В поисках Алибранди

Глава двадцать третья

Не знаю, что такого в ностальгии и прошлом, отчего невыносимо грустно, но почему-то туда тянет. Бабушка кажется одержимой прошлым. Все время его вспоминает. Возможно, дожив до ее лет, я тоже буду постоянно болтать о былом. Даже сейчас в компании друзей мы то и дело говорим: «Помнишь это и вон то?»

Наверное, меня к прошлому привязывают фотографии. Мама всегда говорит, что если в нашем доме случится пожар, первым делом она будет спасать меня и наши фотоальбомы. Потому что снимки — доказательства, что тот или иной человек на самом деле жил. Напоминания о прошлом, которое мы любили или ненавидели. Кусочки наших жизней.

Бабушкина фотография Маркуса Сандфорда меня завораживает. Он выглядит как типичный австралиец образца сороковых годов. Не верится, что сегодня он мог бы быть старым и морщинистым.

— Он был в меня влюблен, — тихо признается бабушка в среду днем, ничуть не хвастаясь и не хихикая.

Я посмотрела на нее и кивнула.

— А ты в него?

— Не глупи, Джоцци, я же была замужем.

— Забавно, что этот человек на фотографии кажется мне более реальным, чем дедушка Франческо. Как будто я знала Маркуса Сандфорда лучше.

— Мы с ним снова встретились, когда Робертино умер, — негромко сказала бабушка. — Тогда тетя Патриция и дядя Рикардо с детьми переехали в Сидней, а я проводила свое последнее Рождество в Квинсленде. Дядя нашел работу на стройке. Он хорошо зарабатывал и написал Франческо с просьбой приехать и работать вместе с ним, чтобы мы с Патрицией не разлучались. Дедушка тогда купил половину фермы, где выращивали сахарный тростник, а в страну пускали намного больше итальянцев и других европейцев, так что Северный Квинсленд кишел итальянцами. У меня не было детей, и я работала секретаршей в итальянском профсоюзе рубщиков тростника.

— А много ли итальянок работали?

— Нет, совсем мало. Франческо в ноябре уехал подработать на ферме на севере штата, чтобы нам хватило денег на обустройство в Сиднее. Вернулся в феврале, и мы сразу же уехали. Четыре месяца я жила одна.

— Ты осталась одна на Рождество? — ужаснулась я.

Она кивнула:

— Франческо не мог себе позволить вернуться, а потом снова уехать в самый разгар сезона. Я очень грустила без Патриции и детей.

— Но с тобой был твой друг Маркус.

— Понимаешь, Джоцци, тогда все было совсем не так, как сейчас. Нельзя было пригласить друга в гости, чтобы не пошли сплетни. О нет. Женщинам не пристало дружить с австралийскими мужчинами. Да и с итальянскими тоже. Женщины дружили только с женщинами. — Она подкрепила свои слова уверенным кивком и прошептала (итальянцы настолько привыкли сплетничать о других людях, что понижают голос даже когда человек, о котором идет речь, находится за тысячу миль от них или вообще умер): — Об одной женщине много болтали, и она покончила с собой.

Я недоверчиво посмотрела на нее, и бабушка печально кивнула.

— Всего-то из-за сплетников?

— Слова — тоже оружие, Джоцци.

— Интересно, люди, которые вечно сплетничают и лезут в чужие дела, после смерти попадают в ад?

Нонна пожала плечами.

— Но Маркус приходил меня навестить. Говорил, я разобью ему сердце, если уеду, и я по глазам видела, что он не лжет. Но знала, что, если останусь, разобьется мое.

— Это так романтично. Интересно, он когда-нибудь вообще женился?

Бабушка пожала плечами и провела мне еще один экскурс в прошлое.

В то время многие браки заключались по сговору. Итальянцы женились по доверенности. Кто-то хотел перевезти в Австралию оставшихся в Европе возлюбленных, а многие вообще не знали своих невест. Бабушка рассказывала жуткие истории о мужчинах, которые отправляли в Италию свои фотографии, а когда новоиспеченные жены сходили с корабля, то оказывалось, что они теперь замужем за мужчинами сильно старше, которые их обманули, послав снимки себя в молодости. Или же итальянская жена по доверенности куролесила на корабле и в Австралию прибывала без кое-чего очень важного для старомодного мужа.

Эти истории, как и все те, что бабушка рассказывала мне последние пару месяцев, очень интересные. Как будто из другого мира. Истории о человеке, которого я вроде как знаю, но не совсем. Катя Алибранди, что же с тобой случилось?

Сидя там и внимательно слушая, я внезапно осознала, как же сильно изменилась. Год назад я помирала бы от скуки, а из-за своего прежнего отношения к нонне, наверное, пропускала бы все ее слова мимо ушей. Но сейчас я начинаю понимать, что мои чувства меняются, и у нас с бабушкой устанавливаются вполне добрые отношения. Мне это очень нравится.

Итак, нонна обнаружила, что мир будто бы стал меньше. Она переехала в Сидней и жила с тетей Патрицией и ее детьми, но потом они с дедушкой купили дом в районе Лейхардт, и в их жизни появилась семья моего отца.

В пятидесятые Лейхардт переживал период расцвета. Границы открылись для иммиграции, и родственники и друзья из итальянских городов стали встречаться на улицах Сиднея. Начали образовываться общины по национальному признаку. Итальянцы заселили Лейхардт, Хаберфилд и Файф-Док. Греки облюбовали Ньютаун и Мерриквилль. В пятидесятые родилась другая Австралия, мультикультурная, и тридцать лет спустя мы все еще пытаемся влиться в общество как представители национального меньшинства и одновременно встроить национальные особенности в свою австралийскую идентичность.

Думаю, моя семья прошла долгий путь. Печально, что многие этого не сделали, застряв в своем маленьком мирке. Некоторые — потому что не хотели его покидать, другие — потому что большой мир не желал их впускать.

Все эти сведения я узнавала от нонны и мамы, которая росла в шестидесятые, и постараюсь их запомнить, чтобы однажды передать своим детям. Чтобы когда-нибудь моя внучка смогла попробовать понять меня, как я сейчас пытаюсь понять нонну.