоящему весенний день город встрепенулся и ожил. Улицы наполнились людьми вперемешку с лошадьми, коровами, овцами. На рынок потянулись повозки. Купцы открыли лавки и стали наперебой зазывать покупателей. Дети проносились мелкими стайками, словно вьюрки, клянчили у торговцев сладости или фрукты, привезенные с юга, и тут же со смехом и визгом бросались врассыпную, стоило кому-нибудь из взрослых взяться за палку. Зевак развлекали уличные музыканты, затем появились акробаты, жонглеры и фокусники, и все смеялись и радовались, как будто никто никогда не знал раньше, что такое простое мирное счастье или весна.

Казалось, это веселье не коснулось только стариков, которые, сидя вдоль забора, грелись на солнышке. Старики спорили о том, какого урожая ждать в этом году; осторожно вспоминали о киммерийцах, в последнее время отбиравших у местных жителей все, что приглянулось; и дружно поносили ассирийцев.

— Сколько людей сгубили в Табале! Охо-о-о! — рассказывал седовласый старец с вытекшим глазом. — В Зинджирли^[19] мужчин поголовно оскопили, женщинам отрезали груди. Их детей заставили таскать трупы родителей, а из мертвых тел сложили холм выше, чем наши Львиные ворота...

Его перебил косматый дед с трясущейся головой:

— Говорят, всех мальчиков утопили как слепых котят: привязали к ногам тяжелые камни и бросили в реку. Девочек, совсем уж детей, неделю насиловали, потом покрошили как капусту и скормили собакам.

Третий их товарищ, подслеповатый старик, тяжело вздохнул, закашлялся и зло сказал:

— Сколько себя помню, ассирийцы всегда такими были. Им в людской крови искупаться — как воды напиться.

Старец с вытекшим глазом не удержался, сплюнул от досады. Третий продолжил:

— Иногда думаешь: те же киммерийцы — ведь дикий народ, а все равно добрее, чем это зверье.

— Ты зверье не обижай! — с горькой насмешкой возмутился Вытекший Глаз. — Ты моего пса знаешь? И какой он злой, и что никого к себе не подпустит.

— Ты о Саргоне^[20]? — спросил косматый.

— Думаешь, зря я его так назвал? Но тут с ним такая история приключилась… что и не знаю теперь… Кошка у меня понесла. Три дня мучилась. Потом все-таки родила одного котенка и сдохла. Ну и ладно бы. Котенок мне ни к чему. Хотел его вечером утопить. Днем меня дома не было. Вернулся, глядь — а котенок уже в конуре у Саргона. Внучка рассказала: пес сам пришел, обнюхал, облизал, за шкирку его взял и как родного к себе отнес. Он ведь даже внучку к себе никогда не подпускал, а тут, когда понял, что она котенка из соски покормить собирается, — сам отошел в сторону. Покормила, Саргон на нее зарычал, мол, отойди. Опять облизал маленького и снова калачиком вокруг него свернулся. Неделю уже не отходит… Лучше родной матери за ним присматривает. Вот только боюсь, или Саргон мяукать начнет, или котенок лаять, — сказал так, и все трое по-доброму заулыбались. — А ты говоришь: зверье. Да, они хуже зверей. Нелюди! Ассирийцы, словом…

К полудню солнце припекло так, что люди сбросили с себя верхние одежды. Появился водовоз, стал предлагать родниковую воду.

Сначала долго пила молодая женщина — судя по платью, жена какого-то местного богача, бросила меди, не считая, да еще улыбнулась: парень-водовоз был молодой, симпатичный. Подошел кузнец, утолил жажду, забыл расплатиться, но когда вслед ему посыпались проклятья, честно вернулся. Затем появился Ахаз, старый знакомый Ашшуррисау. Отпил из глиняной миски всего пару глотков, оглянулся по сторонам, — поблизости никого, — сказал вполголоса:

— Где она живет, узнал?

— Да. Но к ней лучше не соваться. Во дворе у нее всегда кто-нибудь да есть. Шум поднимется, соседи сбегутся. Уговорил ее сюда зелье принести. Пообещал дать хорошую цену.

— Договорились. Подашь знак. Мои люди будут настороже.

Тоже расплатился, но намного дороже того, что стоила вода. Затем нашел в толпе взглядом своего сообщника, кивнул ему и пошел к себе домой.

За эти два года жизнь Ахаза изменилась коренным образом. Вскоре после смерти Манаса к молодому погонщику пожаловал странный гость, назвавший имя Ашшуррисау как своего дальнего родственника, и неожиданно заявил:

— Очень уж тебя наш купец хвалил, говорил: сметлив, отважен, убеждал, что нет ничего, с чем бы ты не справился. Что скажешь, можно ли тебе довериться? Ну а плата за твою помощь будет достойной — станешь хозяином постоялого двора, что раньше принадлежал Манасу.

Если от чего человек действительно способен потерять голову, так это от внезапно свалившегося богатства.

Мог ли Ахаз отказаться…

Уже через неделю он вступил в свои новые владения. Месяц спустя — привез из Маркасу писца и поселил его в своем доме. Сразу женился на Ракель. Единственное, что отравляло его существование, — необходимость периодически встречаться с Эриком, с которым они оказались в одной лодке. В такие дни ревнивый муж запирал свою распутную жену в подвале, только бы ее не видел царский конюший.

Эрик рассказывал новости из стана Теушпы, получал наставления или приказы и возвращался в стойбище с серебром, что всегда мирило киммерийца с необходимостью терпеть этого юнца, который однажды его чуть не убил.

Ахаз же шел к писцу, составлял донесение и отправлял его по цепочке в Ниневию, к Набу-шур-уцуру, чье имя он всегда указывал на табличке.

И вдруг на днях этот самый Набу нежданно-негаданно возник на пороге его дома.

Ахаз оробел перед молочным братом царя — и потому, что считал себя недостойным такой высокой чести, и потому, что тот был на две головы выше его ростом и вдвое шире в плечах.

— Я ищу колдунью по имени Кара. Немногим больше года назад с ее помощью в Арпаде был умерщвлен наместник. Следы привели сюда, — так Набу объяснил свое появление в Хаттусе.

Наверное, не было в Ниневии второй такой дружной семьи, как у Набу-шур-уцура. Женился он в двадцать лет, на Шушане — своей ровеснице, дочери богатого тамкара из Вавилона. За четырнадцать лет совместной жизни они нажили восьмерых сыновей и семь дочерей (один раз роженица разрешилась двойней).

Дом был для начальника внутренней стражи Ассирии храмом. Здесь Набу становился добродушным великаном, которого никто не боялся и все любили. И жена, и дети делились с ним своими проблемами, печалями, маленькими и большими радостями. Он никогда не бывал слишком суров с домашними, старших сыновей брал на охоту, сам учил держать меч, с младшими играл в прятки, а порой, встав на четвереньки, даже катал их на себе, изображая боевого коня.

Неудавшийся мятеж и опала Арад-бел-ита изменили тот образ жизни, к которому привык Набу. Так как принцу было запрещено покидать Ниневию, немалая часть обязанностей, связанных с тайной службой, легла теперь на плечи его молочного брата. С другой стороны, за пределами столицы появились важные дела, требовавшие участия Набу как начальника внутренней стражи Ассирии. Царь хотел знать, кто стоит за убийствами наместников Аррапхи, Арпада и Тушхана, если Арад-бел-ит готов был поклясться, что он к этому непричастен.

И за весь год Набу-шур-уцур был дома всего два или три месяца.

Сначала — поездка на юг, в Аррапху.

Единственной зацепкой здесь была жена ловчего Короуши. Она бежала из города вместе с детьми той же ночью, когда умер Надин-ахе. Поиски продолжались почти месяц, пока стражники не взяли след: какая-то женщина с детьми продала с десяток рабов в горном селении. Их сразу отобрали и допросили — раб по имени Като рассказал о Галбэхэре, который и принес отравленного беркута. Выяснилось, кроме того: продав рабов, хозяйка хотела укрыться в Маннее, а по пути туда собиралась остановиться у своего дальнего родственника, где-то выше в горах.

Месяц спустя стражники обнаружили на высокогорном пастбище сожженный дом и полуобгорелые трупы женщины и детей. По некоторым признакам решили, что это и есть семья Короуша.

Отыскать Галбэхэра не удалось.

Из Аррапхи Набу-шур-уцур отправился в провинцию Тушхан.

Дилшэд, которого обвиняли в удушении Ша-Ашшур-дуббу, покинул покои наместника глубокой ночью, пришел к себе, на глазах у жены зарезал детей и только потом вспорол ей живот, так, чтобы изменщица умирала долгой и мучительной смертью.

Той же ночью он скрылся из города.

Набу-шур-уцур сумел проследить его путь до границы Урарту и, понимая, что эта погоня может длиться целую вечность, решил перепоручить поиски постельничего Ашшуррисау.

В Табале в это время уже полным ходом шла война. Ашшур-аха-иддин осадил Маркасу, и поиски злоумышленников пришлось отложить. Возникли дела поважнее.

Безумная дерзкая мысль договориться с кочевниками пришла в голову Арад-бел-иту.

— Поезжай к Теушпе, — сказал он молочному брату. — Поможет мне в борьбе против брата — стану ему верным союзником. Только бы на престол сесть. Объединимся против скифов — не будет войска сильнее. Эрик, царский конюший, поможет тебе встретиться с Лигдамидой. Заручимся поддержкой сына, будет легче договориться с отцом.

Так Набу-шур-уцур впервые появился в Хаттусе. Тайный договор с киммерийцами был заключен, и войско кочевников под командованием Дарагада, племянника царя, немедленно выступило под Маркасу. Встречаться тогда с Ахазом Набу не стал, потому что опасался раскрыть его.

Только после этого Набу-шур-уцур вернулся к поискам убийц наместников. Всю зиму его люди рыскали по городам Ассирии в поисках Кары, сделавшей зелье для наместника Арпада, справедливо полагая, что уж кто-кто, а колдунья себе не изменит, а стало быть, найти ее — цель вполне достижимая.

По ночам Кара спала крепко как младенец, снов почти не видела, а если и просыпалась, то чтобы укутаться лучше в одеяло — что ни говори, а старость брала свое. Но в эту ночь она увидела себя посреди рыночной площади совершенно голой, да еще сидящей на лошади. Люди тянули к ней руки, что-то кричали, звали по имени, а потом стали забрасывать ее камнями.

От этого старуха и проснулась. А может, от того, что услышала, как кто-то стучит в калитку.

Так или иначе, пришлось вставать…

Из Арпада Кара перебралась в Зинджирли, но, когда вспыхнуло восстание, стала кочевать из города в город, все дальше и дальше забираясь на север, пока осенью не оказалась в Хаттусе, о которой говорил Бальтазар.

Серебра, что он дал, хватило на небольшой дом.

Соседям Кара сказала, что сбежала из Маркасу за несколько дней до того, как его осадили ассирийцы. Плакалась, что у нее вырезали всю семью и жизнь теперь закончена. Чужое горе — лучший союзник, когда надо кого-то разжалобить и втереться в доверие.

Местные жители со временем прониклись к ней уважением. Старуха всегда готова была помочь и советом, и снадобьем, и лечебными травами. Слухи об искусной целительнице распространялись быстро. И вскоре к ней пошли и днем и ночью.

Так же, как и сегодня.

Жила Кара одна, но женщина она была отважная и поэтому открыла не задумываясь. Увидела перед собою девушку в слезах, по лицу поняла, что дела сердечные, повела в дом. Там напоила травяным настоем, поговорила по душам, убедила, что суженый обязательно вернется, уложила спать на свою постель.

Пока прибиралась по дому, варила лечебный отвар, о котором просил молодой водовоз, выглянуло солнце. За домашними заботами забылся страшный сон. Пришел сосед, попросил избавить от головной боли, мол, третий день мучается, легче не становится. Кара сначала дала выпить какого-то порошка, потом усадила мужчину на скамью и стала водить руками вокруг головы, точно хотела взъерошить ему волосы. Отчего — неизвестно, но боль прошла.

Ближе к полудню появился киммериец — это был царский конюший Эрик.

— Ты, что ли, колдунья? — с порога небрежно спросил он.

Кара сидела во дворе со ступой в руках, тщательно измельчая пестиком какое-то средство.

— Какая же я колдунья, я просто людям помогаю, — усмехнулась старуха, и посмотрела на юношу с прищуром. — А тебе чего надо?

— Хотел узнать, какие болезни лечишь?

Эрик бесцеремонно прошелся мимо хозяйки, не спрашивая заглянул в дом; увидев спящую в дальнем углу девушку, присвистнул.

Кара, не поднимая глаз, усмехнулась:

— Найдется у меня и для тебя средство. Только приготовить надо. Правда, стоить оно будет дорого. Серебра-то не пожалеешь?

— Не слышал, чтобы ты серебром брала, — скривился Эрик. — Да и откуда тебе знать, что у меня за болезнь.

Старуха молча отложила ступу, встала со скамьи, подошла к киммерийцу и вдруг крепко взяла все его хозяйство в руку, отчего парня передернуло от боли.

— Ах, ты! С ума, что ли, сошла?!

— А ты говорил, что не знаю, — ухмыльнулась Кара. — Девки продажные — вот и вся твоя болезнь. Только они тебя в могилу сведут. Заживо сгниешь. Как там твой сморчок, уже загибается?

В другой раз и в другом месте Эрик, наверное, оскорбился бы и кого угодно заставил бы держать ответ за подобную дерзость, но Кару тронуть побоялся. Обреченно развел руками, через силу улыбнулся:

— Да, плохи мои дела. Так поможешь чем, или нет?

— Сказала же, помогу… если серебро есть, конечно.

— Для такого дела найдется.

— Тогда завтра приходи.

— А быстро твое средство подействует?

— Какой же ты нетерпеливый. Подождать придется. Ты теперь у меня частым гостем будешь.

— Так я пойду? — нерешительно спросил Эрик.

— Ступай, — равнодушно сказала Кара, но когда он почти ушел, спросила вдогонку: — Ты ведь служишь киммерийскому царю?

— Да. Я его конюший…

Эти слова обожгли ее точно каленым железом. Кара сразу вспомнила свой сон этой ночью — и рынок, и лошадь, и проклятья, и камни. И смутное нехорошее предчувствие сдавило сердце щемящей болью.

— Раз так, окажешь мне услугу, — не спрашивая, а требуя сказала Кара. — Проводишь меня до рынка и обратно. Неспокойно что-то мне сегодня.

Впрочем, Эрик и не сопротивлялся.

Вышли, как только приготовилось снадобье для водовоза.

По дороге Эрик расспрашивал о своей болезни и уже не скрывал, что боится остаться бессильным до конца дней.

Кара отвечала односложно и заметно нервничала. Ближе к рынку народу становилось все больше, отчего она чувствовала себя неуютно — и зачем согласилась нести куда-то это снадобье?! А все жадность, будь она неладна.

Водовоза Кара увидела еще издали. Он сидел на повозке, на которой стояло несколько амфор, и только успевал разливать по мискам воду. После полудня солнце стало припекать совсем по-летнему и желающих утолить жажду прибавилось.

— Я пошла к нему, — сказала старуха своему провожатому, — а ты понаблюдай вокруг, нет ли чего подозрительного.

Тот поспешил успокоить, хотя и недоверчиво хмыкнул.

— Я и волосу с твоей головы не дам упасть.

— Вот и посмотрим…

Как ни странно, к просьбе старухи Эрик отнесся очень внимательно. С тех пор, как он стал служить ассирийскому царю и тайно встречаться с Ахазом, все время приходилось быть настороже, и это уже вошло в привычку.

Эрик видел, как Кара подошла к водовозу, передала снадобье из рук в руки и получила плату.

«Верно, боится, что ограбят по дороге домой, — решил киммериец. — Ладно, избавлю тебя от воров, может, и возьмешь с меня меньше».

Затем с Карой заговорила молодая женщина, видимо, знавшая ее. Водовоз же встал на своей повозке в полный рост и потянулся, расправив руки.

Но не это показалось Эрику подозрительным, а то, как сидевший неподалеку мальчишка лет двенадцати тут же подорвался и побежал с площади, будто за ним кто-то гнался.

«Вот оно как. Один знак подал незаметно, другой — за помощью умчался, — догадался киммериец. — Главное, чтобы их было немного».

После того, как отошла молодая женщина, к колдунье прилип седовласый старец с вытекшим глазом, приобнял ее за талию, явно заигрывал. Кара усмехнулась, что-то сказала, старик рассмеялся. Потом они долго о чем-то говорили.

Эрик уже и думать перестал о ворах и своем заступничестве, пока не вернулась Кара.

— Пойдем отсюда быстрее.

Лицо ее было тревожно.

Эрик попытался успокоить:

— Держись ко мне поближе, и все обойдется.

Кара, которую напугало поведение водовоза, смерила Эрика взглядом. Киммерийцев в городе, и правда, боялись и никогда не трогали, опасаясь неминуемой расплаты.

— До самого дома меня доведешь.

— Хорошо, но давай пойдем другой дорогой. Она хоть и длинней, зато там никто нас ждать не будет.

Улица, куда свернули Кара и Эрик, оказалась совсем безлюдной. Она шла под уклон широкими ступенями, справа над ней зависала скала с выдолбленными в известняке давно заброшенными хозяйственными помещениями, слева у самого обрыва лепились друг к другу бедные жилища.

— Пройдем до старой крепостной стены, а уже от нее до твоего дома рукой подать, — объяснил Эрик.

Только сказал, как из-за угла, ниже по улице, показались три бедуина. Их поведение, то, как они остановились и стали переговариваться, посматривая в сторону старухи и киммерийца, а потом уверенно пошли навстречу, насторожило Эрика.

— Вот как, значит, — возмутился он. — Ну-ка признавайся, кто объявил на тебя охоту? В жизни не поверю, что какие-то воры устроили настоящую облаву на жалкую нищенку.

— И что, ты вот так просто меня бросишь?! — сказала Кара, презрительно сплюнув в сторону.

Понимая, что его только что обвинили в трусости, киммериец смутился.

— Почему — брошу? Не брошу, но лечить ты меня будешь бесплатно!

— Ты уж помоги, а я в долгу не останусь, — вкрадчивым голосом сказала Кара.

— Возвращаемся. Пойдем через рынок.

И они повернули назад. Но через минуту на их пути, теперь уже выше по улице, встали еще двое мужчин, скрывавшие свои лица.

Эрик заскрипел зубами и положил руку на акинак.

— Не отставай!

До бедуинов оставалось совсем немного, когда один из них вышел вперед и заговорил на языке киммерийцев, хотя и с заметным акцентом:

— Ты бы отдал нам старуху. Зачем тебе за нее жизнь отдавать?

Эрика это не остановило; наткнувшись на угрожающий взгляд, он зарычал, а приблизившись, неожиданно выхватил меч и вогнал его незнакомцу в живот по самую рукоятку.

Второй же, вместо того чтобы схватиться за оружие, открыл лицо, позволяя себя узнать.

— Ахаз?! — опешил Эрик.

— Ты что творишь! Отойди! Мне нужна эта старуха!

— Ну нужна так нужна, — пожал плечами кочевник, вкладывая меч в ножны, — сразу бы сказал, не пришлось бы убивать твоего друга.

— Он еще жив. Помоги лучше, — хмуро сказал Ахаз, наклоняясь над раненым.

Кара не стала ждать, пока ее схватят. Воспользовавшись заминкой, видя, что Эрик и Ахаз заняты умирающим, старуха шаг за шагом, словно опасаясь спугнуть удачу, обошла мужчин и вдруг побежала по направлению к рынку.

— Держите ее! — закричал кто-то из тех, кто был ниже по улице. До этого они шли не спеша, уверенные, что дело сделано, и только увидев, как старуха пытается скрыться, бросились за ней вдогонку.

О раненом пришлось забыть, теперь уже за колдуньей погнались и Ахаз, и Эрик. Тем более что они были к ней ближе других.

Бежать в гору оказалось тяжело. Кара несколько раз едва не споткнулась, дважды хваталась за сердце, которое, казалось, вот-вот выскочит из груди, задыхалась, но терпела. Спасительный для нее рынок был все ближе — за ближайшим поворотом в каких-то десяти шагах — и это придавало ей сил.

— Да стой же ты! Шакалье отродье! Поймаю, все ноги переломаю! — послышался совсем близко голос Эрика.

Кара оглянулась на киммерийца, увидела, что он почти нагнал ее, сделала над собой последнее усилие, рванулась вперед, сумела-таки ускользнуть от вытянутых рук… и тут же подвернула ногу. Падая, Кара разбила колено и разодрала до крови лицо.

Эрик потянул колдунью за волосы, сказал сквозь зубы: «А лечить меня все равно придется», — и ударил ее кулаком, отчего она потеряла сознание.

Подошли остальные. Ахаз приложил правую руку к сердцу и поклонился одному из бедуинов, который выделялся среди прочих и ростом, и габаритами. Эрик посмотрел на него с любопытством, глаза показались ему знакомыми.

— Я тебя знаю? — дерзко спросил киммериец.

Бедуин молча опустил платок, скрывавший лицо. Эрик, никак не ожидавший увидеть здесь Набу-шур-уцура, застыл с открытым ртом.

— Забудь, что ты меня видел, если хочешь жить. Мой приезд в Хаттусу никак не связан с царем Теушпой. Поможешь вывезти эту колдунью из города, — приказал рабсак.

Эрик протолкнул комок в горле.

— Как пожелает мой господин.

Нести старуху на руках через весь город не решились.

— Ахаз, ступай за повозкой. Спрячем нашу колдунью под хворостом, так и выберемся. А Эрик проведет нас через Львиные ворота, чтобы никто не пристал.

Пока ждали Ахаза, пленница пришла в себя.

Набу, которому не терпелось допросить Кару, присел рядом с ней, начал задавать вопросы:

— Кто тебе заплатил за убийство наместника и его жены?

— Дурак ты, хоть и сановник, — бесстрашно ответила старуха. — Зачем мне его убивать? Недоглядела, вот и случилась беда.

Набу сдвинул брови, на скулах заходили желваки.

— Это правда, что у иной колдуньи семь жизней бывает?

Кара не испугалась, нашла в себе силы улыбнуться:

— Убьешь меня — и погибнешь страшной смертью.

— Убить тебя? О нет. Я позабочусь о том, чтобы этого не случилось. Я так долго тебя искал не для того, чтобы запытать до смерти. Когда мы вернемся в Ассирию, тебя бросят в яму с нечистотами, но каждый раз, когда ты будешь возвращаться туда после допроса, эта яма будет казаться тебе самым чудесным местом на земле, родным домом.

Старуха только усмехнулась.

— Вот тебе мой ответ! — зашипела она и плюнула Набу в лицо. — Проклинаю тебя! Весь твой род проклинаю! Твоих детей! Твою жену! Ты похоронил их в тот момент, когда поднял на меня руку! Всех вас проклинаю! Всех!!!

— Заткните ей рот! — побледнев, приказал Набу.

Приказ взялся исполнить Эрик, который был, кажется, напуган больше других. Но заталкивая старухе в рот кляп, киммериец незаметно сунул ей в руку нож.

Вернулся Ахаз. Убитого спрятали неподалеку в заброшенном бараке и после этого тронулись в путь. Поехали через рынок, все еще людный несмотря на то, что день катился к закату. Набу-шур-уцур сел за спиной у Ахаза. Остальные шли за повозкой.

— Помогите! Это ассирийцы! Это лазутчики! — неожиданно закричала Кара, избавившись от кляпа.

Люди стали останавливаться, оглядываться, не понимая, откуда доносятся призывы о помощи.

Один из ассирийцев вынужден был приподнять хворост, чтобы заставить Кару молчать.

И тут же отпрянул от повозки и завертелся волчком: старуха, освободившись от пут, ударила его ножом в глаз.

Набу ударил Кару по голове сапогом, свернул нос, выбил из рук оружие.

Но она продолжала вопить:

— Это ассирийцы! Ассирийские лазутчики!

Толпа к этому времени уже обступила повозку, стала напирать. Лошади остановились. Ахаз кричал, чтобы его пропустили, дали дорогу, но в ответ полетели камни. Один из них попал в раненого ассирийца, разбил ему голову, поставил на колени.

Второго подручного Набу кто-то ударил палкой. Он выхватил меч и с замаха рассек кому-то лицо. Однако люди, увидев кровь одного из своих, разозлились еще больше.

Меньше всего опасаться за свою жизнь стоило Эрику: по его одежде было видно, что он киммериец, и никто не посмел бы причинить ему вред.

— Гони! Гони же! — призывал Набу, с трудом отбиваясь от наседавшей толпы.

Ахаз бросил вожжи и пошел сам прокладывать дорогу.

Несколько самых проворных горожан вытащили из повозки окровавленную старуху.

— Это Кара! — прокатилось по толпе. — Они хотели похитить нашу Кару! Они вырезали ее семью! Убийцы! Звери! Это ассирийцы! Смерть ассирийцам! Смерть!

— Какой я ассириец?! — пытался перекричать народ Ахаз. — Вы же меня знаете! Я Ахаз! У меня здесь постоялый двор неподалеку!

Как будто кто-то его слушал…

— Смерть! Смерть ассирийцам!

В толпе засверкали ножи. Однако большинство дало волю чувствам: ассирийцев били камнями, руками, ногами — казалось, только так ярость может найти выход.

Подручных Набу повалили на землю, затоптали, стали колоть мечами уже мертвые тела.

Ахазу разбили лицо, несколько раз прошлись палкой по голове, потянули за рукав, оттаскивая от лошадей. Он обнажил меч, ударил им ближайшего к нему горожанина в шею и, видимо, повредил сонную артерию, отчего кровь брызнула на всех, кто стоял рядом; второго ткнул в грудину, третьего — в бок. Но кто-то уже повис у него на руках, а кто-то бросился в ноги. Его прижали к земле, почти распяли и топором здесь же четвертовали.

Увлекшись Ахазом, толпа упустила из виду Набу. Он был ранен, истекал кровью и лежал в повозке. Эрик набросил ему на плечи чужой плащ, чтобы скрыть одежду бедуина, помог вылезти из повозки и увел с рынка.