В гостях у Рема или разведчик из будущего

Глава 18 Митинг

Народу всё прибывало и прибывало, пока, наконец, свободных мест на площади почти не осталось. Собственно, тогда и начался сам митинг. С первых слов оратора, резко заволновалась, как океан, толпа. Люди стали вертеть головами и внимательно смотреть на находящихся на трибуне.

Шириновский напрягся всем телом. Он вновь ощутил себя в своей стихии: море людей вокруг, волнуются, трепещут, ловя слова оратора, движутся в едином порыве, в единой мысли, а ты стоишь прямо перед ними, и в твоих жилах загорается огонь веры. Эту веру в себя и в свои слова ты передаёшь толпе. Она внимает тебе, вглядываясь в каждый твой жест, вслушиваясь в каждое твоё слово. Она вместе с тобой, она вокруг тебя, она за тебя!

Ты не чувствуешь холод, ты не чувствуешь жару, ты весь в упоении, в упоении толпой, ты в ней, а она в тебе, ты дышишь ею, а она дышит тобою. В единении сила, и это знают все. Только толпа чувствует и дышит, а ты даёшь ей жизнь и смысл и управляешь так, как ты хочешь. Это лучше, чем секс, это приятней, чем развлечения, это вкуснее, чем еда, — это ВЛАСТЬ! ВЛАСТЬ! Выше всего! И нет ничего слаще, чем ВЛАСТЬ! НИЧЕГО!!!

Шириновский «поплыл», вслушиваясь в голоса ораторов, и погрузившись в свои воспоминания. А митинг шёл своим чередом, не обращая внимания на одного из толпы. Вначале, как водится, выступил распорядитель митинга, тявкнув пару незамысловатых фраз, он дал слово одному из мелких партийных функционеров. Тот, для затравки, начал выкрикивать разные зажигательные и злободневные лозунги, заводя толпу.

Масса собравшихся на митинг людей молча внимала, иногда незначительно реагируя на нужные ей слова одобрительным гулом, даря нужные эмоции выступающим. Вначале слова падали в толпу, как камень в воду, тихий всплеск — и мелкие, быстро расходящиеся в разные стороны волны. Оратор сменялся оратором, как сменяются боксёры, уступая место на ринге всё большим тяжеловесам.

Предпоследний оратор уже кидал в толпу целые валуны слов, что давали обширный эмоциональный всплеск и начинали зажигать сердца многих людей огнём дикой веры. Людям нужны слова-дрова для огня их веры, а толпе нужны эмоции, которые, словно огонь одинокой и слабой спички, разжигали в сердцах и умах полыхающий ярким пламенем огонь вселенской уверенности в своей правде!

Будет вера, будет и пожар, и пусть в этом огне сгорит хоть весь мир, лишь бы почувствовать на краткий миг это чувство сопричастности к общему миру. К миру того, что вещает с трибуны очередной человеческий вождь. Если же он ещё и умеет говорить и говорит то, что думает по отдельности каждый, то тогда любая вера крепнет и расширяется, захватывая не только сердца людей, но и их умы. А это уже страшно!

И вот подошла очередь Грегора Штрассера. Высокий и крепкий, с округлыми чертами лица и сплюснутым носом профессионального боксёра, Штрассер уверенно обосновался на трибуне и, не пользуясь рупором, стал вещать в толпу громким, хорошо поставленным голосом:

— Партайгеноссен и фольксгеноссен! Я рад вновь увидеть и услышать Вас! Здесь собрались все те, кому не безразличны наши чаяния и стремления! Мы здесь стоим все вместе, как единая сила, как единая общность, как единый народ, единый немецкий народ! Как крепко сжатый кулак, образ которого используют коммунисты. Но у них нет нашей силы, и у них нет нашего древнего клича! Мы социалисты, мы немцы, мы арийцы! Мы сильны, мы едины, мы непоколебимы! Зиг унд Хайль! Зиг унд Хайль! Зиг унд Хайль!

— Зиг унд Ха-а-айль! — подхватила толпа, крикнув так же три раза в едином порыве. Каждый человек высоко вскидывал правую руку, отбрасывая её от груди выше головы.

— Мы, как лидеры северной части Национал-социалистической Рабочей партии Германии, предлагаем свою экономическую, политическую и культурную программу нашей партии. В экономике мы выступаем как против капитализма, так и против марксизма. Мы предлагаем построить гармоничную экономику, основой которой послужил бы своеобразный государственный феодализм. Государство должно стать единственным владельцем земли, которую оно будет сдавать в аренду отдельным гражданам. Все люди должны иметь право поступать со своей землёй как хотят, но сдавать землю в аренду и продавать её им нужно запретить!

По людской толпе пробежала волна возгласов, но скорее одобрительных, чем осуждающих. А Штрассер продолжал говорить дальше:

— Наш человек должен быть свободен, а свободен он может быть по-настоящему только тогда, когда будет экономически независим. Мы предлагаем национализировать предприятия тяжёлой индустрии и распределять крупные поместья в качестве государственного имущества. В области политики мы готовы отказаться от тоталитаризма в пользу федерализма. Парламент должен состоять не из представителей партий, а из представителей различных социальных групп. Германия должна быть децентрализована и разбита на кантоны по швейцарскому образцу. Пруссия, отделённая от Рейнланда, Гессена, Ганновера, Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна, должна утратить свою гегемонию. Все вопросы управления кантоном и все должности — от губернатора до последнего портье — должны находиться в руках жителей кантона. Зиг унд Хайль!

— Идиот! — не сдержал эмоций Шириновский, услышав последнюю мысль. — Или предатель, — добавил почти сразу.

Шольц, стоявший рядом, покосился на него.

— Это кухарка будет назначать портье, что ли? А на мелкие государства зачем разбивать? Это что за идея? Новый национал-евро-регионализм?

Мозг Шириновского лихорадочно заработал, вытаскивая из закоулков своей памяти такие факты, о которых мало кто знал, а он знал. Да, знал он много, но не всегда мог о том говорить в открытую или даже упоминать. Просто могли не понять или понять неправильно, а он политик, а не бомж, чтобы нести бред сумасшедшего. Он слышал о том, что кто-то когда-то предложил нечто подобное.

«Как же его звали, как же его звали? — лихорадочно рылся он в своей памяти. — Этот фрукт, называл себя Сен Лу, то бишь Святой Волк, был он французским фашистом, и мало того, что карателем, а не солдатом, так ещё и участвовал в спецоперациях против русских партизан в 1942 году», — внезапно вспомнил он весьма отвратную информацию об этом «путешественнике» и писателе.

Довольно мерзкий тип, и звали его, звали его… звали его. О, вспомнил! И звали его — Марк Ожье, и служил этот мудень в легионе французских добровольцев против большевизма (Legion des volontaires francais contre le bolchevisme; сокращенно LVF или ЛФД), который воевал на Восточном фронте в 1941–1944 годах. Сука!

Пока Штрассер излагал дальше пункты своей программы, Шириновский вдруг чётко вспомнил всё с этим связанное. Вот этот самый Ожье и был самый первым пропагандистом этого самого регионализма, его ещё тайно поддерживало государство, а как иначе объяснить то, что этого Ожье объявили в международный розыск, а он преспокойно жил в это время в Париже, да ещё имел наглость издавать свои книжки под творческим псевдонимом. Фантастика, право слово!

Естественно, поддерживала его инкогнито Франция. Ну, и основным выгодоприобретателем этого самого еврорегионализма* была она же. А как иначе⁈ Общий смысл регионализма — это всех разбить на кусочки и организовать путём выборного органа из депутатов от каждого региона, но управлять ими будет некая общность над общей общностью. Как у Оруэлла: есть равные, а есть ещё равнее…

(*Регионализм — процесс повышения роли региона как внутри государства, так и за его пределами. Европейский регионализм — политика западноевропейских государств, основанная на принципах «атлантического» федерализма, предусматривающего освобождение гражданского общества из-под опеки государства. Сущность европейского регионализма заключается в поэтапном переходе от наднациональных объединений к Европе регионов.)

— Ха, так вот откуда ноги-то растут⁈ — снова вслух сказал Шириновский. — Всё как обычно, мы распилим на кусочки всех и руководить будем с помощью совета Европы, а советом будут руководить из Франции, формально уже как бы и не существующей. Хорошая придумка, хорошая… Вот только кто спонсор этой идеи, неужели Франция или быть может Англия?

Вокруг косились на него, но особо не обращали внимания, мало что там себе бормочет под нос тупой штурмовик. Шольц тоже пропустил его слова мимо ушей, больше внимая оратору, а тот продолжал вещать дальше:

— Наша программа предполагает уничтожение прусского милитаризма. Мы создадим маленькую профессиональную армию или территориальное ополчение по швейцарскому образцу. Что касается внешней политики, то мы требуем равенства между нациями и прекращения всё продолжающегося унижения Германии. У нас нет территориальных претензий, но мы должны провести честные референдумы на спорных территориях. Европейская федерация, основанная на тех же принципах, что и федеральная Германия, должна провести всеобщее разоружение и объединить страны в монолитный союз, в котором каждая страна сохранит свою администрацию, обычаи и религию. Уничтожение таможенных преград должно привести к возникновению единого европейского рынка. И тогда мы все станем равны! Это и будет настоящий социализм!

Грегор Штрассер замолчал и обвёл всех внимательным взором, толпа внимала, ожидая продолжения. Не все были согласны с ним, не все, но очень многие.

— Мы должны достигнуть гармонии. Мы должны достигнуть гармонии между человеком и Богом, между народом и религией. Мы не должны обожествлять технику! Гармония — это единство в многообразии и враг стандартизации.

«Что за бред он несёт⁈ — думал Шириновский. — Какая гармония⁈ Куда я попал⁈»

— На митинг национал-социалистов, — тут же отозвался Маричев, — но это митинг не последователей Гитлера, а его оппонентов внутри партии. Они более левые, чем он сам, но ещё не коммунисты и не социал-демократы.

— Так НСДАП же фашисты? Ну, или национал-фашисты, — возмутился Шириновский, отвечая Маричеву.

— Да я и сам с трудом понимаю, кто из них кто. Гитлер стремится к левым, но поступает как правый лидер, у него тоталитаризм главная идея, а у этих регионализм напополам с социализмом. Оба социалисты, и оба ими не являются, если уж смотреть правде в глаза. Точнее, Штрассер, может, и является, а вот Гитлер и его команда точно нет. В общем, ты теперь за главного, тебе и разбираться. У Штрассера есть свои люди в НСДАП, и их ещё довольно много, но они утрачивают свои позиции, и чем дальше, тем сильнее. И то, что я прочитал у тебя в памяти, уже прямо указывает на то, что они обязательно проиграют, а значит, надо держаться от них подальше.

— И что, прямо вот так повернуться и уйти с митинга?

— Зачем? Стой да слушай, а Васька слушает да ест, можно попробовать стать в их ряды, они и с деньгами помогут, и продвижение дадут по карьерной лестнице, но невысоко, потом нужно будет бежать без оглядки, но в целом что-то можно поиметь.

— Понятно…

Пока Штрассер говорил, потом сменился другим оратором, Шириновский думал, делая вид, что наблюдает за порядком. Ему сильно хотелось выделиться, аж руки чесались, и не только руки. Нужен шанс, шанс прорваться. Сейчас самое время, чтобы вылезти на противоречиях, а потом, метнуться в другую сторону или вообще на время исчезнуть из поля зрения тех же эсэсовцев, это сложно, но можно. Всё в этом мире сложно, но если делать всё с умом и осторожно, то опять же можно…

Митинг же постепенно подходил к концу. Основные ораторы уже высказались, и теперь из разгорячённой всякими речами толпы звучали вопросы к руководству северной фракции НСДАП. Шириновский слушал ответы, потом начал подбираться поближе к трибуне, расталкивая локтями фольксгенносен.

— Партайгеноссен! Может быть, кто-то хочет выступить от себя лично и поддержать нашу позицию? — обратился в это время Грегор Штрассер к людям, стоявшим возле трибуны. — Мы всегда готовы выслушать мнение людей из нашей среды. Есть желающие?

— Есть, есть! — закричал кто-то из толпы совсем неподалёку. Штрассер глянул туда и увидел довольно крепкого штурмовика, что энергично пробивался в сторону трибуны.

— Ну, если вам есть что сказать, прошу на сцену, мы предоставим вам слово.

— Так пробиться ещё нужно! — закричал тот в ответ.

— Партайгеноссен! Пропустите, пожалуйста!

Толпа стала раздаваться в стороны, пропуская сквозь себя наглого штурмовика в незначительном звании. Тот воспользовался этой оказией и стал активнее продвигаться вперёд, пока не оказался у трибуны. Кто-то из помощников Штрассера подал ему руку, и, ухватившись за неё, Шириновский вскочил на ораторскую площадку.

— Кто вы?

— Обершарфюрер фон Меркель!

— Вам есть что сказать?

— Да!

— Готовы!

— Да.

— Хорошо, только советую говорить громче, вы же видите, сколько собралось сейчас людей вокруг?

— Да, понял.

Грегор Штрассер улыбнулся, не переставая пристально рассматривать Шириновского, потом кивнул и, подойдя к трибуне, прокричал:

— Партайгеноссен! Слово предоставляется одному из вас. Не лидеру или партийному функционеру, а одному из вас, тому, кто сейчас вместе со своими товарищами стоит и охраняет митинг. Прошу!

Шириновский кивнул и, сделав два шага, взошёл на трибуну. От волнения у него мгновенно пересохло во рту. Ладони стали влажными, их хотелось спрятать, и он положил руки на узкую площадку кафедры. Сама кафедра представляла собой переносную деревянную конструкцию, сейчас стоявшую на площадке квадратной сцены, наскоро сколоченной из еловых досок.

Волнение, которого он уже давно не испытывал, продолжало держать его горло в нервном спазме, и это несмотря на его поистине огромный опыт публичных выступлений.

Но сейчас он просто не знал, что говорить. Электорат-то совсем другой. Он знал, что говорить можно и нужно в России, а вот что говорить в Германии периода Веймарской республики, только догадывался. Особенно имея в виду его статус и ту форму, которая сейчас надета на нём!

Полный раздрай и желание сказать правду обо всём, что он думает, боролись в нём с застарелой, как камень, циничностью прожжённого политика и интригана. А может, только благодаря этой самой циничности, он и мог ещё что-то попытаться придумать востребованного и актуального для данной публики.

Ему нужно сказать такое, что смогло бы зацепить немцев и выделить его из общей массы штурмовиков, дав возможность сделать в ближайшем будущем небольшую карьеру. Сложно, но можно. Шириновский, собрался с мыслями, глубоко вздохнул и… заговорил.

В это время, Грегор Штрассер отступил назад к своему младшему брату Отто:

— Что ты думаешь про этого штурмовика?

— Что я думаю? — младший брат кинул взгляд на Грегора. — Обычный штурмовик. Я его не знаю, вряд ли он подослан. Видно, что новичок и не думает ни о чём, кроме того чтобы ляпнуть во всеуслышание какую-нибудь глупость и слезть с кафедры, как народный трибун, обрётший внезапную популярность. Давай послушаем его, но будь начеку, мало ли какую чепуху он вдруг станет нести. Это нужно пресекать сразу, иначе потом беды с ним не оберёшься. Будет очень глупо подставиться таким вот образом.

— Я тебя понял, брат, не первый раз. Послушаем, что он скажет.

Шириновский выдохнул и начал речь:

— Фольксгеноссен и партайгеноссен! Меня зовут Август фон Меркель, я обычный штурмовик, такой же рядовой член партии, как и все вы, и сегодня пришёл вместе со своими товарищами для того, чтобы охранять этот митинг! Я счастлив, что сейчас стою перед вами, а вы слушаете меня. Я простой рабочий, как и многие из вас, я воевал и сейчас выполняю свой долг перед немецким народом, защищая его от происков коммунистов. Первого мая этого года я участвовал в разгоне их демонстрации, где мне проломили голову ударом железного кастета и чуть не убили. Многие мои товарищи пострадали в тот день, а девятнадцать из них погибли в ходе отражения коммунистической агрессии. Я мог быть двадцатым, но я выжил и снова служу немецкому народу. Да здравствует Германия! Да здравствует сильный и могучий немецкий народ! Зиг унд Хайль!

Толпа, настороженное слушавшая его, тут же откликнулась, повторив древний общегерманский клич, но скорее по привычке, чем по наитию. Не сказать, что им прям понравилась речь Шириновского, но в то же время ничего противоречащего общему смыслу митинга он не произнес.

— М-да, — шепнул Отто Штрассер Грегору. — Что-то в этом штурмовике есть. Слабо, но есть, послушаем, что он запоёт дальше, этот простой рабочий по имени фон Меркель.

Шириновский перевёл дух, первая часть его короткого выступления, он считал, подошла к концу, но требовалась и вторая, и, желательно, третья. Здесь, правда, уже было намного сложнее, потому как следовало что-то сказать по делу. А он не имел особого желания лить воду на мельницу Штрассеров, так же как и на их антиподов Гитлера с Геббельсом. И вновь он начал с обращения ко всем присутствующим:

— Соратники! Я сегодня слушал вместе с вами наших ораторов, и вот что я для себя уяснил. Мы живём сейчас в непростом времени, мы подвергнуты рабским и унизительным контрибуциям, мы практически не имеем армии, нам не дают развиваться, превратив чуть ли не в рабов. И мы должны, наконец, разорвать все цепи. Нас боятся и поэтому и держат в узде, всячески ограничивая нашу мощь, разлагая армию и не давая стать сильнее. А мы можем. МЫ– МОЖЕМ! Нам предлагают разбить страну на маленькие кусочки, вернувшись на триста лет назад, и говорят, что так будут делать все. Я верю, что это возможно и в то же время весьма трудно. Может быть, это действительно нам нужно и принесёт пользу, но я лично хочу, чтобы Германия собралась воедино и возглавила всю Европу. Мы должны быть лучшими в Европе! Мы должны быть самыми сильными! Мы должны повести за собой их всех и поставить на место и лягушатников, и островитян. Мы арийцы, мы лучшие. Зиг унд Хайль!

Толпа, уже более внимательно слушавшая его, тут же слитно откликнулась.

— М-да, — Отто Штрассер глянул на выступающего штурмовика, — а он не так уж и прост. Пора бы его речь и закончить.

— Он уже закончил, — кивнул Грегор и пошёл к выступающему.

— Когда мы едины — мы непобедимы! — выставив вперёд руку с торчащим указательным пальцем, орал Шириновский. — Мы сделаем их всех! Зиг унд Хайль!

— Спасибо! — сказал подошедший сзади Грегор Штрассер. — Вы хорошо сказали, но времени для вас больше нет.

Шириновский оглянулся, кивнул и, не говоря ни слова, тут же вышел из-за трибуны и без задержки спрыгнул со сцены. Свою минуту славы он уже получил, а дольше находиться на сцене, право, не стоило. Тут уж лучше подстраховаться, чем наоборот. Он и так исчерпал весь лимит своей минуты славы.

Штрассер не стал его останавливать, а только проводил взглядом его спину, когда тот быстро шёл на свое место сквозь уступающую ему дорогу толпу. Пожав мысленно плечами, он встал за кафедру:

— Ну, что же, один из вас высказал своё мнение, и, признаться, довольно интересное, а теперь я предлагаю приступить к завершающей части нашего митинга, после чего мы пройдём маршем по главным улицам этого района Берлина.

Шириновский вернулся на своё место, внутренне ликуя, ему всё же удалось сделать то, что он хотел. Пусть всё получилось не так хорошо, как он планировал и грезил, но лучше уж так, чем вообще никак. Его наверняка заметили, теперь оставалось только ждать, и ждать очень терпеливо.

Шольц с искренним удивлением хлопнул его по плечу:

— Ну, ты даёшь, Август! Раньше-то был молчун молчуном. А сейчас как двинул речь, так у меня аж глаза на лоб полезли от удивления.

— Поумнел я, вот и результат!

— Когда это ты успел поумнеть? В больнице, что ли?

— Да, пообщался с больными, но умными, и вот начал задумываться, как сделать нашу жизнь лучше и веселее. Ведь и вправду стало жить лучше и веселее…

— Ну-ну. Ладно, сейчас митинг закончится, и дальше мы свободны. Только пройдём маршем по улицам, и всё, по домам.

— Свободны? Так мы вроде должны были после него идти бить коммунистов?

— Планы изменились, пока ты вещал с трибуны. Сегодня отбой, завтра или послезавтра пойдём бить морды. Хотя, коммунисты могут на нас напасть, когда мы будем идти по улицам.

— Ну, это ещё лучше, а то у меня и так сплошной мордобой каждый день.

— Вот видишь, и тебе стало, наконец, везти. То ли ещё будет! Уверен, твою речь услышали и не забудут тебя. Хороших ораторов мало, и они всегда нужны. Морды бить дело нехитрое, тут любой сойдёт, а говорить с людьми не каждый умеет. Это все понимают.

— Дай-то Бог!

— Ты ж вроде атеистом был?

— Так это я к слову сказал.

— Понятно. Ладно, скоро расходимся. Пива с тобой выпьем, я угощаю?

— Нет, я домой.

— Ну, как знаешь.

Тем временем митинг закончился, и возглавляемая Штрассерами толпа пошла в сторону одной из главных улиц, быстро превращаясь в живой людской поток и затопляя собою всю улицу. Штурмовики пошли вместе с нею, охраняя от посягательств боевиков коммунистов и стальных касок. Марш довольно скоро закончился, и их распустили по домам.