Глава двадцать восьмая

На следующий день я шла по коридору к лестнице, ведущей к классной комнате, и тут заметила Иву. Она сидела, уткнувшись лицом в ладони. Подняв голову, Ива резко вскочила, вытерла слезы и схватила меня за руку:

— Ох, Джозефина. Как нам теперь быть, Джозефина?

Я про себя подумала: как типично для Ивы-крапивы загнаться из-за первого экзамена, но вслух спросила:

— А что случилось? — Может, нам дали для изучения не те романы?

— Джон мертв. Джон Бартон мертв.

Я тупо уставилась на нее. Открыла рот, хотела что-то сказать, но не выдавила ни звука.

Ива села обратно на ступеньку и снова принялась плакать.

— Не глупи, — прошептала я, ощущая подступающую тошноту. — Я же вчера его видела.

Сейчас я удивляюсь, почему тогда не поверила. Может, потому, что большинство моих знакомых еще живы. Умирал всегда кто-то другой. Люди, о которых я читала в газетах и о ком забывала на следующий день.

— Он покончил с собой.

Руки затряслись, отчаянно захотелось вырвать, но я постаралась успокоиться. Села перед Ивой и схватила ее за плечи.

— Не глупи, Ива. Не глупи! Кто рассказал тебе эту чушь?

— Он наглотался таблеток, его нашли сегодня утром.

— Это ведь шутка, да? — сердито спросила я, тряся ее. — Идиотская шутка. Джон — не самоубийца. Тебя какой-то придурок разыграл.

— Бога ради, Джози, он мертв. Мой отец составлял гребаный отчет о вскрытии.

Помню, я еще подумала, как странно слышать от Ивы слово «гребаный», и поняла, что сейчас от истерики зайдусь неуправляемым смехом.

Я тряхнула головой и, словно в трансе, пошла вверх по ступенькам.

Нет, твердила я себе. Он только попытался, и прямо сейчас ему промывают желудок. Но Джон не умер, ведь из тех, кого я знаю, еще никто не умирал.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, Джози, — прорыдала мне вслед Ива. — Он был моим лучшим другом.

Ко мне подошла встревоженная Анна.

— Ох, Джози, как ужасно, — только и услышала я.

Дальше сдерживаться было невозможно. Я кинулась в женский туалет и согнулась в спазмах — по большей части сухих. Сползла на пол, закрыла глаза и хотела заплакать, но не сумела. Мне просто было очень страшно. Не знаю, чего именно боялась. Я не могла вспомнить, как он выглядел. Ни единого слова из наших разговоров — или что на нем было надето в последний раз.

Помнила лишь, как пообещала, что если переживем экзамены, то все вместе закатим вечеринку. Я обхватила колени, пытаясь согреться. Отчаянно хотелось домой, к маме. Вместо этого я вошла в класс и увидела свое задание по экономике.

После экзамена я позвонила отцу и попросила меня забрать. Он не стал задавать вопросов. Думаю, по голосу понял, что срочно мне нужен.

— Это всего лишь экзамен, — сказал мне папа, когда я села в машину.

Я кивнула, не глядя на него.

— Обсудить не хочешь? Знаю, мне твои серьезные проблемы еще не понять, но я попытаюсь, — мягко предложил он.

— Ты не можешь помочь. Ничем, — ответила я пустым голосом. Посмотрела на него и поняла, что гнев не дает мне плакать. — Прошлой ночью Джон Бартон покончил с собой.

Отец шумно выдохнул и тряхнул головой:

— Что?

Я пожала плечами, изо всех сил стараясь удержать ярость под контролем. Стиснула зубы, потому что боялась расплакаться и не хотела этого.

— Джози, не знаю, что тебе сказать. — Отец явно торопился поскорее доставить меня домой и то и дело поглядывал в мою сторону.

Он затормозил у террасы, но я не вышла из машины.

— Ненавижу его, — заявила я самым сдержанным тоном, на какой сейчас была способна. — Он ублюдок.

Отец повернулся ко мне, ожидая продолжения мысли.

— Знаешь, что? Я ненавидела быть незаконнорожденной. Вечно мучилась, пока однажды не поняла, что это ничего не значит. Я никогда не признавалась в своих чувствах вслух, боялась причинить боль маме, поэтому ненавидела тебя — ты же был мне никем.

Я уставилась в окно и прислонила голову к стеклу.

— В начальной школе я ничего не могла понять. Ребята всегда вели себя жестоко, и вечно находился урод, который знал про меня и с удовольствием пересказывал мне, как о нас отзываются их матери. Дети очень прямолинейные создания. Богом клянусь, иногда они меня с ума сводили. Иногда я жалела, что живу. Хотела убить себя.

Я посмотрела на отца, мечтая, чтобы он понял.

— Ты хоть представляешь, скольких итальянских девочек не пускали поиграть у нас дома, Майкл? Они хотели, я точно знаю, но матери им не разрешали. Австралийки были хуже всего. Подошли ко мне и спросили: «Ты какой национальности, Джози?». Дома я говорила по-итальянски, ела спагетти и жила как итальянка, поэтому ответила: «Я итальянка». А они устроили мне выговор, мол, нет, ты родилась в этой стране, ты австралийка. На следующий день те же девочки подошли ко мне с тем же вопросом. Я решила, что второй раз не попадусь, и сказала, что австралийка. А они ответили: «Нет. Ты черножопая». И мне хотелось умереть, потому что я ничего не понимала.

А потом я пошла в старшие классы и решила: плевать, что у меня нет отца, плевать, что я стипендиат. А потом услышала, как кто-то пересказывал слова своей матери. Мол, тех, кто не может позволить себе учиться за свой счет — умные они или тупые, — вообще нельзя пускать в школу, особенно если они еще и не знают, кто их отец. Мне было так плохо. Голова шла кругом. Хотелось покончить с собой. Но я не стала... а он это сделал.

Я посмотрела на отца, схватила его за руку и тряхнула.

— Как он посмел себя убить, если у него никаких проблем в жизни не было! Он не черножопый. Люди не кривятся, когда видят его самого и его друзей. У него есть деньги и воспитание. Никто слова не говорил про его семью. Все знали, что его отец уважаемый человек. Никто не запрещал своим детям играть у Джона дома. И все-таки он себя убил. Как можно покончить с собой, когда у тебя столько всего есть?

— Социальный статус и материальное положение необязательно делают человека счастливым, Джози.

— Как он мог так поступить, Майкл? — Я почти умоляла его: — Ты взрослый, объясни мне.

Слезы навернулись на глаза, но я не желала плакать. Пока опускала окно, руки тряслись.

— Я тебя провожу, — тихо сказал отец, открывая дверь.

Мы молча пошли к дому. Я ощутила, как Майкл взял меня за руку, но перестала трястись, только когда он сжал ладонь.

— Он был моим другом, — прошептала я, входя в дом.

Отец закрыл за нами дверь и огляделся.

— Крис, ты не выйдешь? — со вздохом позвал он и посмотрел на меня.

Мама выглянула из своей комнаты и с улыбкой пошла ко мне, пока не рассмотрела меня вблизи.

— Джози, что стряслось?

— Мам?

Она обняла меня, и я вцепилась в нее так крепко, как только могла, и прорыдала:

— Никогда не умирай, пожалуйста.

— Что произошло?

— Джон Бартон умер, — услышала я голос Майкла.

— Боже, — ахнула мама. — Ох, Джози. — Она обхватила мое лицо ладонями: — Милая, мне так жаль.

— Давай уложим ее в кровать и напоим чем-нибудь теплым? — предложил Майкл.

— Что случилось? Как? — спросила она.

— Просто уложи ее, Крис, — попросил он.

— Джон покончил с собой, мам. Я видела его вчера, и он был счастлив.

— Боже. Бедная его мать. Бедная их семья.

Я легла в кровать, а мама пристроилась рядом. Мне хотелось, чтобы она меня держала — только так я могла немного расслабиться.

— Я боюсь умереть, — прошептала я, когда вошел Майкл.

— А он боялся жить, — ответил отец, целуя меня в лоб.

— Джон однажды сказал мне, что жизнь — дерьмо. Я с ним поспорила.

— И ты была права.

— Мне следовало догадаться.

Он сел на пол и прислонился к кровати.

— Джози, Джози. Ты не можешь думать за других людей. Не можешь чувствовать или жить за них. Они должны делать это сами.

— Но надо быть рядом, — сердито возразила я. — Надо ловить сигналы.

— Как мне сделать так, чтобы ты поняла?

— Не хочу я ничего понимать. Сейчас я хочу поговорить с Джоном Бартоном. Увидеть его и сказать, что он придурок. Спорить с ним, выпуститься с ним, уделать его по результатам экзаменов и вместе поступить на юридический. Хочу увидеть, каким он станет через десять лет, — заплакала я. — Но не хочу идти на его похороны. Что мне делать, Майкл? Что нам всем делать?

— Тебе надо жить. Потому что жизнь — это вызов, Джози. Не смерть. Умереть просто. Иногда для этого нужно всего десять секунд. А вот жить... Ты можешь потратить на это восемьдесят лет, во время которых будешь что-то делать — родишь ребенка, станешь домохозяйкой, адвокатом или солдатом. Добьешься чего-то. Отбросить это все в столь юном возрасте, лишиться надежды — величайшая трагедия.

Я зажмурилась, пытаясь скрыться от всего мира.

— Мне так страшно. Я все думаю, где он. Только представлю, как он лежит в морге, мертвый... — Я всхлипнула. — Мне холодно, тошно, но еще хочется его ненавидеть.

Отец наклонился и поцеловал меня.

— Джози, я бы лучше умер, чем увидел твои страдания. Я не хочу, чтобы мой ребенок или любимая женщина проходили через такое — но вот, это происходит, и я не знаю, как быть.

— Останься здесь. Мне страшно.

— Я здесь, Джози.

— Постарайся уснуть, милая, — сказала мама.

Я почувствовала, как она поцеловала меня в бровь, и сжала ее еще крепче.

— Ну и каково это — иметь дочь, мистер Андретти? — услышала я мамин голос.

Ответ от меня ускользнул. Я просто закрыла глаза и провалилась в худший сон в жизни.

Посреди ночи я внезапно проснулась. Словно меня кто-то встряхнул. Я лежала на кровати, пыталась отдышаться, успокоиться. Затем наконец вспомнила — вскочила, сунула ноги в тапки и поскакала к шкатулке с драгоценностями.

Белый листок для заметок с мыслями Джона Бартона лежал на том же самом месте, куда я его засунула несколько месяцев назад. У меня так тряслись руки. Мне хотелось выбросить записку. Порвать на клочки или сжечь. Но я не стала. Оторвала липкую ленту, слегка повредив бумагу, и подошла к окну, прочесть содержимое в свете фонарей. Это было стихотворение, написанное мелким изящным почерком.


Видишь ты, что вижу я?

Нет, пожалуй, все же вряд ли.

Вокруг лики пустоты

Я хочу ее наполнить

Хоть каким-то общим смыслом

Только сколько я ни бьюсь,

Все зазря; и пустота —

Пуста.

Я сейчас где-то снаружи,

Стою среди людей

Под небом. Вижу их и вижу

Синеву над головой.

Но все то же,

Ничего не изменилось,

Я один.


Я села на пол у окна и попыталась вспомнить, что написала Джону. Но не смогла. Ни слова. Может, потому, что выдала тогда какую-то ерунду. Я медленно встала и разорвала стихотворение. Раз, два, три, четыре. Открыла окно, высунула наружу руку, разжала кулак и позволила утреннему ветру унести клочки прочь. В ту же секунду захотелось выбежать на улицу и собрать обрывки, но я поняла, что это невозможно. Мне оставалось лишь смотреть им вслед. Один клочок прилип к оконному стеклу. Я взяла его и задумалась — может, именно таким одиноким чувствовал себя Джон Бартон.

Джейкоб хуже меня воспринял весть о смерти. На следующий день мы сидели неподалеку от его дома, в парке, на карусели. Джейкоб был бледен и явно расстроен.

— У нас с ним было что-то общее, — заявил он.

Я обняла его за плечо и прижалась ближе.

— Почему он так сделал, Джози? Что ждать нам, остальным, если он ничего для себя не видел?

— Говорят, у него была шизофрения.

Я боялась отпустить Джейкоба. Мне снилось, что это он умер, а не Джон, и я промучилась все утро, пока мы снова не увиделись.

— Я рада, что ты не мертв, Джейкоб, — прошептала я.

Он поцеловал меня в губы и крепко обнял.

— Знаешь, Джейкоб, мне не нравится, что я такая же умная, как Джон. В смысле он был очень, очень умным. Когда ты умный, то знаешь ответы на все вопросы — а тогда не о чем мечтать.

Он кивнул:

— Если нет мечты, то и ждать уже нечего. Мечты — это цели, а Джон, видимо, всего достиг. Поэтому умер. Но мы живы. Я хочу однажды владеть собственной автомастерской, ты мечтаешь стать крутым адвокатом. Это случится не сегодня и не завтра, на достижение цели уйдут годы — и вот к ней мы и будем стремиться. Обещай, что никогда не перестанешь мечтать.

Я кивнула, ошеломленная страстью, прозвучавшей в его словах.

— Ты тоже обещай.

— Обещаю.

Джейкоб поцеловал меня, и мы продолжили сидеть, держась друг за друга. До того момента я и не понимала, как много значат объятия. Когда кто-то держит тебя — это лучшее лекарство.

На похороны пришло множество людей, юных и взрослых. Мне хотелось встать и крикнуть: «Посмотри, Джон, посмотри, сколько человек тебя любит!» Ива поднялась на кафедру и произнесла небольшую прощальную речь, и тогда я вспомнила, что же сказал мне Джон в день своей смерти. «Я хочу, чтобы вы были вместе друг с другом».

Позже, когда восемь ребят из школы вынесли гроб из церкви, я заплакала. Они несли на плечах не только физический груз, но и эмоциональный. Боль и скорбь на лицах невозможно было описать словами.

Иногда проходит час, а я не думаю о Джоне. Иногда два, но потом я вспоминаю, что его мать не забывает о нем ни на минуту.

Учителя просто с ума сошли и с каждым провели беседу касаемо экзаменов. Похоже, они решили, что Джон не выдержал давления, но я знала правду. Думаю, Джон годами знал, что умрет. Поэтому не связывался ни с Ивой, ни со мной. Не хотел утаскивать нас за собой. Может, то было самое смелое решение в его жизни.

Иногда я чувствую себя наркоманом. Вот в моей жизни что-то происходит, и я лечу. А в следующую минуту падаю лицом вниз, но когда вот-вот ударюсь о землю, что-то еще заставляет меня снова взлететь.

В день смерти Джона я все же грохнулась о землю, да с такой силой, что боль разлилась по всему телу. Я вспомнила, как мы говорили о нашем освобождении. Ужас ситуации заключался в том, что для своего ему пришлось умереть. Красота — в том, что ради своего я буду жить.


Загрузка...