Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография

3. Л. Н. Толстой. Мечта об эпохе книжного просвещения

Он писал глубокие по содержанию, сложные по стилю романы и повести, философские трактаты о жизни, смерти, бессмертии, публицистические статьи. Но более всего ценил из созданного им рассказы для детей, часть из которых вошла в его «Азбуки», и рассказы для народа, созданные в основном в 1880-е годы. «Кавказского пленника» ставил выше «Войны и мира», «Анны Карениной». Выпустив в свет свою «Азбуку» (1872), признался в том, что его самая главная книга жизни им написана, в ней ему удалось соединить всю мудрость Востока и Запада.

Странными кажутся эти заключения великого романиста. В них кто-то увидит запальчивость требовательного к себе художника. Но давайте не спешить с выводами. А посмотрим на проблему с другой стороны.

Почему народные рассказы Толстого, как и рассказы для детей, сразу после их выхода в свет становились предметом читательского признания — и не только в России, но и за рубежом?

Почему сегодня, выходя миллионными тиражами в разных странах, скажем, в Японии и Южной Корее, они моментально раскупаются людьми, независимо от их возраста, профессии, национальности?

Толстой был крут при оценке собственных художественных произведений. Он не мог не понимать, что уже при жизни стал великим писателем, гнал от себя соблазн славы. Вместо олимпийского самодовольства — муки творчества, страдание от невысказанности самого заветного слова.

Истина может быть предметом спора, но она всегда притягательна. Правда жизни, как правило, очевидна, но ложь привлекательней, хотя, как червь, разъедает душу, — «коготок увяз — всей птичке пропасть».

Как сделать так, чтобы истина, правда и отвращение к метастазам лжи и пороков входили в сознание человека с раннего детства, определяя его сущность и логику всей жизни? Способно ли слово провести водораздел между властью тьмы и светом разума? Не всегда способно, но как сделать так, чтобы оно выполняло свою позитивную миссию.

Слово настоящего художника — это прозрение и пророчество, восхождение к правде и истине. Чтобы оно коснулось ума и сердца массового читателя, оно должно быть ясным и вдохновенным.

Проблема читательского вкуса вызывала у Толстого неподдельный интерес. Не одно поколение эстетов раздражают слова, сказанные Толстым в адрес Пушкина и Бетховена:

«Я помню чудное мгновенье»… симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о «Ваньке-клюшнике» и напев «Вниз по матушке по Волге» или другое: «Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости» (8, 114).

Эпатаж очевиден, но далеко не абсурден.

«…Льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости».

Позже, касаясь художественного опыта «Пушкина, Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Тургенева», своего творчества, Толстой так объяснил смысл сказанного:

«…это наша самая пища, но такая, которая годится нам, сытым с жиру, которая надувает нас, но не кормит и от которой, когда мы предлагаем ее народу, он тоже отворачивается». И далее: «…пища — не скажу дурная, но не существенная» (25, 528).

Суровые оценки литературного творчества писателей (и не только русских) были вызваны не столько отрицанием значимости их творчества, а пониманием, во-первых, отдаленности такого рода творчества от жизни народа в ее целостности — единстве бытия и быта, во-вторых, языкового барьера, разделяющего живой разговорный язык и литературную речь.

Работая учителем в яснополянской школе в конце 1850-х годов, он обратил внимание на трудности, связанные у крестьянских детей с восприятием даже самых простых, как казалось ему, классических литературных произведений. Им оставались чуждыми и содержание, и языковые красоты «Робинзона Крузо», «Гробовщика», «Ночи перед рождеством», «Вия», «Илиады», басен Крылова, «ничего не осталось» в душах детей и от «народных книг», «Солдатского чтения». В то же время дети имели «более охоты, чем взрослые» к чтению былин, песенников, пословиц Снегирева, летописям, памятникам древней литературы. Их поэтическое естество не только не сопротивлялось этому, но, напротив, получало новые импульсы к развитию: ученики «перечитывают по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом» эти книги, «в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен».

Л. Н. Толстой на открытии Народной библиотеки Московского общества грамотности в д. Ясная Поляна. 31 января 1910 г. Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой в день своего восьмидесятилетия. Ясная Поляна. 1908. Фотография С. А. Толстой

Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в кабинете яснополянского дома. 1909. Фотография В. Г. Черткова

Старинные издания детских рассказов Л. Н. Толстого в России

Но как ни любимы были подобные книги, цель — переход к чтению авторских произведений, написанных современным литературным языком, — не была достигнута, «пучина» не исчезала. Применяемые Толстым и его сподвижниками различные методы мало способствовали преодолению возникших трудностей. И Толстой пришел к выводу, который подтолкнул его к созданию «Азбуки» и книг для детского чтения.

«Может быть, — писал он, — есть переходная литература, которой мы не признаем только по недостатку знания; может быть, изучение книг, ходящих в народе, и взгляд народа на эти книги откроют нам те пути, которыми люди из народа достигают понимания литературного языка» (8, 60).

Проблему детского чтения Толстой связывал с двумя условиями восприятия текста — с доступностью и занимательностью. Они лежат в основе любви к чтению, пробуждают интерес к книге и ее содержанию, а в дальнейшем становятся базисом для продолжения глубинного литературного образования.

«Понятно и занимательно». В контексте раздумий Толстого эти требования к детской литературе далеки от культа примитивизма и потворства низкому эстетическому вкусу. Напротив, предъявив их, писатель поставил вопрос о важности пробуждения в детях внутренней любовной потребности «знания литературного языка» и такого эстетического вкуса, который позволил бы ребенку безошибочно отличать истинно художественное произведение от низкосортной литературы. За понятностью и занимательностью стоят ясность чувств и мыслей, простота, доступность, но отнюдь не упрощенчество. Не та простота, которая хуже воровства, а та, которая, как писал А. Белый, «чем проще, тем бездоннее; ясно — а дна нет: только ясность глубины»[30] (курсив А. Белого. — В. Р.).

Итак, для понимания серьезной художественной литературы необходимы произведения переходные, базирующиеся на детском мироощущении и доступной ребенку языковой практике.

Та же задача была поставлена и в связи с работой над народными рассказами, адресованными взрослым людям: писать на доступном простому крестьянину языке. Чтобы осуществить этот замысел, Толстой несколько лет к ряду, разъезжая по городам и селам России, записывал отдельные словечки, диалоги простых людей, пословицы и поговорки, загадки; читал много книг о нравах и быте крестьян, священные книги, включая жизнеописания святых, но главное — почти каждодневно встречался с рабочими людьми городов и деревень, беседовал с ними, принимал живое участие в их судьбе, помогал им духовно и материально.

И все это ради того, чтобы решить проблему колоссальной важности — проблему эстетической и нравственной отзывчивости простых людей на художественное произведение. Не боясь быть отвергнутым, непонятым, осмеянным, Толстой, видя пропасть между народом и интеллигенцией, не просто перешел на сторону первого, а принял на себя обязательство увидеть мир глазами простого мужика и простой бабы, глазами крестьянского мальчика, городского ремесленника, разорившихся купца или помещика, торговки с базара (посади их слушать девятую симфонию Бетховена или начни им читать «Идиота», и через пять минут они разбегутся). Важно было понять, в чем причина массового отторжения шедевров искусства людьми, умными и талантливыми, трудолюбивыми и в большинстве своем расположенными к добру и естественному восприятию красоты.

Проблема, поставленная Толстым, необычайно актуальна сегодня — в растленный век, в век «власти тьмы», рыцарей чистогана. Литературные вкусы подавляющего большинства — от детей до старцев, говоря словами Пушкина, «грубо площадны». Похоже, классику и понаслышке едва ли знают. Если читают, то, как правило, «чтиво». «Занимательность» совсем иного толка завладела людьми.

Собственно, схожая ситуация была и в конце XIX века. Народ забавлялся низкопробной литературой, отдавая себя во власть самых невероятных, придуманных для забавы и назидания произведений.

Вот один из примеров. И. Д. Сытину некто принес рассказ «Страшный колдун». Просмотрев его, издатель решил выпустить пробный тираж в 3000 экземпляров, после молниеносного успеха этого издания тираж был доведен до 90 000 экземпляров. Рассказ оказался не чем иным, как варварски адаптированным под лубочную литературу произведением Гоголя «Страшная месть».

Настоящая художественная литература крайне редко доходила до крестьян и рабочих.

В конце 1882 г. Толстой получил письмо, приведшее его «в сильнейшее волнение». В нем Христина Даниловна Алчевская, просветитель, педагог, основатель в Харькове женской воскресной школы, приводила отзывы ее учениц на толстовскую легенду «Чем люди живы». Она спрашивала у писателя, стоит ли опубликовать отдельным изданием отзывы учительниц и учениц на те или иные книги. Толстой пришел в восторг от этой идеи.

«Сколько раз я замечал в своей практике, — писал он Х. Д. Алчевской, — все хорошее, все правдивое, гармоничное, меткое запоминается и передается; все фальшивое, накладное, психологически неверное пропускается или передается в ужасающем безобразии. Кроме того, пересказы эти драгоценны по отношению к русскому языку, которому мы только начинаем немножко выучиваться. <…> Я так люблю это дело, и письмо ваше так расшевелило во мне старые дрожжи. <…> Очень благодарю вас за ваше письмо и желаю успеха вашему прекрасному делу» (63, 109–110).

Книга «Что читать народу?», рекомендованная Толстым, вышла в январе 1884 г. Это был том в 785 страниц, набранных мелким шрифтом. Он состоял из нескольких отделов: духовно-нравственный, литературный, естествознание, сельское хозяйство, медицина, история и др. Особый раздел посвящался художественной литературе — как русской, так и зарубежной. Толстой внимательно просмотрел все разделы и в процессе чтения у него, как он признавался сам, родилась идея издания книг для народа.

«Мы, — говорил он позже в беседе с Х. Д. Алчевской, — задались целью ответить на вопрос, поставленной вашей разумной книгой, — что читать народу. Она — ваша книга — дала нам эту мысль, так и знайте…»[31].

С февраля 1884 г. мысль о книжном просвещении народа, и не только народа, овладела Толстым. Он делится с ней в письмах к С. А. Толстой, В. Г. Черткову, с которым недавно познакомился. В Москве в хамовническом доме неоднократно собирает единомышленников и на одном из совещаний знакомит их со своей речью о народных изданиях (опубликована она будет только в 1933 г.)[32].

Текст речи — сырой как по мысли, так и по форме выражения, но есть в нем то, что не может не привлекать издателей и идеологов издательского дела сегодня.

Толстой обозначает конфликт между двумя сторонами книжного дела:

«Сочинителей, составителей, издателей народных книг теперь бездна, но как было и прежде, так и теперь еще не установилось правильное отношение между читателями из бедного народа и сочинителями и издателями. Как прежде чувствовалось, что тут что-то не то, так и теперь, несмотря на то, что масса книг издается для народа, чувствуется, что если не все эти книги, то большинство не то, что сочинители, составители и издатели не достигают того, чего хотят, и читатели из народа не получают того, чего хотят.

<…> Сытые не знают, что давать, пробуют то то, то другое, и голодные, несмотря на свой голод, отворачивают носы от того, что им предлагают <…>

Мы так привыкли к этому, что для народа сойдет то, чего мы не едим, что многие, и я в том числе, и не замечаем всю нелепость такого суждения. То, что для нас, десятков тысяч, не годится, то годится для миллионов, которые теперь сидят с разинутыми ртами, ожидая пищи.

<…> …главное: надо признать то, что для того, <чтобы давать другим, надо знать, что то, что мы даем, хорошо и нужно. Надо признать, что мы сами невежественны, что нам не учить надо какой-то народ, отдельный от нас, а что нам всем надо учиться, и чем больше, тем лучше, и чем в большей компании, тем лучше.>

<…> Пускай исчезнет прежде всего это искусственное деление: народ и не народ, интеллигенция <…> будет учиться не в маленьком классе, у маленького учителя, а вместе в миллионном классе у великого векового учителя, и будет учить не десяток приготовленных студентов в маленькой аудитории, а миллионы всех читающих. Эта-то общность учения и будет главным ручательством его существенности, будет проверкой, откидывающей все ложное, искусственное, временное» (25, 523–528; курсив Толстого. — В. Р.).

На совещаниях были обсуждены организационные и финансовые вопросы, связанные с учреждением издательства «Посредник». Все намеченные к изданию книжки должны были получить одобрения Толстого.

Земский деятель Р. А. Писарев после одного из таких совещаний писал В. Г. Черткову:

«Толстой продолжает находиться в том же живом настроении, и возвратившись из деревни он с большим еще интересом относится к вопросу об издании доступных для грамотного люда книг. Он задается издавать такого рода книги, которые имеют вечное, мировое значение, и при этом не имея в виду лишь один народ, но вообще всех, исходя из той точки зрения, что эти творения должны быть читаны всеми и одинаково для всех будут понятны» (25, 876).

Казалось бы, замысел ясен, благороден, просветительство неказенное, разум, так важный для просвещения, торжествует, и все же есть то, что настораживает.

Во-первых, главный ограничитель — одобрение Толстого. Самобытный писатель, самобытный мыслитель, самобытный просветитель. Особый эстетический вкус, а потому многое из того, что являло собой подлинное художество, осталось за рамками издательской деятельности. Но справедливости ради надо сказать, что здесь господствовал не только указующий перст Толстого, но и ощущалась твердая рука догматика В. Г. Черткова, руководившего «Посредником» с 1884 по 1997 г. Именно он воспротивился напечатать в «Посреднике» пять сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина. И это после того, как Лев Толстой в начале декабря 1885 г. обратился к Щедрину с просьбой поддержать деятельность молодого издательства.

«Очень был рад случаю, дорогой Михаил Евграфович, хоть в несколько официальной форме выразить вам мои искренние чувства уважения и любви <…>

Пишу вам о деле вот каком: может быть, вы слышали о фирме „Посредник“ и о Черткове. Письмо это передаст вам В. Г. Чертков и сообщит вам те подробности об этом деле, которые могут интересовать вас. Дело же мое следующее: с тех пор, как мы с вами пишем, читающая публика страшно изменилась, изменились и взгляды на читающую публику. Прежде самая большая и ценная публика была у журналов — тысяч 20 и из них большая часть искренних, серьезных читателей, теперь сделалось то, что качество интеллигентных читателей очень понизилось — читают больше для содействия пищеварению, и зародился новый круг читателей, огромный, надо считать сотнями тысяч, чуть не миллионами. Те книжки „Посредника“, которые вам покажет Чертков, разошлись в полгода в ста тысячах экземпляров каждая, и требования на них все увеличиваются. Про себя скажу, что, когда я держу корректуру писаний для нашего круга, я чувствую себя в халате, спокойным и развязным, но когда пишешь то, что будут через год читать миллионы и читать так, как они читают, ставя всякое лыко в строку, на меня находит робость и сомнение. <…> У вас есть все, что нужно — сжатый, сильный, настоящий язык, характерность, оставшаяся у вас одних, не юмор, а то, что производит веселый смех, и по содержанию — любовь и потому знание истинных интересов жизни народа. В изданиях этих есть не направление, а есть исключение некоторых направлений. Но я напрасно говорю это. Мы называем это так, что мы издаем все, что не противоречит Христианскому учению; но вы, называя это, может быть, иначе, всегда действовали в этом самом духе, и потому-то вы мне и дороги, и дорога бы была ваша деятельность, и потому вы сами всегда будете действовать так. Вы можете доставить миллионам читателей драгоценную, нужную им и такую пищу, которую не может дать никто, кроме вас» (63, 307–308).

Второе, что может вызывать чувство раздраженности, это часто встречаемая установка на «должен» и нивелировка читателя. Книги «должны быть читаны всеми и одинаково для всех будут понятны».

Есть и третий грех в постановке проблемы «Книга и читатель» — заданная тенденциозность, которая в итоге лишает человека права выбора.

Спорным может показаться и сам подход к тексту — его подгон под восприятие массового читателя: вольное обращение с переводной литературой, изъятие из отечественных текстов мест, якобы не понятных читателю, сокращение текстов. Такая позиция редакции во главе с Чертковым отшатнула от «Посредника» многих видных писателей. Крайне скудно была представлена и поэзия. Видимо, друзья Толстого, зная его скептическое отношение к ней, пытались угодить ему.

Толстой не мог не видеть этих недостатков. В письмах к друзьям, деятелям, занимавшимся делами «Посредника», он не раз обращался с просьбой, пожеланиями преодолеть узость издательской позиции.

«Переделывать повести иностранные, как „Eugénie Grandet“, на русские нравы значит лишать эти повести интереса знания быта не русского и, главное, реальности. А лучше в выносках или в тексте делать разъяснения — чуждых обычаев и условий. <…>

Диккенса роман „Bleak Hose“ или „Little Dorrit“ попробовать перевести весь с комментариями непонятного и с исключениями того, на что укажет опыт чтения рукописи в школах взрослых. Стоит того попытать это, и именно на Диккенсе, передать всю тонкость иронии и чувства — выучить понимать оттенки. Для этого нет лучше Диккенса…» (85, 286–287).

«Вчера получил ваше письмо с статьями Стаховича (отредактированные Чертковым рассказы В. Гюго „Жаба“ и „Бедняки“. — В. Р.). Вы спрашиваете: стоит ли того заниматься вам таким исправлением? Не стоит. Ваше изложение проще, но и в вашем есть недостатки не в форме, главное, а в содержании» (85, 375).

Январь 1887 г.

«Дорогой друг, Владимир Григорьевич, — писал он Черткову, предложившему внести ряд изменений в лесковский текст „Сказание о Федоре-христианине…“. — Сейчас получил посылку — рукописи и статью Лескова. Статья Лескова кроме языка, в котором чувствуется искусственность, превосходна. И по мне ничего в ней изменять не надо, а все средства употребить, чтобы ее напечатать у нас как есть. Это превосходная вещь» (86, 18).

И. И. Горбунов-Посадов, издатель «Посредника», единомышленник Л. Н. Толстого

23 марта 1892 г. И. И. Горбунов-Посадов просит Толстого дополнить составленный им список книг для воспитания к сборнику «Русским матерям». В списке Горбунова значилась книга французского писателя А. Эскироса «Эмиль 19 века». Толстой по сему поводу отвечает:

«О книгах для воспитания. Книг таких много, и надо подумать. „Эмиль“ Руссо непременно должен стоять в главных. Эскироса не знаю. Еще не могу вспомнить и многого не знаю. Но если узнаю и вспомню, напишу. Да, В. Гюго „Бедные люди“» (66, 182).

И далее писатель напоминает притчу о монахе, взявшем себе в дом с улицы нищего в ранах и проявившем заботу о нем. Но тот возненавидел его, полагая, что монах хочет закрыться им, спасти свою душу, но не любит его.

«Вот такое же я чувствую отношение к нам народа, — комментирует притчу Толстой, — и чувствую, что так и должно быть, что и мы им спастись хотим, а не его просто любим — или мало любим» (66, 183).

24 октября 1910 года, за четыре дня до ухода, Толстой получил от И. И. Горбунова-Посадова «листовки» (изданные «Посредником» небольшого формата и объема книжечки для народа), внимательно просмотрев их, тут же ответил:

«Иван Иванович, получил листовки, высланные вами Саше, и очень заинтересовался ими. Разобрал их на четыре сорта: самые хорошие, хорошие, посредственные и плохие. Вышло почти что поровну. И вот мне хочется заменить плохие и отчасти посредственные книгами безразличными, только не безнравственными и вредными, но самыми разнообразными, которые чередовались бы с книгами остальными, одного определенного направления. Однообразие это, я думаю, тяжело и действует обратно той цели, с которой они распространяются, вызывая скуку, в особенности если книги с нравственными целями не совсем хорошие. Книги эти я бы заменил, во-первых, простыми, веселыми, без всякого замысла рассказами, даже сборниками смешных, веселых, невинных анекдотов. Второе — практическими руководствами земледелия, садоводства, огородничества. Третий отдел — выбрал бы самые лучшие стихотворения: Пушкина, Тютчева, Лермонтова, даже Державина. Если мания стихотворства так распространена, то пускай, по крайней мере, они имеют образец совершенства в этом роде. Об этом еще придется подумать. Вы же с своей стороны выскажите ваше мнение» (82, 206–207).

Толстого пугало не только «однообразие» в работе сотрудников «Посредника», но и бескрылая назидательность, языковая бедность ряда произведений. В вопросах книжного просвещения он мыслил масштабно. У него было свое небо, и ему хотелось по-своему ткать звездный ковер.

С момента зарождения идеи посредничества — связи отдельного человека с другими людьми, миром и Богом — он ни на минуту не прекращал думать об этом и, не щадя сил, служил, как это ни было ему трудно, человеку, народу, человечеству.

Толстой прочитывает и просматривает многое из того, что выходит в «Посреднике», редактирует рукописи молодых писателей из народа, пишет предисловия, комментарии к различным текстам, осуществляет подбор произведений для издательства, обращаясь как к русским, так и иностранным текстам, прочитывает огромные массивы философского и нравственно-эстетического содержания, много пишет сам для «Посредника», вовлекает в орбиту издательства новых людей, способных служить добросовестно делу, ведет большую переписку с русскими писателями, уговаривая их сотрудничать с «Посредником».

«Любезный друг, Александр Николаевич — пишет он в январе 1886 г. драматургу Островскому. — <…> Может быть, ты знаешь наши издания и нашу программу, если нет, то Чертков сообщит тебе. Цель наша издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание, согласное с духом учения Христа. Из всех русских писателей ни один не подходит ближе тебя к этим требованиям, и потому мы просим тебя разрешить печатание твоих сочинений в нашем издании и писать для этого издания, если бог тебе это положит на сердце. <…> Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно — общенародным в самом широком смысле писателем» (63, 360–361).

Письма, дневники Толстого, воспоминания о нем свидетельствуют о колоссальном интеллектуальном напряжении. Писать он не прекращал ни на минуту. Тем поразительней его общественная и трудовая деятельность: школа, мировой посредник, перепись населения, помощь голодающим, ходатайство за униженных и оскорбленных, невинно осужденных перед власть имущими, работа в поле, ремесло и многое другое. И при такой загруженности он находил время — и оно было немалым — для издательской деятельности.

Январь 1887 года. Толстой пишет рассказы «Ходите в свете, пока есть свет», «Суратская кофейня», работает над корректурами «Власти тьмы», пересматривает в библиотеке Олсуфьевых масонские книги, из них 6 рекомендует для издания в «Посреднике», пишет 17 писем, из них два ходатайства о каторжанах, читает легенду Н. С. Лескова «Сказание о Федоре-христианине…», роман Гольдсмита «Векфильдский священник», посылает Черткову для издания в «Посреднике» «прекрасно» составленные Л. П. Никифоровым Наставления Иоанна Златоуста — «драгоценную рукопись».

Философско-публицистические произведения Л. Н. Толстого, вышедшие в издательстве «Посредник»

Народные рассказы Л. Н. Толстого, вышедшие в издательстве «Посредник»

В январе 1887 г. Толстой сообщает В. Г. Черткову:

«Работы много по сотрудничеству Петрову (подготовка к изданию „Власти тьмы“. — В. Р.). Что сказал Потехин о своих повестях: „На миру“ и „Хворая“? Отдает ли он их в народ, т. е. в „Посредник“ или Сытину? Я выпросил туда у жены „Поликушку“, и теперь по всем писателям буду просить, кто чтó даст. Надо попросить у Григоровича, выбрав, чтó больше всего годится. Главное же, мне думается, туда отдать все знаменитые сочинения Немцев, Французов, Англичан, которые выдержали много изданий и, главное, переводов, и кое-что для этого делаю, но жатва велика и тут, но делателей мало. Вольтер, Руссо, Bernardin de St.-Pierre, Лессинг: „Натан Мудрый“, Шиллер: „Разбойники“, „Викфильдский священник“, „Гюливер“, „Дон-Кихот“, Сильвио Пелико, „Записки“ Франклина, Плутарх и мн. др. (правописание сохраняется по тексту письма Л. Н. Толстого. — В. Р.)

Сейчас Семенов принес мне рассказ — не дурной, но который надо будет ему же переработать (добавим от себя: он часто перерабатывал, дописывал за Семенова и других писателей из простолюдинов, стремился поддержать их добрым словом и в то же время всегда был прям в художественной оценке произведения. — В. Р.).

На этой неделе Сытин обещал свести меня с издателями. <…> У Островской я был, но ничего она мне не сказала. Не нужно ли спросить у ее деверя у министра?» (86, 11–12; при свидании с М. В. Островской Толстой просил разрешение на издание пьес «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется». Права были ею переданы «Посреднику» в марте 1887 г.; министром государственных имуществ был брат писателя — М. Н. Островский).

Так мог работать только тот, кто по-настоящему верил в человека, в его разум и добрые чувства. Эпоха Просвещения жила в Толстом с того момента, когда он в 15 лет, прочитав на французском языке все сочинения Жан-Жака Руссо, всем объявил: «Руссо — мой Бог, мой кумир». Позже в «Исповеди» напишет: «Верую в то, что разумно». В поздние годы провозгласит: «Царство Божие внутри вас». Но власть Разума не безгранична, и художник понимал это: «Когда разум ослабевает, то на помощь зовет сердце». Об особенности дара Толстого хорошо сказал А. Фет: у Толстого «ум сердца», потому он, любя Канта, не стал кантианцем, был Толстым, но не жаловал толстовства. При всем понимании важности приобщения каждого человека к христианскому вероучению, к мировой мудрости, не противоречащей христианскому миросозерцанию, Толстой всегда оставался на позициях свободы выбора. Самому человеку придется решать: зачем читать? что читать? с кем он — с Богом или Маммоной?

Толстой создал издательство в России и для России, а оно перешагнуло границы отечества и стало всемирно известным и популярным. Во многих европейских семьях по сей день с любовью хранят книжки издательства «Посредника» (они выходили на нескольких европейских языках).

Во славу «Посредника» работали выдающиеся писатели, деятели культуры, известные и малоизвестные художники. Со многими достижениями в области науки, искусства, медицины и т. д. «Посредник» знакомил своих читателей. Книги формировались по тематическим блокам: художественная литература, книги для детей и юношества, приключенческие сериалы, книги по искусству, религии, философии, истории, географии, естествознанию, математике, физике, экономике, физической культуре, по прикладной деятельности, педагогике с ее инновациями, книги для родителей и т. д.

Книги были очень дешевыми, расходились моментально. Тиражи многих из них переваливали за сотни тысяч. В народе появилось желание иметь домашнюю библиотечку, можно было оформить подписку.

При «Посреднике» была и своя служба Просвещения — это книгоноши, среди них и умудренные опытом люди, и молодежь, немало студентов, будущих учителей. Кто-то работал за небольшие деньги, а кто-то шел в волонтеры.

От «Власти тьмы» и «Живого трупа» к «Мыслям мудрых людей на каждый день». Книги афоризмов, подготовленные Львом Толстым

Толстой как художник и мыслитель на протяжении всей жизни вел просветительскую деятельность. Яснополянский педагог, мировой посредник, автор «Азбуки» и четырех книг для детского чтения, народных рассказов, издатель «Посредника», создатель книг «Круг чтения» и «Путь жизни». Его подлинно художественное творчество, созданная им «переходная литература» позволили спасти тысячи живых душ. Им была найдена форма для серьезного разговора о главном с простыми людьми всего мира.

Не было радио, телевидения, Интернета. Было много газет, но все они имели свои «изгибчики» и часто мало чем отличались от желтой прессы.

Духовно-просветительскую нишу в конце XIX — начале XX века прочно занял «Посредник», а с ним росла и слава Толстого в народных кругах.

То, что «Посредник» не впал в рутину, а, напротив, с каждым годом набирал силы, заслуга прежде всего Толстого как идеолога просветительского движения.

Толстого, как и «Посредника», ждала суровая судьба. В философском плане на смену кантианскому (в России — толстовскому) универсализму пришел постмодернизм. Весь ХХ век прошел в войнах и революциях, унес преждевременно сотни миллионов жизней. Метафизика лжи и зла сегодня как никогда сильна. Религиозные войны каждый день множат страдания. Интернет, мировая паутина, все с большей силой затягивает человека в «пляску смерти», и никто не несет при этом никакой ответственности. Свобода без берегов. Жизнь без смысла.

Вещают смерть книге. Убеждают, что ее время прошло, а оно по-настоящему, может, и не начиналось.

Как бы там ни было, чтобы ни утверждали апологеты современного хаоса, эра постмодернизма на издыхании, конец ее очевиден, человечество опять подбирается к извечным вопросам: Быть или не быть? Если быть, то с кем — с Христом или без Него?

И все же книги «Посредника» — это начальная ступень для саморазвития, для становления духовной культуры. Это некие камешки, по которым человек из болота выбирался к чистой воде. Далее ему предстояло научиться плавать, самому определять вектор своего духовного и физического развития.

Понимая это, Толстой делает еще один шаг к подлинному, как он считал, Просвещению. Он приглашает современника к диалогу на расстоянии времен в созданных им книгах — «Круге чтения» и предсмертном опусе «Путь жизни». Ему кажется, что он ухватил суть жизни и вышел на методологию совершенствования человеческого духа. Ему кажется, что эта методология универсальна, ибо она вбирает в себя колоссальный опыт людей, живших в разные эпохи, принадлежавших к разным национальностям, к разным вероучениям. Но овладение ею, и это тоже ему абсолютно ясно, — сугубо индивидуально.

Толстой создал свой универсум, свой Космос. Он последний из могикан уходящего золотого века русской литературы. Человек мыслился им как часть целого, и потому он проводил вектор жизни через человека от Земли к Небу:

— Есть всеобщий Разум, и Мы часть его. Есть Бог, и Наша Душа — частица его.

— Бог наделил человека способностью любить и желанием быть любимым. Это высший дар Бога людям.

— Нельзя отвечать на зло злом, чтобы самому не впасть во зло. Ненасилие не отменяет духовного противостояния «площадной пошлости», лжи, лицемерию, жестокости. Оно указывает на просвещенные пути сопротивления злу.

Вот то, что желательно пробудить в человеке, открыть ему глаза на мир с его высотами и безднами, не оставить его наедине с хаосом и смертоносным жалом, а дать ему путеводную нить поиска себя в мире и мира в себе. И здесь очень важен Толстой с его Христианским Просвещением.