Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография

О некоторых особенностях личности писателя и проблемах духовного становления человека

Атмосфера Казанского университета в середине XIX века, когда ректором был Н. И. Лобачевский, была настолько духовно насыщенной и свободной, что не могла не пробудить в Толстом желания собственными усилиями разобраться в себе и окружающем мире. Здесь прокладывал себе дорогу становящийся разум Толстого, здесь заметно расширились границы самопознания и самоанализа личности будущего художника и мыслителя, здесь закладывались основы культуры духа. Из Казанского университета вышел Толстовский университет самообразования личности, неэвклидова геометрия толстовской духовности.

Личность Толстого, многообразная и богатая, как и Казань с ее многоцветием культур, вер и традиций, с ее стремительной сменой эпох и событий, — всегда источник споров и мифотворчества. Факт сам по себе примечательный и мог бы стать предметом увлекательного исследования на сотни страниц.

В этой же работе речь пойдет об особом роде духовности Толстого, чья личность во многом складывалась именно в казанский период жизни, и о том, насколько путь духовного становления и развития актуален для тех, кто непосредственно связан с проблемами современной культуры и современного образования.

Сложность темы — в самой личности писателя, сумевшего, говоря словами А. М. Горького, «вобрать в себя всё и вся». И все же есть три особенности в Толстом-человеке, которые, с моей точки зрения, уникальны и чрезвычайно важны для всякого, кого волнует пропедевтика духовной жизни. О них кое-что сказано и написано, но до сих пор они не стали предметом серьезного осмысления для педагогов нашего бескрайнего отечества. К ним можно отнести 1) повышенную восприимчивость мира, 2) «чистоту нравственного чувства», 3) «диалектику души».

Толстовский путь нравственных исканий мало известен живущим поколениям. И не потому, что люди лишены жизненной энергетики. Скорее напротив. Предъявленные Толстым к себе и к ним требования столь высоки и необычны, что обыденное сознание или предпочитает о них не думать, или активно отторгает. К сожалению, в наши дни хулителей Толстого не уменьшается, и это стало очевидным в ходе февральской дискуссии 2001 года, развернувшейся в связи со столетием «отлучения» Толстого от церкви.

Есть и другая причина неприятия духовного опыта Толстого. Она коренится в сложившейся за последние три столетия системе образования — образования по общей и вечной дидактике Яна А. Коменского, презревшего индивидуальность и создавшего фабрику особого производства личности — личности по образцу и стандарту.

Изначально (и, думается, отчасти не без влияния опыта ряда профессоров Казанского университета) Толстой пошел по пути неприятия фабричного метода обучения. «Великая дидактика» и классно-урочная система Я. Коменского, созданная в эпоху становления промышленного капитала с целью подготовки трудящихся к производству, вызывали в Толстом чувство негодования и сопротивления. Изначально каждый человек воспринимался Толстым как индивидуальная неповторимость, как особое духовное существо, имеющее непререкаемую ценность жизни.

Через собственный опыт Толстой шел к осмыслению проблемы индивидуального и неповторимого.

Ему было дано ощутить и осознать обособленность своего «Я». Он почувствовал ее в раннем детстве, и она стала одной из доминант его раздумий о сущности жизни. Для него обособленность всегда была тайной, загадкой, предметом постоянного удивления.

«Вчера ходил ночью в метель по снегу, — читаем в его дневнике 1896 г. — натрудил сердце, и оно болит. Думаю, что я очень скоро умру <…> Сейчас сидел один и думал о том, как удивительно, что живут отдельные люди <…> И так странно, ново стало знание того, что они, все они, люди, живут, а я не живу в них, что они закрыты от меня» (53, 111).

Для Толстого отделенность, самообособленность «Я» — явление субстанциональное, лежащее в основе всего, что связано с личностью, что составляет суть самой жизни. Последняя видится ему как единство индивидуальностей, разворачивающих себя и свое сиюминутное бытие в бесконечном мироздании.

«В ряду существ, — писал он в 1870 г., — нет градаций — есть бесконечность, т. е. неизвестность, а существа, как мы, обреченные на индивидуальность, не могут видеть ничего иначе, как шаром и кругом, которого мы центр. Отнимите индивидуальность, и мы всё» (48, 128).

Именно такого «всё», т. е. бытия вне его расчлененности, Толстой не признавал, и оно, как бы ни утверждали некоторые исследователи, никогда по-настоящему не привлекало его. Напротив, всю свою жизнь он стремился утвердить мысль о неповторимости каждого существа, пришедшего в этот мир.

На признании незыблемости идеи индивидуальности Толстой строил свою философию жизни, свой художественный мир, свое педагогическое учение.

Так, осознав с юности тезис Декарта «я мыслю, значит, я существую», Толстой остался верен ему и в поздние годы. В дневнике 1903 г. встречается запись:

«Для того, чтобы было понятно мое понимание жизни, нужно стать на точку зрения Декарта о том, что человек несомненно знает только то, что он есть мыслящее духовное существо» (54, 153). И далее: «…определяя жизнь, я отвечаю так: жизнь есть сознание духовного, отделенного от Всего остального, существа, находящегося в непрестанном общении со Всеми» (54, 153).

Через анализ противопоставления «Я» и «Не-Я» Толстой часто обосновывал бытие Божественного начала, связывающего в единое целое неисчислимость форм сущего.

«Одно очень поразило меня, — признавался он в дневнике 1896 г., — это мое ясное сознание тяжести, стеснения от свой личности, от того, что я — я. Это мне радостно, потому что это значит, что я сознал, признал хоть отчасти собою того, не личного Я» (52, 123).

Раздумья о философских основах жизни отдельного человека привело Толстого к идеалистической гносеологии.

«…Занят мыслями о „Воскресении“, а между тем я знаю, чувствую всем существом, что и крепкая морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли — что все это только произведение моих пяти чувств, мое представление — мир, построенный мной, потому что таково мое отделение от мира, какое есть» (53, 211).

Проблема индивидуального бытия, самосознания личности у Толстого связана с вопросом о свободе воли, ибо был убежден, что

«свободен тот, кто сознает себя живущим. Сознавать же себя живущим — значит сознавать закон своей жизни, значит стремиться к исполнению закона своей жизни» (52, 47).

Идея значимости индивидуального в человеке, его обособленности от других, получила свое развитие в толстовском учении о нравственном совершенствовании.

«Смысл жизни только один — самосовершенствование — улучшить свою душу <…> Когда тяжело. Когда мучает что, — вспомни, что в этом только твоя жизнь, и сейчас станет легко. — И радостно» (53, 179).

Толстой мучился, когда не мог ответить на вопросы:

«a) Зачем я живу? b) Kакая причина моему и всякому существованию, c) Какая цель моего и всякого существования, d) Что значит и зачем то раздробление — добра и зла, которые я чувствую в себе? е) Как мне надо жить? Что такое смерть?» (48, 187).

Желание понять самобытность бытия отдельной личности порождало у него потребность в самоанализе и разработке форм психологического анализа.

Поняв всю важность сохранения в человеке его неповторимости, Толстой сделал эту проблему центральной в своих педагогических воззрениях. Он мучительно раздумывал над тем, как избежать процесса нивелировки личности, усредненности принципов существования.

«Человек всякий, — писал он, — живет только затем, чтобы проявить свою индивидуальность. Воспитание стирает всё» (52, 45).

В основе системы нравственных ориентиров Толстого — признание за личностью права на самобытное и свободное бытие. Следуя за одним из постулатов категорического императива Канта, он напрочь отвергал саму возможность превращения человека в средство достижения цели.

«То же происходит в технических усовершенствованиях нашего века. Они делаются жизнями человеческими. А надо ценить каждую жизнь человеческую, не ценить, а ставить ее выше всякой цены, и делать усовершенствования так, чтоб жизни не гибли, не портились, и прекращать всякое усовершенствование, если оно вредит жизни человеческой» (53, 120).

Толстого часто упрекали в гордыне, как справа — хотел возвыситься над церковью и ее идеалами, так и слева — отрицал принципы социального переустройства действительности, возвысив личность. Однако, думается, ни то ни другое не передает сущности его духовных исканий. Признав за человеком право на выражение индивидуальной неповторимости, он менее всего был склонен к культу отдельного «Я».

Дневники и письма Толстого, особенно позднего периода, буквально переполнены мыслями о необходимости поиска связующего начала между «Я» и окружающим его миром. Он понимал опасность волюнтаризма, необузданность проявления свободы в реальной жизни.

«…Кто сказал, — писал он М. Э. Здзеховскому 10 сентября 1895 г., — что индивидуальность есть необходимое условие прогресса? Это ничем не доказано, и мы не имеем права принимать это произвольное положение за аксиому» (68, 168).

Для Толстого сама по себе индивидуальность безотносительна к добру и злу. Она лишь проявление особенности человека — не более. Только в союзе с христианским идеалом всеобщего братства и единения она могла бы стать истинной силой прогресса.

Выбрав путь очищения христианства от мистики, догм и рутины, Толстой обозначил в нем связующие нити между отдельным «Я» и Божественной волей, волей Хозяина, представив тем самым на суд человеческий свою концепцию индивидуального и родового.

Поиском истинной гармонии между единичным и всеобщим он был одержим с юности. Вот что гласит одна из первых дневниковых записей 1847 г., сделанная им в казанский период жизни:

«Образуй твой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с обществом людей, тогда твой разум сольется в одно с этим целым, и тогда общество, как часть, не будет иметь влияния на тебя» (46, 4).

Так что еще на заре юности Толстой определил главный пафос своих духовных исканий — обнаружение таких путей сопряжения личного и всеобщего, которые не ущемляли бы первого и органично предполагали бы второе.

«Я один, — размышлял он в дневнике позднего периода творчества, — а людей так ужасно, бесконечно много <…> И сознание этого одиночества и потребности общения со всеми людьми и невозможности этого общения достаточно для того, чтобы сойти с ума. Одно спасение — сознание внутреннего через Бога, общения со всеми ими» (52, 64).

Непрост был этот путь к единению себя с окружающими людьми и миром. Только тот, кто обладал столь мощным диапазоном сомнений, кто владел тайной проникновения в «бездны души», мог сказать:

«Величайшее чувство Я и ужаснейшее» (53, 360).

Собственно, жизнь Толстого — это акт самосотворения, путь решения проблемы «Я и мое место в мире» через единство «Я» и мира. Личный опыт вырастал в универсум жизни духа.

Базисом этого универсума была данная от рождения и развитая в ходе воспитания повышенная восприимчивость мира. Важно все: фантастическая память на жизненные ситуации, детализация увиденного; богатство цветовой гаммы восприятия мира, способность в рисунке передать характер героя; чуткость к чужому слову, умение закрепить его в своем сознании, а потом вложить в уста того или иного героя; музыкальность (он свободно играл первые 16 сонат Бетховена), которая определила музыку его прозы; пронзительная чувствительность, особенно сказывавшаяся в общении с людьми бедными и униженными и дающая о себе знать в каждом его произведении; острота в ощущении мощи плоти и ее тленности, обреченности на гибель. Об особой восприимчивости Толстого блистательно рассказал Иван Бунин в своей книге «Освобождение Толстого». Кстати, одно из лучших, что написано о русском гении.

Повышенная восприимчивость мира выковывалась у Толстого в формы социальной отзывчивости («…жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок…») и веротерпимости, непротивления злу насилием.

Одна из сложных задач современной педагогики — соотнести субъективные чувства ребенка с объективным восприятием мира; не нарушив индивидуальной неповторимости сенсорной природы ребенка, развить ее, не создав при этом представление о мире как о всемирной помойке или серой бетонной стене, по которой ползает тарантул.

Развитию инструментария восприимчивости мира человечество уделяло много внимания. Вот только современная школа мало что использует из наработанного человечеством.

Это «первообраз гармонии», который еще не разрушен в раннем детстве. Это рай до искушения человека дьяволом.

«Чистота нравственного чувства» — редкий дар. Толстой обладал им. Он совершил, как говорил И. С. Тургенев о нем, 80 тысяч лье вокруг себя самого, знал правду о мире и душе человека. Никогда не был сентиментальным. Напротив, как художнику ему были присущи суровость и сдержанность. Ведомы были ему соблазны плоти, тщеславия, гордыни. Падал и воскресал. Знал силу покаяния и прощения. Грехи и соблазны жизни не миновали его, но и в старости он оставался по сути все тем же Левочкой, который с детства был склонен к слезам, в котором неиссякаема была потребность любить и быть любимым.

Он и в старости смотрел на мир такими же чистыми глазами, как и в детстве. В 90-томном собрании его сочинений каждая строка соизмерена чистотой нравственного чувства.

«У ребенка, — утверждал Толстой в 71 год, — есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастии, достигаемым любовным общением людей» (72, 265).

В прологе «Воскресения» радовались весне птицы, насекомые, дети — все, кроме взрослых. Нехлюдов, осознав свою вину перед Масловой, думает: «Да, увижу ее и буду просить ее простить меня. Да, буду просить прощенья, как дети просят» (32, 103). Пройдя по дорогам страданий, он неожиданно для себя открывает смысл евангельских слов: «Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (32, 440; выделено Л. Толстым. — В. Р.).

С обращения человека к ранней поре жизни, когда ему были ведомы горние выси, начинается его второе рождение — рождение духом. Оно не есть повторение пройденного. Оно есть начало новой жизни.

«…Человек в период своего детства делал бессознательно дело Божие. Пробудившись к сознанию, он делает его сознательно» (53, 94).

В ребенке всё есть, только всё это пребывает в скрытом состоянии. Подобно тому, как у Пушкина воспоминание разворачивает свой свиток, подобно этому и вся жизнь человека могла бы быть разворачивающимся процессом самораскрытия. Важно только создать условия для личностного проявления и самовыражения. Все остальное ребенок (а потом и взрослый человек) совершит без сторонних подпорок и внешнего вмешательства.

Парадигма условий задана самой сущностью жизни, где каждое разумное существо наделено потребностью любить и быть любимым, ибо никому не хочется, чтобы его унижали, чтобы на него кричали, чтобы изо дня в день совершали над ним насилие.

Суть жизни в созидании, а не в разрушении, отсюда, считал Толстой, «добро неизмеримо сильнее зла». Разрушить легче, чем создать. Созидание — долгий процесс, но именно он и есть непреложный закон живой жизни, ее внутренняя сила, ее ни на минуту не исчезающая энергия. Это не «энергия заблуждения» (Л. Толстой), дающая о себе знать в момент творческого вдохновения, а энергия изначальной доброты человека, в разных пропорциях в нем представленная.

Созидание себя самого по законам живой жизни, лежащим в сердце каждого человека, а не навязываемым извне кем-то и как-то, проявление разума, согретого сердцем, заложенная в ребенке «чистота нравственного чувства» — это и есть припоминание будущего, обнаружение, а подчас мистическое ощущение космической целесообразности и взаимоответственности.

Задача педагогики в том, чтобы помочь ребенку, независимо от его задатков, ощутить в себе потребность к добру.

Человек, подобно героям толстовских произведений, рано или поздно задумывается над тем, что есть он, окружающий его мир, каково его место в нем, есть ли бессмертие души или только тлен после смерти. Ни гений, ни простой смертный не миновали этих вопросов, и духовная сущность человека такова, что без поиска ответов на них он рассыпается, утрачивает стимулы жизни, энергия оборачивается безволием и безумием.

Тоска по иной, более совершенной и счастливой жизни — это все то же томление по раю, когда человек не знал греха, но это и воспоминание о будущем.

Толстой был одним из первооткрывателей сложной и противоречивой природы человека, который в себе-то далеко не всегда в состоянии разобраться. А вокруг него, если вспомнить слова Толстого, «бесконечный океан добра и зла», и многим людям кажется, что зла в жизни больше. К сожалению, общество делает крайне мало, чтобы так не казалось. Доминируют в реальной действительности ханжество, ложь, разврат, претенциозное мещанство, войны, насилие, на каждом шагу унижение человеческого достоинства. И все это скрывается часто под маской благих намерений, лицемерного человеколюбия.

С детства человек оказывается в водовороте событий, мечется, как белка в колесе, не в силах разорвать сжатый вокруг него железный обруч железного века.

А рядом тысячи споров о сущности жизни, методах воспитания и образования. Сотни концепций и систем, как помочь бедному человеку, как решить за него его собственные проблемы, что ему надо дать и от чего отвратить.

Всезнающая педагогика, всевластный учитель, всемогущие родители, покорный ученик. Подставляй формулы в уравнение — и оно решено.

Результат очевиден: массовая безграмотность, математическая запущенность, нравственный релятивизм, когда все относительно, вплоть до любви к матери, и вместе с тем невиданная амбициозность и авторитарность.

В последнем романе Толстого Нехлюдов, оправдывая свое преступление, принял за истину жизни формулу своего приятеля Шенбока: «Всегда так, везде так, все так». Действительно, вырваться из замкнутого пространства растительной жизни, того пространства, где происходит нивелировка личности, а часто и «погубления души», пространства, в которое насильственно загнали ребенка взрослые, под силу далеко не каждому. Недостает воли, задавлены стимулы духовной жизни, подрезаны крылья свободы. С детства атрофировано чувство собственного достоинства. На каждом перекрестке жизненных перипетий звучит одно и то же:

— Живи как все. Так проще и легче.

Только это не жизнь, и человек быстро осознает трагедию прозябания, вечного холопского послушания, прислуживания вместо служения.

Через восстание духа проходят многие герои Толстого, чтобы ощутить в себе зов «первозданной гармонии», той «чистоты нравственного чувства», которая позволила бы взрослому человеку посмотреть на окружающий мир и на себя с высоты нравственного императива.

Для Толстого «чистота нравственного чувства» стала основой философии всеединства любви и этики «непротивление злу насилием».

Часто с этим понятием путают «диалектику переживания» или «диалектику мысли». Но это разные понятия.

«Диалектика души» редко встречается в жизни, еще реже в искусстве.

Казалось бы, насколько противоречивы герои Достоевского, но, как правило, они, являясь носителями одной идеи, не склонны к внутренним переворотам; исключения, каким является образ Митеньки Карамазова, в романном мире писателя редки. В конце «Преступления и наказания» Раскольников так и не разуверился в своей идее. В отличие от Наполеона, он не способен ее реализовать и потому на берегу сибирской реки подле Сони готов начать новую жизнь, однако, замечает писатель, это уже другая история. Продолжения романа не последовало. Базаров у Тургенева после внутреннего переворота умирает. Иное у Толстого. Его главным героям присущ духовный поиск, сопряженный с внутренними переворотами, взлетами и падением, с кардинальными изменениями во взглядах героев на жизнь.

«Диалектика души» — это восхождения по ступеням жизни к истине и идеалу, движение человеческой души от сущего к должному — понимание самим человеком, кем он является в настоящую минуту и чтó надо сделать для того, чтобы завтра быть лучше, чем сегодня. Но движение может быть направлено и в противоположную от идеала сторону: герой, а в реальной действительности живой человек, пройдя через страдания, муки совести, разного рода жизненные установки, оказавшись на перепутье дорог, умирает от болезни или кончает жизнь самоубийством, однако перед смертью и в нем происходит акт духовного озарения.

Хорошо, когда светлый путь восхождения к идеалу брал свое начало в детстве. Чаще случалась другая ситуация: тело овладевало душой и духом, оно диктовало свои требования, и человек оказывался в капкане собственных инстинктов. Требовались большие усилия, чтобы вырваться из чудовищных пут. Трагическая ситуация порой вела к пробуждению разума, и тогда загорался свет надежды. Происходило то, что Толстой называл вторым рождением человека — человека духовного. Собственно, с этого пробуждения начиналась новая жизнь. Вырвавшийся на свободу дух указывал направления поиска и формы развития воскресшего к жизни человека. От детства до «рождения духом» — немалые версты, много препятствий, много ошибок, но после «рождения духом» возникала целая область новых проблем, требовавших от человека сложных решений.

В произведениях Толстого нет типов, так как каждый его герой — это прежде всего индивидуальность, от портрета до мыслей и поступков. Сами же произведения (иногда это вынесено в названии) отражают те или иные этапы жизни человека.

«Детство», «Отрочество», «Юность», «Война и мир» (Андрей и Пьер), «Анна Каренина» (Анна и Левин), «Смерть Ивана Ильича», трактат «О жизни», «Воскресение», последний труд «Путь жизни» — в этих и других произведениях многогранно представлена толстовская типология бытия человека, создано несколько пограничных ситуаций, через которые писатель вывел своих героев, а вместе с ними и читателя на проблемы жизни и смерти, сиюминутного и бессмертного, Человеческого и Божеского, обозначены пути неустанного движения к истине и идеалу — от рождения до старости и бессмертия, вечное совершенствование души и тела.

По существу, Толстой всю свою жизнь решал проблемы непрерывного духовного развития человека, непрерывного образования (выстраивания) личности. Опыт художника, мыслителя, педагога в этой области знаний, к сожалению, оказался до сих пор невостребованным в должной мере.

Можно ли обустроить жизнь человека таким образом, чтобы он сумел осознать себя свободной и нравственно целостной личностью?

Можно ли избежать тех трагических предсмертных пограничных ситуаций, в которых человек, «прозрев духом», должен уйти из жизни, не испытав радости от постоянного духовного обновления?

Возможно ли такое педагогическое воздействие на человека, когда он, познав смысл жизни, почувствовал бы себя счастливым от того, что живет в этом мире и может участвовать в приумножении добра?

Вот те вопросы, которые надо задавать себе каждый день, если ты педагог.

Почти 7 лет потребовалось участникам всероссийского эксперимента «Школа Л. Н. Толстого»[40] (теперь, спустя четверть века, я стал называть ее «Моя школа»), чтобы создать систему непрерывного образования, в основе которой лежит не «толстовство», а толстовская методология жизни человеческого духа.

Основатели эксперимента стремились освоить уникальные открытия Толстого в области педагогики — как детской, так и взрослой. Не только освоить и даже не только развить их, но и с ними отправиться в далекое будущее. Кант был прав, когда утверждал, что настоящая педагогика должна опережать свое время. Добавлю от себя — а не быть служанкой у временщиков власти сиюминутных целей.

Система современных толстовских школ включает в себя все этапы и всех участников учебно-воспитательного и культурно-образовательного процессов: детей дошкольного возраста, учеников начальной, основной, старшей школы, их родителей, студентов, педагогов, субъектов социума, заинтересованных в становлении и развитии гуманной педагогики в современном обществе.

Философия содержания в «Школе Л. Н. Толстого» связана с формами самоопределения человека как личности в контексте христианского идеала. При этом движение к идеалу — не самоцель, а способ существования человека, когда он через «диалектику души» стремится отыскать соотнесенность сущего и должного (что есть «Я» сегодня и кем должно стать «Я» завтра по отношению к избранному идеалу).

Из этой установки вытекает главный метод постижения «правды о мире и душе человека» — открытие нового знания через соотнесенность опыта ученика с опытом учителя, семьи, народа, человечества, Церкви (социума).

///////////////////////////////

По существу, меняется парадигма образовательного процесса: не от предметного знания к ученику, а от опыта ученика к предметному знанию. Естественно, что доминирование этого подхода не означает отсутствия других путей освоения учениками новых знаний.

На единстве философии Пути жизни и метода «со-опыта», «со-осознания» обустраивается жизнь учащегося и обучающего (родители, учителя и т. д.).

Педагогический метод, открытый Толстым в общении с крестьянскими детьми, это искусство общения ученика и учителя, когда и тот и другой в равных условиях — не равновелики по знаниям, но равновелики в самом пространстве получения знаний. Ученик и учитель проходят через различные формы взаимообогащения, через сопряжение точек зрения, носителями которых являются все участники процесса образования.

Мир великих идей жизни — это огромный массив знаний и опыта. В этот мир можно войти, но его нельзя заучить. Нечто подобное человек испытывает, входя в реку, когда он не умеет плавать и когда научается этому.

Учитель помогает ребенку научиться плавать. Все остальное ученик выбирает сам — куда плыть, каким образом плыть, с кем плыть.

Так же и в современной «Школе Л. Н. Толстого». Единство пространства — это атмосфера любви, добропорядочности, социального партнерства на основе уважения к индивидуальности человека.

У каждого ребенка есть своя точка зрения, есть она и у педагога. Все пребывают в поиске, и нет довлеющей силы, которая могла бы заявить о себе как об истине в последней инстанции.

Подобно этому выстраивается голосоведение в «Войне и мире». Народы реализуют каждый по-своему свою судьбу; герои идут по дорогам жизни, и каждый из них находит свою колею, свое продолжение в неизмеримом и невидимом Духовном Космосе. Каждый из развивающихся духовно героев мог бы о себе сказать словами Сёмки, одного из учеников Толстого: «Я помню свой голос». Природа, населенная мириадами существ, живых и мертвых частиц, являет собой пример единения неповторимостей — все это целокупность особенного и единичного.

В каждом из нас есть энергия жизни, она постоянно заявляет о себе, ищет формы своего самовыражения и самоутверждения. В каждом есть «святое вечности зерно». Каждому дана своя судьба поиска истины и своего места в жизни. Не навязывание ребенку идеологических клише, а создание условий, в которых возрастала бы потребность в духовном и физическом совершенствовании, в развитии культуры понимания и культуры общения.

Восхождение по ступеням жизни, от образования к непрерывному самообразованию — все это совершается усилиями самого ребенка, но все это возможно при одном условии: учитель, равно как и родители, вместе с ним пребывает в извечном поиске истины, в извечном движении к идеалу, который постигается ими изо дня в день в трудах, страданиях, радости.

Педагогический класс Толстого — это звучание различных голосов в оркестре, исполняющем симфонию на свободную тему, но, как любая талантливая импровизация, она скрывает за собой опыт и мастерство создателя, она имеет определенную изначальную установку, предполагающую и результат построения. Толстой в этом действе, как и дети, одновременно и композитор, и дирижер, и исполнитель. Мышление Достоевского подобно полифонии Баха. Мышление Толстого сродни симфоническим откровениям Моцарта, дерзнувшего соединить в «Юпитере» и фугу, и форму сонатного аллегро. Так же и у автора «Войны и мира». Читаешь — и ощущаешь, как в неделимой Вселенной сущего одно царство жизни сосуществует с другим, идет непрестанная борьба между жизнью и смертью, как временное становится вечным, а то, что, казалось бы, вечно — кратковременным.

Рецидивы рутинной педагогики Толстой увидел в Германии в середине ХIХ столетия. Ему уже тогда было ясно, что в масштабах развития человечества такая школа, школа только предметных знаний, может решить задачи отсюда и досюда, но она не обеспечивает развитие индивидуально неповторимого человека, тем более его разумного существования.

Толстой был не против предметных знаний, но они мыслились им как результат целесообразного отбора, как части единого целого, части гармонии. Ни одно из них не есть верховное знание, ибо все они находятся под властью «первого и главного знания», связанного с ответами на вопросы:

«Что я такое и какое мое отношение к бесконечному миру? <…> как мне жить, что считать всегда, при всех возможных условиях, хорошим и что всегда и при всех возможных условиях дурным» (38, 68).

Свободен или несвободен учитель и ребенок, а с ним и его родители в этой ситуации? Ведь Толстой периода Яснополянской школы был далек от философии мудрецов мира. Верным союзником Толстого в эти годы был только Руссо с его идеей свободного воспитания. Яснополянский учитель в чем-то отталкивался от идей французского просветителя, но в главном, как всегда, был самобытен.

Педагогические разногласия с Руссо Толстой обозначил при сопоставлении своего «метода выводов из наблюдений» с «метафизическим методом» Руссо, то есть методом головным, содержащим в основе ту или иную философскую установку, навязываемую ребенку сверху.

«Это история педагогии, — писал Толстой в одной из первых своих педагогических работ, — которую я назову скорее историей образовательных теорий воспитания, есть история стремлений человеческого ума от идеи образования идеального человека к образованию известного человека. Этот ход можно проследить со времени возобновления наук через Лютера, Бако, Руссо, Комениуса, Песталоцци до новейшего времени» (8, 383).

Эмиль у Руссо создан по замыслу воспитателя, трафарет «идеального человека» был применен к вполне конкретной личности, которая в итоге воспиталась в духе руссоистской религии «естественного человека».

Толстой направил свой «метод выводов из наблюдений» против уставной, схоластической и рутинной по своей направленности педагогики. Он освобождал «образовывающего и образовывающегося» от идеологического насилия и канонов, всевозможных обязательных правил обучения. Он даже был убежден в молодые годы, что воспитание препятствует свободе «образовывающейся» личности ребенка.

Он выпустил педагогику из тисков метафизики, поставив на первое место природу и опыт ребенка. Это позволило ему обнаружить серьезную ошибку, совершаемую педагогикой.

«Воспитывая, образовывая, развивая, или как хотите действуя на ребенка, — читаем в статье „Кому у кого учиться писать…“, — мы должны иметь и имеем бессознательно одну цель: достигнуть наибольшей гармонии в смысле правды, красоты и добра. Ежели бы время не шло, ежели бы ребенок не жил всеми своими сторонами, мы бы спокойно могли достигнуть этой гармонии, добавляя там, где нам кажется недостаточным, и убавляя там, где нам кажется лишним. Но ребенок живет, каждая сторона его существа стремится к развитию, перегоняя одна другую, и большей частью самое движение вперед этих сторон его существа мы принимаем за цель и содействуем только развитию, а не гармонии развития. В этом заключается вечная ошибка всех педагогических теорий» (8, 321).

Не развитие само по себе, не культ знания или воспитания, а соразмерность всех сторон развития и образования личности каждого ученика. Гармония как педагогическая целесообразность. В этом контексте свободная педагогика наполнялась живым дыханием.

Каждый ребенок неповторим, обладает только ему присущими задатками, способностями, возможностями. У каждого ребенка есть свои потребности, интересы, мотивы деятельности. Физическое и духовное взросление ребенка всегда индивидуально, и потому трафарет здесь неприемлем. Общение с учеником выстраивается на основе его индивидуальности, его хотения, его «природного стремления». Свобода стала у Толстого «главным критериумом образования».

Толстовская школа предполагает многообразие форм проявления свободы в действительности. Это равенство в образовании, это и духовное равенство, это «непосредственное отношение к явлениям жизни», искренность восприимчивой натуры, чувство радости, уверенность в силе образования, это свобода в оценке явлений жизни и в самооценке.

В других случаях свобода предстает как познанный порядок, как акт творчества и сотворчества, как рождение знания в опыте, как свободная метода обучения и поведения, как собственный независимый выбор, как возможность объединения единомышленников, как свободный союз учебных организаций при сохранении специфики каждой из них, как волеизъявление народа, жаждущего образования, и т. д.

Работа в яснополянской школе убедила Толстого в том, что свобода выбора есть. С педагогическими открытиями пришли открытия в области собственно философского и художественного постижения мира. Как философ, Толстой выстроил теорию формирования понятия в сознании ребенка, тем самым приблизив себя к «решению важных вопросов из начал разума». Как художник, он освоил целый ряд особых форм эстетического самовыражения. Многомерность Толстого, альфа и омега его независимого и постоянно пребывающего в поиске, движущегося мышления — это единство многообразия, соприкосновение различных точек зрения, хорал из множества голосов и инструментов, звучащих одновременно и в то же время не утрачивающих своей индивидуальной неповторимости. Такова партитура «Войны и мира». К ней он шел через опыт учителя.

Путь Толстого — это путь вечного ученика, ни на минуту не останавливавшегося в своем поиске идеала жизни.

Толстой явил собой университет личности, ядро которого — идея перехода от развития к саморазвитию, от образования к самообразованию, от нравственного совершенствования к самосовершенствованию.

Воспитание целеустремленной личности предполагало многогранный подход к развитию восприимчивости ученика, поддержание в нем нравственных стимулов жизни, развитие способностей противостоять злу и насилию, неустанное движение вперед ради того, чтобы искать истину и приблизиться к идеалу.

Говорят, что Л. С. Выготский и Л. В. Занков создали педагогику индивидуальных вариантов развития личности. При этом забывают упомянуть их предшественника — Льва Толстого.

Но полагаю, что в мировой педагогике Толстой сделал еще один шаг вперед, пока по-настоящему не осознанный нами, шаг в далекое будущее. Он открыл педагогику свободного индивидуального и духовно возвышенного развития — неэвклидову геометрию духовной жизни — «с выходящими из центра сферы бесконечного количества радиусами, могущими до бесконечности быть удлиненными» (Толстой).