В гостях у Рема или разведчик из будущего

Глава 19 Август, он же Густав

Остаток недели после митинга прошёл без каких-либо значимых событий. Морды коммунистам били другие, что несказанно радовало Шириновского. День шёл за днём без особых изменений. За всеми этими событиями уже наступил июнь, отлетая вслед за маем.

Через несколько дней Шириновского вызвал к себе командир его сотни обертруппфюрер Маркус (Шириновского изрядно бесили эти идиотские звания, которые на русском звучат так, что язык можно сломать, а ухо они режут, как звук раздираемого неловкими пальцами пенопласта, б-р-р, но что поделать).

— Меркель, зачем ты вылез на митинге Штрассера?

Шириновский ожидал, что его кто-нибудь вызовет с подобным вопросом, но не ожидал, что это сделает его командир сотни. С ответом он тянуть не стал:

— А что?

Обертруппфюрер аж поперхнулся:

— Это что ещё за ответ вопросом? У евреев научился?

Теперь уже поперхнулся Шириновский:

— Нет, просто захотелось сказать своё мнение.

— И как?

— Не знаю, но со сцены не скинули и потом не побили.

— Понятно, уже хорошо. Так ты раньше вообще ведь на митинги не лез и больше отмалчивался, чем говорил, а тут, смотрю, тебя будто подменили?

— Так после больницы всё начало меняться.

— Гм, Glück im Unglück haben (не было бы счастья, да несчастье помогло)?

— Получается, что так.

— Угу, я и смотрю, ты и осторожен стал не в меру, и приключений не ищешь на свою пятую точку, да ещё и поумнел, вплоть до того что разборчивые речи стал на митингах говорить… И ведь повезло, что дали тебе слово, а ты ещё и целую речь сказать смог. Удивительно! Честно говоря, не ожидал от тебя этого, Меркель, не ожидал. И Шольца с твоей помощью из полиции вызволили. Вроде как совсем не просто это сделать, а ты даже умудрился всё за один день обтяпать и у оберфюрера подписать.

— Шольц мне друг, я не мог иначе.

— То славно. Есть мнение, что тебе нужно пройти обучение ораторскому мастерству. Нам такие люди нужны, но и из штурмовиков тебя пока отпускать никто не собирается, у тебя и контракт есть к тому же до конца года.

— Контракт можно прервать по обоюдному согласию или по невыплате денежного содержания, а оберфюрер сказал, что зарплату будут задерживать, а то и вовсе не выплачивать. Мне ещё и страховку не выплатили, если вообще выплатят.

— Ты не торопись, всё постепенно наладится. Это временные трудности, просто наверху конфликт назрел. Наши вожди между собой власть делят, вот и зажимают деньги. Разберутся, станут снова платить прилежно. Твой поступок по вызволению Шольца, рекомендации после твоего ранения и общий стаж нахождения в наших рядах позволяют мне подать прошение о присвоении тебе очередного звания. Что думаешь?

— Я буду только рад.

— Понятно. Я уже подал ходатайство, и из канцелярии пришёл положительный ответ. Начальство согласно присвоить тебе звание труппфюрера. Если всё пройдёт хорошо, через неделю ты сможешь получить новые лычки и серебряную полосу на воротник, и не в последнюю очередь потому, что научился говорить правильные речи. Может быть, переведём тебя на штабную работу, тут и звание поможет, да и вообще.

— Отлично! Конечно, я согласен.

— Ну и хорошо. Остальное можно будет обсудить и потом. Ступай работать и голову береги, она тебе ещё пригодится.

— Буду, — буркнул Шириновский и, внутренне кипя одновременно от радости и от возмущения, вышел из мелкого кабинета, в котором располагался их командир сотни. Тоже мне умник выискался, расписывает, какие немыслимые блага выделил да помог несказанно.

Ха! Да таких, как он, во всей России больше и не было! Он, только он один мог говорить правду, не стесняясь никого, и в лицо говорил, а тот, кто с ним был не согласен, мог и по морде лица получить, из бутылки… Ну, или из стакана… соком.

Конечно, Шириновский ожидал такого предложения, по крайней мере, надеялся на него. Но, оказывается, ему постоянно приходится чего-то ждать, то здесь подожди, то тут подожди и при этом голову береги. Одно другому противоречит. В драки не лезь, но кулаками работай, ты нам будешь нужен, но потом… А то ещё какие-нибудь мутные предложения поступят, о которых ему Шольц поведал, да Шириновский и сам об этом знал, но их он принимать не будет. Если вдруг организовать скажут, тогда да, а если напрямую кастетом или ножом, то не его это профиль — мокрухой политической заниматься, пусть другие ножи вострят, его удел — слово.

Одно понятно, что связями здесь нужно обрастать прям однозначно. Глядишь, и помогут в чём, если он вдруг залетит туда, куда не надо. Всё равно, раз уж решил окончательно для себя, что будет разведчиком, значит останется здесь до конца, своего или гитлеровской Германии.

Одно его обнадёжило, что платить им всё же будут, может, и действительно всё это временные трудности. Помнится, что, когда вернётся Рём, ряды штурмовиков в разы увеличатся, а как они могут увеличиться, если им деньги не платить? Так не бывает. Значит, деньги будут. Если же будет зарплата, то можно снять квартиру, а с новым званием и штабной работой можно и на постоянку её снимать. А там, глядишь, и дополнительный заработок появится.

Рабочее общежитие его уже задолбало, ехать до него вроде недалеко от базы штурмовиков, но общая обстановка откровенно удручала, да к тому же постоянные нападки и смешки прокоммунистически настроенных жителей соседних комнат изрядно его напрягали. Они больше не лезли к нему с дракой, но оставить на плите готовящейся ужин без присмотра было чревато. Могли и плюнуть, могли даже и нассать. О времена, о нравы! Впрочем, он и сам мог бы с удовольствием сделать с их обедом ровно то же самое, но остерегался. Если поймают с поличным, то будут бить всем коридором, а он один.

Тихо матерясь, Шириновский почти каждый вечер замыкался в комнате, в гости никого не звал, вёл себя прилично и даже, можно сказать, чересчур прилично. К тому же мало-помалу его организм приходил в норму и требовал внимания к противоположному полу. Хотелось бы уже кого-нибудь пощупать, и не только.

В другом крыле жили незамужние девушки, в основном работницы разных производств, однако, глядя на их измученные работой лица и нескладные фигуры, он пока не торопился вступать с ними в длительные интимные отношения, гораздо проще было пойти в публичный дом и там насладиться продажной любовью.

Но и здесь его осторожность советовала повременить и не лезть из огня да в полымя. Презервативы уже в это время известны, причём их оказалось достаточно много всяких-разных в продаже. В частности, сделанных из тонкой кожи имелось в разы больше, чем новомодных резиновых, но лучше уж найти девицу по нраву и вкусить с ней настоящей любви, вспомнив молодость. Вообще-то, пора бы уже иметь невесту и постоянную партнёршу, а то могут и обвинить в чём-нибудь нехорошем. Тут с этим строго…

Ещё нужно побриться и подстричься. Почему-то среди штурмовиков было не принято отпускать бороду, усы куда ни шло, но бороду никто не носил. А у него она уже изрядно отросла. Вновь найдя опасную бритву, он покрутил её в руках, примерился и бросил. Подошёл к зеркалу, глянул на себя, поморщился. Причёска оставляла желать лучшего: половина черепа покрыта шрамами от скоб, волосы растут неровными клочками, где-то больше, где-то едва закрывая кожу. Хреново, короче, только кепка его и спасает. С таким видом ни одна уважающая себя шлюха ему и не даст. Гм, хоть это и сюр.

На следующий день, когда их отпустили со службы, Шириновский сразу направился в парикмахерскую. Время ещё было не позднее, а парикмахерских в Берлине оказалось навалом. Зайдя в ту, что находилась недалеко от базы, он сразу же прошёл в кресло, пустовавшее в ожидании клиентов. Увидев его, из подсобки выскочил парикмахер:

— Что прикажете, брить, стричь или и то и другое?

— И то и другое, — кивнул Шириновский, — и сколько за всё?

— Одна марка и двадцать пфеннигов.

— Давайте, только не сильно коротко.

— Сей момент! — сказал юркий и хлипкий парикмахер, больше похожий на итальянца, чем на немца, и тут же включился в работу. Начал с бритья. Взбив пену в стаканчике, стал аккуратно и быстро наносить её на кожу лица Шириновского, непрерывно при этом болтая.

— Ну, как идут дела у господ штурмовиков?

— Нормально, — буркнул Шириновский.

— Да-да, я вижу, но коммунисты всё равно ещё сильнее. Вы знаете, я глубоко симпатизирую вам и вашей идее, но считаю, что коммунисты всё равно возьмут вверх. Их поддерживают рабочие многих фабрик и заводов, а на флоте до сих пор сильны прокоммунистические настроения.

— Чего там от флота осталось…

— Согласен, осталось совсем немного, но, тем не менее, он ещё есть, а значит, есть и матросы.

— Ну, есть и есть.

Шириновскому неохота было болтать, да и неудобно. Как только пена покрыла всё его лицо, он и вовсе лишился возможности что-нибудь говорить в ответ, только мычал или молчал. Это не смутило парикмахера, и, ловко орудуя бритвой, снимая пену вместе с волосами, он разглагольствовал, видя свободные уши:

— Интернационал, конечно же, сила, но и национал-социалисты тоже имеют вес. Вас поддерживают, и тайно, и явно, круги из числа аристократии и промышленных магнатов, ходят слухи, что и финансовый капитал приложил руку к пополнению кассы вашей партии, и даже некоторые еврейские банкиры.

Шириновский хмыкнул.

— О, вы мне не верите⁈ Ну да, откуда парикмахер может что-то знать, да и вы, судя по вашим знакам различия, не вращаетесь в высших сферах, но даже мы, простые люди, умеем думать и анализировать. Здесь нет ничего сложного. Вы видели, на каких машинах разъезжают партийные вожди вашей партии? Нет? Но наверняка слышали.

— Слышал, на хороших и дорогих.

— Не то слово! — снимая остатки пены чистым полотенцем, воскликнул парикмахер. — Не то слово! Позвольте, я вас сбрызну одеколоном?

— Да.

— Вот так, сейчас приступим к стрижке, я знаю стандарт и сделаю ещё лучше, длина волос позволяет, и у вас получится отличная агрессивная причёска. Ваши друзья все обзавидуются, а вы скажете, что стриглись в парикмахерской у Иоганна, и они валом пойдут все ко мне.

— Скажу, — кивнул Шириновский.

— Ну, так вот, — берясь за филировочные ножницы, сказал Йоганн, — всё же видно невооружённым глазом. Деньги не могут взяться ниоткуда, и не по волшебству они появляются у тех, у кого появляются. Скажу вам по большому секрету, что и коммунистов снабжают золотом не только советские евреи, но и евреи французские. Да-да, а вы как думали? Думали, что им помогает Интернационал?

— Гм, да.

— Ну, вы, в какой-то степени, несомненно, правы, но Интернационал — это организация, которая помогает всем и в то же время никому. Они везде и в то же время нигде, а деньги-то нужны настоящие. Французам выгодно, чтобы Германия стала коммунистической, ведь тогда поменяется строй и мы не сможем потребовать у них сатисфакции. А они нам задолжали, и задолжали очень много своим бессовестным поведением и унизительными пунктами договора. Подумать только, они оккупировали Рурскую область, наслали на нас свои туземные войска, чтобы их вонючие солдаты-негры насиловали наших белокурых дев. Мы помним die schwarze schande («черный позор»). Это такая тонкая месть со стороны французов, лягушатники все мерзкие твари, которым в радость любое издевательство над нами. Они не забыли своё поражение в 1871 году и наш триумф, не забыли.

— Но и мы его не забыли, — вмешался в его речь Шириновский.

— О, да, и мы тоже не забыли и, даст Бог, ещё им напомним об этом. Обязательно напомним.

— Да, это факт, — вспомнив предстоящие события, согласился с ним Шириновский.

— Вот именно, вот именно, господин штурмовик. Мы должны отомстить лягушатникам, и чем сильнее отомстим, тем это будет лучше для нас. Они должны бояться и трепетать только при одном упоминании Германии. Вот так, и никак иначе!

— Согласен.

— Конечно, вы со мною согласны! Ведь мы оба так думаем! Вас поддерживают многие жители Берлина именно за вашу принципиальную позицию. Мы, люди умственного и творческого труда, не хотим превратиться в нечто отсталое и от всех зависимое. Мы гордимся Германией и хотим гордиться ею и дальше. А вам разбили голову?

— Да, — глянув на появившейся из-под волос свежий шрам, сказал Шириновский, — не повезло.

— Боевые шрамы украшают мужчину, я сейчас сделаю так, чтобы шрам видно не было. Момент!

— Гм, а у вас хорошо получилось.

— Не хотите ли сделать усы, как у Адольфа Гитлера?

Шириновский, рассматривая себя в зеркало, чуть не поперхнулся. Мало того, что подобного рода усы не шли к его лицу, так ещё и само упоминание Гитлера вызывало у него чувство отторжения и даже гадливости.

— Нет, я не ношу усы, так что можете мне их полностью сбрить.

— Сей момент!

Вдруг неожиданная мысль пришла в голову Шириновскому. Какого хрена он вообще ищет всякие рецепты газировок, когда можно банально придумать безопасную бритву! Эврика! Но тут его взгляд упал на парикмахерский столик, в самом углу которого он увидел некую коробочку, и в ней лежало что-то отдалённо похожее на безопасную бритву.

— А это что? — ткнул он пальцем, показывая на коробочку.

— Где? А, это! Это новомодная американская безопасная бритва от фирмы «Schick» (по фамилии изобретателя Джейкоба Шика). «Инжектор» называется. Я иногда её рекламирую, чтобы мои клиенты почувствовали разницу между моим умением брить и тем, что позволяет делать эта бритва, но и приработок небольшой от неё мне есть, конечно. Желаете купить?

— Надо посмотреть. А сколько сие чудо стоит?

— О, для вас, как для моего нового и, надеюсь, постоянного клиента, всего две марки, но сразу предупреждаю вас, она дорогая и поможет вам всего лишь на месяц, может быть, даже на целых два, но никак не больше. Тогда как старая, добрая Золинген прослужит вам десятилетия, а уж лучший парикмахер в этой части Берлина Йоганн, это я, и вовсе готов быть на страже чистоты вашего лица лет пятьдесят!

— Ну, это уже лишнее, но я, пожалуй, всё же у вас её куплю. Я не всегда могу прийти к вам, уважаемый Йоганн, побриться, да и в дороге она незаменима. Меньше используемой воды, мыльной пены и мучительных соскрёбываний.

— Полностью с вами согласен, тогда с вас три марки и двадцать пфеннигов.

Шириновский крякнул с досады, но парикмахер постриг его очень хорошо, да и бритва нужна, поэтому он всё же расстался со своими деньгами.

— Благодарю! За дополнительную покупку я ещё раз освежу ваше лицо настоящим французским одеколоном. Я беру его у лавочника Вюрста, что живёт на Петерштрассе, 12. Мне кажется, он изрядно его разбавляет, тем не менее запах остаётся, что нам и требуется.

Схватив пульверизатор, он в два нажатия опрыснул лицо Шириновского, заставив того зажмуриться, и, быстро смахнув полотенцем остатки волос с мундира штурмовика, пригласил на выход:

— Всегда рад вас ждать. Я работаю почти каждый день без выходных с десяти до шестнадцати часов, с небольшими перерывами на отдых и праздники. Всегда рад вас видеть.

— Спасибо, — проведя рукой по коротко остриженным волосам, ответил Шириновский и вышел удовлетворённый своей новой внешностью.

Улица встретила его обычным шумом, и, оглядевшись по сторонам, он неспешно пошёл домой. После бритья и стрижки чувствовалось какое-то… можно сказать, что он чувствовал себя заново родившимся. Голова вновь стала лёгкой, а на душе хорошо. С таким настроением стоит браться за новое дело, и ему явно повезет в том. В ближайшее время он планировал найти тайник на старом кладбище и заложить в него послание. Идя не спеша в свою комнатёнку, он как раз и раздумывал об этом.

Само послание он неоднократно обкатывал в голове. Пока лезла одна чепуха. Да и не умел он их составлять. Шифр, совсем незамысловатый, он помнил, вот только что писать?

Придуманный короткий текст Шириновский уже раз пятьдесят забраковывал. Основная мысль была просить денег и уведомить, что без них карьеры не построить, ибо нужно и взятки давать, и вести соответствующую жизнь. Но дадут ли?

Пока он раздумывал, подключился Маричев:

— Проси сотню марок и пиши, что уже стал обершарфюрером и следующее звание не за горами, ну и что будут переводить на штабную работу, а там всего можно больше узнать.

— Нет, я напишу, что мне нужна тысяча марок для дачи взятки, чтобы попасть в канцелярию берлинского штандарта простым писарем. Ну и дальше деньги понадобятся, чтобы продвигаться.

— Не дадут тебе тысячу марок! Ты что, офонарел⁈

— Не дадут и не дадут. Попросишь сто, сто и дадут, а то и вовсе только пятьдесят. А если попросить тысячу, есть надежда, что дадут пятьсот. А пятьсот марок — это хорошие деньги. Первоначальный капитал.

— Капитал для чего?

— Для марксизма, блин. Для чего ещё?

— Шутить изволите?

— Изволю. Я же сказал, что капитал есть необходимая для начала нового дела сумма. Сначала нужно деньги найти, потом их удачно вложить и после стричь дивиденды. Одна идея у меня уже есть, но нужны деньги и другая страна для её реализации.

— Сбежать хочешь?

— Нет, заработать. Я же сказал, что нужны деньги, причём большие деньги. А где лучше заработать большие деньги? Конечно же, в другой стране, и я даже знаю в какой, но к этому предстоит нелёгкий путь, с промежуточными этапами. Не буду же я грабить народ в Германии, мне в ней ещё жить и карьеру делать, а грабить надо чужих.

— Не понимаю я. Кого грабить? Ты же сказал, что зарабатывать будешь?

— И не надо понимать, потом объясню. Короче, пишем записку, что нам нужно тысячу марок для продвижения по шпионской службе и что у нас сейчас всё хорошо, но раньше было плохо из-за всяких неудач. Буквально жизнь висела на волоске.

— Не надо патетики. Послание должно быть коротким, как выстрел, и ёмким, как шифрованная радиопередача.

— Ясно. Тогда так: «Лежал в больнице. Получил повышение. Нужна тысяча марок для работы в штабе. Юстас».

— При чём тут Юстас?

— Это шутка. А как меня зовут у резидента? Под каким прозвищем или именем я у него зарегистрирован?

— Не знаю, скорее всего, просто по имени.

— Август?

— Нет, не Август. Густав. Так было удобнее и мне, и им.

— Ага, ну тем лучше. «Лежал в больнице. Получил повышение. Нужна тысяча марок для организации карьеры. Густав».

— Лаконично.

— Да. Как ты и просил.

— Ладно, тогда давай зашифровывать.

Для этой цели у них имелся томик Гёте. Процесс много времени не занял, и вот уже накарябанная печатными буквами записка легла на стол. Теперь требовалось посетить кладбище, чтобы без помех спрятать её. Вот только время выбрать нужно правильное, чтобы не привлекать к себе внимания.

Лучше всего ночью, хуже всего днём. Но шастать ночью по кладбищам не хотелось, поневоле можно было привлечь внимание случайным образом, а вот утром почему бы и не заскочить, почтить, так сказать, память чужих умерших предков. И народу почти нет, и время раннее, да и светло уже. Придётся, правда, ехать туда перед службой и вставать пораньше. Ну да ничего такого страшного, гм.

Встав рано утром, Шириновский быстро оделся и вышел из дома ни свет ни заря, торопясь добраться вовремя до кладбища. Время близилось к семи, когда он подъехал к одному из мест последнего прибежища мёртвых. Огороженное высокой железной оградой старое кладбище выглядывало из-за редких деревьев замшелыми могильными плитами и каменными крестами с годами жизни тех, кто уже давно оказался на том свете.

Здесь тихо шелестела листва на редких деревьях нагоняя умиротворение и мысли о скоротечности жизни. Птицы, прячась в кронах что-то напевали и не обращали внимания ни на живых, ни на тем более мёртвых.

Спокойно войдя в открытую ночным сторожем калитку, Шириновский прошёл по главной аллее, свернул на третьем перекрёстке и, дойдя до одного из склепов, остановился. На кладбище никого не оказалось, лишь по-прежнему пели птицы, прячась в кронах деревьев, да шумел листьями ветер.

Подойдя к одному из столбов, что являлся опорой изгороди, он взялся за каменное навершие и, слегка сдвинув его в сторону, увидел небольшую внутреннюю выемку. Она оказалась пуста. Глубина и ширина тайника как раз позволяла оставить в нём контейнер с запиской или небольшую шкатулку, в которую могли уместиться не только клочки бумаги, но и денежные купюры.

Сунув металлический цилиндр с запиской внутрь, Шириновский задвинул обратно навершие до щелчка и оглянулся вокруг. За ту минуту, пока он возился с укладкой, ничего не изменилось. Так же щебетали в вышине птицы, перекликаясь друг с другом, и так же шелестел листвой проказник ветер. Вздохнув, Шириновский быстро пошёл на выход. Больше ему тут делать нечего.

Теперь оставалось только ждать. Возможно, ответ будет в течение месяца, а скорее всего, даже намного позже. В любом случае, ему оставалось только ожидать и надеяться, что деньги обязательно будут. С этими мыслями он и покинул кладбище, сразу направившись на остановку трамвая, и вскоре уже ехал на свою службу, что сулила ему всё что угодно. Жизнь продолжалась, его новая жизнь продолжалась, и он сделает всё, чтобы она длилась как можно дольше.