В преддверии рая

СКАЗКИ О ВОЙНЕ И МИРЕ

Иванов и даже я — редкое исключение в среде отставников. Подавляющее большинство нашего брата становится порядочными сволочами после ухода из армии /а, значит, говорит Иванов, они такими были и в армии/. Они входят во всякого рода комиссии при райкомах партии, в административные комиссии при райисполкомах. В партийных организациях, где они стоят на учете /по месту работы/, они — оплот всего самого махрового. Если персональное дело, во главе комиссии, готовящей его, обычно ставится такой отставник. Доносы, письма в редакции газет, анонимки и подписанные заявления в высшие инстанции и т.п.,— во всем этом львиная доля принадлежит отставникам. Конечно, в содружестве со «штатскими» пенсионерами. На нашей же лестничной площадке живет еще один отставной полковник, Филатов. Он — характерный экземпляр такого рода. Он терроризирует весь наш район, читая нотации всем и вся по каждому пустяку. Он закидал редакцию городской газеты письмами с критикой непорядков и позитивными предложениями. Он до такой степени допек нашего главного городского писателя /лауреата, депутата/, что тот выписал в своем романе о дореволюционной жизни Филатова в образе жандармского полковника Филатова. Филатов подавал на писателя в суд, но суд отклонил его притязания. В нашем околотке Филатов создал по своей инициативе сеть осведомителей. Они регулярно являлись к нему на доклады ночью и порядком нам надоели. Филатов собирал их сведения, обрабатывал и потом посылал длинные доклады в городское отделение ОГБ. Там сначала отнеслись к инициативе Филатова благосклонно, потом — с юмором, наконец взвыли и попробовали от него отделаться. Он пожаловался самому председателю ОГБ. Из Москвы приехал специальный человек выяснить, в чем дело. И когда узнали, какую грандиозную сеть осведомителей сколотил Филатов, схватились за голову. Ситуация сложилась затруднительная. С одной стороны, нельзя глушить инициативу народных масс снизу. А с другой стороны, дело могло получить огласку и стать предметом насмешек в среде диссидентов, а значит, сведения о нем могли просочиться за границу. Решили систему Филатова «временно законсервировать». Работает Филатов в тресте местной промышленности, имеющем дело с оглоблями, дегтем и т.п. устаревшим дерьмом. Он там начальник секретного /! / отдела. Зачем им секретный отдел?! Но он сумел там раздуть этот отдел до чудовищных размеров. Сам изготовил особую инструкцию о том, как хранить шкафы секретного отдела, как с ними поступать в случае пожара и... войны! В горкоме партии подняли было это на смех. Но слух дошел до высших инстанций. На основе самодельных инструкций Филатова в Москве изготовили законные /секретные!!/ инструкции. И Филатов даже получил какую-то награду. И у нас в институте эта «филатовская» инструкция хранится в сейфе среди самых секретных документов. У Филатова сын кончает политехнический институт и хочет, естественно, зацепиться где—нибудь здесь или, лучше того, пристроиться в Москве. Филатов насел на меня, требует /а не просит!/ устроить сына в наш институт или /мой директор переводится в Москву, он откуда-то это узнал/ в тот московский институт, где я буду /он в этом уверен/ скоро работать. В жилищном отделе райисполкома он уже договорился переехать в мою квартиру,— солнечная сторона! Я сказал, что в Москву не собираюсь. Он не поверил. Как это можно не хотеть в Москву?! Да Москва по отношению к нашей провинции — почти заграница. Кстати, сказал он, в газете смешной фельетон напечатали. Не читал? Как же так?! Член партии, высокий пост занимаешь, а газет не читаешь?! Нехорошо!! О чем фельетон? Стервец повар из вагона-ресторана регулярно возил из Москвы антрекоты. Там они по тридцать семь копеек. А тут продавал по рублю! Где доставал? Блат! А возил-то тоннами!!! Последний раз у него конфисковали две тонны!!! Вот куда мясо пропадает. А мы тут поносим политику в сельском хозяйстве! Мясо есть! Его разворовывают жулики всякие. Евреи, конечно, те... Этот повар наверняка еврей!... Я сказал, что евреи поварами не работают. Физиками, скрипачами, шахматистами, кинорежиссерами,— это да. Но поварами... Зарабатывают Филатовы неплохо, больше нас. А живут впроголодь, одеваются отвратно, в квартире — как у младшего лейтенанта кавалерии на Дальнем Востоке до войны, т.е. совершенно пусто.

А теперь Филатов начал сочинять стихи. Это какой-то кошмар. Он врывается к нам и к Ивановым в любое время суток, не считаясь ни с чем и требуя внимания. И мы вынуждены хвалить. Попробуй покритикуй! Мой сын, послушав однажды стихи Филатова, сказал, что это — памятник эпохи, что их надо собирать и обязательно напечатать со временем. Одно стихотворение, основательно отредактированное, напечатали в сборнике самодеятельных поэтов города. И он после этого буквально осатанел. Я запомнил лишь один такой отрывок из этого стиха /полностью невозможно/. Вот он:

В газете потом была рецензия на сборник, в которой Филатова похвалили за новаторскую форму, адекватную правильному содержанию. Иванов, однако, напугал Филатова,— сказал, что так стихи сочиняют теперь все диссидентские поэты. И если теперь Филатов захочет поехать по туристической путевке на Запад /а он действительно собирается/, то его не выпустят, поскольку поэт с такими задатками почти наверняка станет невозвращенцем вроде Барышникова, Максимовой, Нуреева и т.п. У Филатова глаза стали круглыми. Он стал клясться, что талант отдает на благо и на службу трудовому народу и партии и т.п. Иванов сказал, что писатель Кузнецов, который остался в Англии, тоже был предан, верен и все такое прочее, был даже партийным секретарем, а все же не вернулся. Теперь наши внутренние эмигранты хитрыми стали. Прикидываются своими и вдруг откалывают номер. Так что на время лучше совсем стихов не сочинять или сочинять, как все. Филатов сказал, что он не способен сочинять такую халтуру, какую печатают в наших газетах. Как бы то ни было, Филатов перестал нас насиловать. Теперь он пишет стихи тайно, перемежая свою творческую деятельность сочинением обстоятельных докладов для ОГБ. Поскольку большинство жильцов дома /это все офицеры и отставники/ перестало его пускать, он завел близкие знакомства с детишками и старухами и выведывает у них всякого рода криминальные тайны. Да, вспомнил еще один куплет из Филатова. Последний.

После разбора полетов до вечерней поверки и отбоя остается еще час свободного времени. Отличники боевой и политической подготовки в это время ловят блох. У них благодаря этому до невероятной степени развиваются осмотрительность и быстрота реакции. В современном самолете летчик должен одновременно держать в поле внимания десятки приборов,— десятки колеблющихся стрелочек, черточек, шариков и т.д. И к тому же следить за положением самолета в среде, видеть землю, другие самолеты. Все это видимое разнообразие постоянно меняется и требует от летчика действий соответственно новой ситуации. И ловля блох с этой точки зрения есть наилучшая тренировка. Во-первых, увидеть блоху — проблема не менее сложная, чем зафиксировать координаты электрона: самим актом видения ты заставляешь блоху менять положение в пространстве. Блоху можно увидеть лишь при условии, если она сдвинется с места. Во-вторых, увидев блоху, ты не сможешь установить, куда она переместилась. Почему? Да потому, что сама блоха, начиная перемещение, не знает, куда она будет двигаться. И приземлившись на новое место, она не сразу соображает, где она находится. Так что говорить о рядовом курсанте ИВАШП?! И все же курсанты после непродолжительного периода неудач и отчаяния насобачиваются ловить блох с таким виртуозным совершенством, что даже наш эскадрильский пес Будила смотрит на них с нескрываемой завистью. Прилипала, например, за час «сбивает» до двухсот блох. О масштабах этой цифры можно судить из такого сравнения: Кит за такое время «сбивает» от силы десяток, а Гизат — не более трех штук, да и то самых старых и неповоротливых.

Макаров наблюдает за ловлей блох и комментирует результаты. Между прочим, говорит он, блохи в некотором роде — символ. Англичане, как известно, сделали искусственную блоху. Прыгала, как настоящая. Ничего не скажешь, цивилизация! А мы? Мы ту блоху подковали. И прыгать она уже не могла. Это — наш ответ на ихнюю цивилизацию. Погодите, мол, допрыгаетесь! Подкуем, как миленьких! Хватит трепаться, говорит Хомяк. Дотреплешься, подкуют, как миленького! Макаров презрительно сплевывает, но на всякий случай уходит к нерадивым.

Нерадивые валяются в лопухах за землянкой и греются в лучах заходящего солнца. На блох им наплевать. Они могут спать в любых условиях. Блохи их почему-то не кусают. Они предпочитают политически грамотных и безошибочно находят их в кромешной тьме землянки. На этой почве между отличниками и нерадивыми назрел серьезный конфликт. Не будучи в состоянии прокусить шкуру нерадивых или установив их несъедобность, озлобившиеся блохи с удвоенной энергией кидаются на отличников. Те, истребив своих собственных блох, засыпают сном младенцев. И только они начинают смотреть райские сны, как на них обрушиваются голодные полчища блох нерадивых. Отличники в ужасе просыпаются и частенько с воплями выбегают из землянки. Измученные бесперспективной борьбой с этим наваждением, они лишь под утро засыпают в самых фантастических позах. Вследствие этого стал снижаться уровень боевой и политической подготовки. Прилипала уснул в самолете в зоне, а Хижняк — в строю во время политинформации. Пришлось устроить специальное комсомольское собрание на эту тему. На собрание приехал сам заместитель начальника школы по политической части полковник Мешков. Но официальную резолюцию принять не решились: испугались того, что история получит огласку в гарнизоне. Макаров предложил простое решение проблемы: полынь! Надо обложить матрац полынью, и дело с концом. Но...

Часть нерадивых во главе с сачком Фомкиным скулят блатные песенки. Временами от этих песенок начинает попахивать политикой. Чего например, стоит такая песенка про коммунизм.

Другая часть нерадивых во главе с Мамалыгой затеяла грязное /в буквальном смысле/ дело: они красят козу штурмана эскадрильи старшего лейтенанта Кондратенко. Красят авиационными красками, предназначенными для самолетов. Краска молниеносно высыхает, отодрать ее потом нет никакой возможности. Коза вертится от возбуждения и мажет художников в самых непотребных местах. Только по непрерывному хохоту можно было судить, что там творится в кустах. Наконец, коза вырвалась и вылетела на площадку перед штабной землянкой прямо на командный состав эскадрильи. Рога красные, брови черные, вокруг глаз синие круги, борода красная, на одном боку череп с перекрещенными костями, на другом — угрожающая фраза по адресу волков, содержащая, конечно, любимое русское слово из трех букв /«... возьмешь!»/. Коза ринулась прямо к Кондратенко. Тот сначала хохотал, потом гневно ругался, потом успокоился: ... с ней, лишь бы волки не съели! Будила, состоявший в большой дружбе с козой, погнал ее домой,— в ближайший поселок, где Кондратенко снимал квартиру.

Гизат писал матери. Скоро будем сталинскими соколами,— тщательно выписывал он на клочке бумаги,— а пока ловим блох...

Старшина скомандовал: на вечернюю поверку станови-и-и-и-и-сь!

Бабники готовятся к самоволке,— до блеска надраивают чужие сапоги, которые они выклянчили у отличников за пять порций сахара /тут на все строго установленная такса!/, ищут широкие ремни /две порции сахара!/, договариваются с дежурными и дневальными /порция второго, ужин, компот и т.п.!/. Бабники — народ особый. За одну такую самоволку они теряют больше половины дневного рациона, за ночь ухитряются протопать километров двадцать, сделать свое мужское дело на достойном уровне, ухитриться избежать патрулей или удрать от них, вернуться до подъема в часть и после этого летать как ни в чем не бывало.

Мы с Тоней топаем по шоссе. Нам нужно зацепиться за попутную машину, идущую в город. Мне надо «домой», а Тоня после истории с Анечкой пристроился к подружке. У них, кажется, любовь. Зацепиться за машину — целое искусство. Шофера, заметив издали курсачей, увеличивают скорость до предела. Но нас это не смущает. Нам — лишь бы у машины кузов не был забит до отказа. Еще до того, как машина поравнялась с нами, мы начинаем разбег с таким расчетом, чтобы развить максимальную скорость в момент соприкосновения с машиной, хватаемся за борт сбоку /хотя бы одним мизинцем зацепиться!/, и проблема решена: на любой скорости мы через долю секунды уже в кузове. За все время у нас был лишь один несчастный случай: мы не заметили, что у машины был прицеп, и одному курсанту из второго звена разбило черепушку.

Люблю, когда наша семья бывает в сборе. Все-таки у нас хорошая семья. Дружная и веселая. Главное, веселая. Нытиков я не люблю. Приехал сын с ребятами. И как-то само собой получился настоящий пир. Женщины с вдохновением приготовили отличную закуску. А мы, мужчины, сообразили насчет выпивки. 205 Жених тоже выпить не дурак. Но пьет умеючи, и это мне нравится. Не люблю трезвенников. И все эти разговоры о болезнях и сокращениях жизни из-за выпивки — это для слабонервных. Не вечно же жить. И какой смысл жить дряхлым и злобным выжившим из ума столетним старцем?! Пусть меньше, да лучше, как нас учил Владимир Ильич. Выпили, закусили и, естественно, разговорились. Конечно, о чем попало. Дочь рассказала о случаях телепатии, которые, якобы, установлены бесспорно. Сын сказал, что это ерунда. Мысль все равно должна быть выражена во фразе, а это — физический объект, а передача физических объектов не может быть осуществлена не физическими средствами. Во всяком случае, она не может быть мгновенной. Так что тут не может быть ничего, кроме обычных средств информации и их усовершенствования. Внук сказал, что Б... опять отказали в разрешении на эмиграцию. Жена сказала, что это глупо. Пусть катится ко всем чертям, зачем держать?! Шуму меньше будет. Жених сказал, что тут действует особый закон максимального зла. Согласно этому закону власти стремятся причинить жертве как можно больше неприятностей, если даже это идет в ущерб государству. Потом внук прочитал эпиграмму на поэта В..., сочиненную кем-то в связи с публикацией поэмы В... о Ленине.

Жених сказал, что В... — карикатура на Маяковского, а его поэма — типичное г...о. Дочь сказала, что Маяковский по крайней мере искренне верил в коммунизм. Тогда вообще верили, не то что сейчас. Я сказал, что, конечно, верили. Но только коммунизм представляли в виде белого хлеба с маслом, отдельной койкой, штанов без заплат. Коммунизм, как мы его представляли, построен. Ясно, сказал Жених, но одновременно построилось что-то другое, что оттеснило наши идеалы на задний план. Во всяком случае, нынешняя молодежь представляет себе коммунизм несколько иначе, а именно: в виде транзисторов, джинсов, машин, замшевых курток, коньяка, ресторанов и т.п. Сын сказал, что не вся молодежь такая. Согласен, сказал Жених, некоторые мыслят в виде кандидатских и докторских степеней, поездок за границу и т.п. Не только, сказала дочь, многие понимают коммунизм правильно...

Потом несли всякую ахинею с расчетом не столько на глубокомыслие, сколько на смех. Русский народ вообще склонен к юмору, заметила дочь. Да, сказал я. Юмор — в природе нашего народа. У нас в деревне девчонки и ребята начинали «невеститься» и «женихаться», т.е. ходить на гулянки /«беседы»/ и танцевать, с четырнадцати лет. Ходили босиком или в лаптях, а перед деревней, где была «беседа», надевали ботинки. Потом была одна такая «беседа» у нас в деревне. Была поздняя осень. Снег начал выпадать. Пришли девчонки из одной деревни за десять километров. Лапти спрятали в кустах на околице. Наши ребята подглядели и украли лапти. В шутку, конечно. Природный юмор! Кончилась «беседа», сунулись девчонки переобуться, а лаптей нет. Так по снегу топали десять верст. А вся округа хохотала целый год, вот, мол, ребята шутку отмочили. А девчонкам-то по четырнадцать было. И постоянные насмешки над ними... Да, мы юмористы от природы. Народ, сказал Жених. Между прочим, говорят, что в беседе с Президентом США наш премьер будто бы сказал, что нашему народу нельзя давать «права человека», не дорос. Народ, выходит, не дорос, а они, руководители, доросли. Ты опять берешься судить о вещах, в которых не компетентен, сказал дочь.

Обратно мы с Тоней возвращались пешком: попутных машин ночью не было. У нас в полку, рассказывал Тоня дорогой, служил один парень.Математик. Кандидат наук. Доцент. Но совершенно беспомощный. Весь полк над ним смеялся. И была у нас в эскадроне кобыла по имени Осока. Жуткая сволочь. Кусала и лягала всех подряд, кто зазевается. Но умная тварь. Она сразу заметила, что над Доцентом все смеются. И сама начала его преследовать с максимальной настойчивостью и с поразительным коварством. Например, дневалит Доцент на конюшне. Осока сделает вид, что не замечает его. Оттянет потихоньку чомбур. Выберет момент, когда Доцент не подозревает возможности удара, выдвинется из «станка» и так двинет его копытом под зад, что тот кубарем летит в кучу навоза. Один раз такой случай произошел. Командир эскадрона поругал Доцента за то, что тот плохо заправлен. Осока услыхала, вырвалась у своего хозяина /тот стоял неподалеку/, подошла к Доценту и ухватила его за шиворот зубами. Хохотали все мы до упаду. В конце концов Доцент не выдержал и однажды рубанул ее шашкой по крупу. Кобылу вылечили, а Доцента засудили. А ведь он был единственный сын в семье. Он рассказывал мне о себе, мы дружили. В пятнадцать лет школу окончил с медалью, за три года мехмат в Университете окончил, за год сделал диссертацию. В общем, вундеркинд. А почему же его в армию взяли, удивился я. А кто их там разберет. Вроде на кафедре его невзлюбили. Пацан, а уже доцент. И решили, что ему надо жизнь повидать. Обратились в военкомат. Ну, его и забрили. Представляешь, загубили такой талант. И кто? Глупое животное!.. Кобыла!.. Ну, она же только помогала. Оно, конечно, так. Но он-то с кобылой боролся, а не с людьми.

С некоторых пор меня начинает мутить от созерцания нашей институтской жизни. Вот, например, недавно произошел такой любопытный случай. В научном кабинете около года работает симпатичная девочка. Зовут, кажется, Ниночкой. Работает хорошо, прилежно. Где-то ей представилась возможность поехать по туристической путевке во Францию. За свои денежки, конечно. Нужна комсомольская характеристика. Собирается комсомольская группа и принимает решение не рекомендовать ее для поездки во Францию, так как она это еще не заслужила. И райком комсомола характеристику не дал. Я потом разговаривал с девчонками из кабинета /там одни девчонки работают/. Что, мол, она вам плохого сделала? Почему вы распоряжаетесь чужой судьбой? На каком основании? Они накинулись на меня так, что я вспомнил сталинские времена. Уходя от них, я сказал, чтобы они больше не удивлялись, как это все происходило при Сталине. Вот так именно и происходило. А Ниночке я посоветовал подыскать другое место работы, а то эти сикушки ее сожрут. Так, ни за что сожрут,— надо же им на ком-то точить зубы, срывать зло, вымещать ненависть за свою жалкую участь.

И такого рода «пустяками» наполнена вся жизнь института. А теперь в связи с предстоящей сменой руководства институт буквально кипит от сплетен, слухов, злословия, интриг. Одуреть можно, если всю эту муть принимать всерьез и переживать. А ведь для сотрудников это и есть их реальная жизнь. Они-то переживают, да еще как! И к тому же совершенно напрасно, ибо кандидатура директора уже намечена. Директором будет «молодой и талантливый» ученый из Москвы. Он дал согласие на несколько лет приехать к нам и поднять уровень нашего института с тем условием, что на следующих выборах в Академию его изберут в член-коры. Я об этом знаю, но меня попросили пока помалкивать. А зачем помалкивать? Все равно же скоро весь город об этом будет болтать.

Костя говорит, что теперь наш институт - унылая, серая, бездарная, заурядная контора. Раньше, в хрущевские времена и первое время при Брежневе /по инерции, очевидно/ в институте была отличная самодеятельность, постоянно ходили в туристические походы, банкеты каждую неделю кто-нибудь устраивал, за границу частенько ездили, всякого рода симпозиумы, стенная газета выходила веселая и зубастая. Говорят, что несколько номеров сохранилось у ребят. Хохмы веселые отмачивали.В общем, жизнь была. И пьянки были не такие мрачные, как сейчас. А теперь... Что осталось? Нудные собрания. Демонстрации. Избирательный участок. Встречи Вождей. Безобразные скандалы вроде последнего случая, когда у Н... украли дубленку, а 3... попался в махинациях со взносами. В общем, муть. И люди стали совсем другими. Нет, не то что постарели, Институт даже помолодел. Молодежи теперь больше... Надлом какой-то странный произошел.

Мы сидим, запершись в моем кабинете. Я достал из сейфа бутылочку коньяка и маленькие стопочки, и мы смакуем великолепный старый коньяк, который мне подарил один аспирант из южной республики /я ему устроил хорошее место в общежитии/.

— Хотите верьте, хотите нет,— говорит Костя,— даже этот подонок Барский принимал участие в наших хохмах. Он был довольно остроумный мужик. Юмор его, конечно, был своеобразным, но все-таки... Помните историю с перепечаткой «Демагогической логики»? Так он один из авторов этого памфлета. Ему же принадлежала идея введения единицы измерения степени подлости- «свина». Да, в честь Свинарева. Знаете? Представьте, его тогда убрали из института. После помещения наших хулиганских материалов по «свинологии» в стенгазете. А теперь? Свинарева поставили на учет в нашей партийной организации, хотя он давно на пенсии. А что такое Барский, вы сами знаете. Только эта гадина Стваржинская может его переплюнуть по мерзости. Сейчас он упорно хочет раздуть эту мизерную историю со своими мэнээсами, которые устроили что-то вроде обсуждения «Гулага» в отделе. Даже партбюро вынуждено его сдерживать. Мол, люди говорили на основе слухов и к тому же осуждали Солженицына за оправдание власовцев. Скажите, на кой ему нужно раздувать эту историю? Ведь ему самому же неприятности, в его отделе такое чепе было. Ведь дальше нынешнего поста он все равно не поднимется.

— А кто его знает,— говорю я.— Я по личному опыту знаю, что в большинстве случаев люди, совершая подлости, сами от этого не имели ничего хорошего, имели мало или имели неприятности. Тут какая-то психология странная работает. Скорее всего — болезнь. Или... В общем, я этого объяснить не могу.

— И не надо,— говорит Костя.— Ничего не выйдет. Возьмите, к примеру, Бычкова. Десять лет просидел в сталинских лагерях. Знаете, за что? В разговоре в компании друзей сказал, что он лично Сталина своими бы руками придушил. Кто-то донес. Дали вышку, но «помиловали» за заслуги в войне. После смерти Сталина реабилитировали. И что же? Ближайший помощник Стваржинской во всех ее гнусных делишках. А ребятишки из отдела Барского все из благополучных семей, комсомольцы... Или вы, например, вы же были сталинистом. В армии преуспели. У вас приличный пост. А я с вами могу говорить на любые темы. И уверен, что вы не продадите...

— И не так уж я преуспел,— говорю я.— И сталинистом яростным я никогда не был. И пост мой — одна видимость... А поговорить... Теперь ведь все говорят. Главное — чтобы не официально, не открыто, без групповщины...

Курсантов нашего звена начали вызывать в Особый отдел. По два-три человека. Мы не придали этому особого значения, так как такого рода вызовы выпускников были обычным делом. Все-таки летчики. В любое время можно улететь к противнику. Так что нужна тщательная проверка. Хотя, насколько нам было известно, случаи добровольного перелета к противнику никогда не происходили, «проверка» все равно производилась. Скоро я убедился в том, что под видом такой «проверки» делалось нечто совсем иное.

Меня вызвали вместе с Гизатом и Прилепиным. Произошло это так. После обеда старшина приказал нам идти в штабную землянку. Там нас ждал политрук. Политрук сказал нам, зачем нас вызывают, и выписал увольнительные записки. Мы сели в кузов машины, которая должна была ехать в город за продуктами. Спешить нам было незачем. И мы сговорились встретиться у штаба в определенное время. Прилепин соскочил в деревушке в трех километрах от города, где у него была баба, а мы с Гизатом заскочили ко мне «домой». Гизата заставили колоть дрова. А я в это время /не снимая сапог, как говорится/ занимался своим мужским делом.

В Особом отделе сидели трое — сам Восьмеркин, его помощник /молодой лейтенантишка из Москвы/ и какой-то незнакомый майор. Гизатом занялся лейтенант, Прилепиным — Восьмеркин, а мной — незнакомый майор. Мы разошлись по разным кабинетам. Мы с майором заперлись в кабинете замполита.

— Мы все время ищем некое единое, стандартное объяснение,- говорит Костя.— А его на самом деле нет. Можно объяснить каждый случай по отдельности, но нет объяснения для всех случаев такого рода. Вот возьмите, например, историю с выборами нашего шефа в Академию. А и В выступали и хвалили шефа. А хвалил потому, что это улучшает условия работы его лаборатории, а В — потому, что холуй по натуре. Он от этого даже выгоды никакой не имеет. С и Д смолчали. С смолчал потому, что испугался: шеф ему может крупно напакостить. Д смолчал потому, что презирает всю эту житейскую суетню. Так что мы можем лишь одно констатировать: люди либо промолчат, либо будут хвалить. И никто не сомневался в этом. В чем дело? А в том, что у нас у всех выработалось интуитивное понимание природы нашей системы. Мы твердо знаем, что будет то-то. А почему — объяснять это бессмысленно.

— Выходит,- говорю я,— наша система непознаваема?

— Почему же? Как раз наоборот. Мы тоже точно знаем, что в ситуациях, подобных ситуации выборов в Академию, проходят с большей вероятностью люди типа нашего шефа. Вы вот точно знаете, что мне академиком не бывать, не так ли? Вам не скучно? Я хочу изложить вам кое-какие соображения, которые у меня возникли в результате переноса методов исследования сложных природных систем на общество. Вот, скажем, желательны такие-то и такие-то изменения в нашем обществе. Например, ликвидация цензуры, свобода организаций и прессы, свобода передвижения и т.п. Наши оппозиционеры кричат: даешь! И дело с концом. А между тем необходимо установить, имеются ли в данной системе возможности для эволюции такого рода или нет. Что это значит? Общество состоит из людей. Здесь все в конце концов зависит от людей. Чтобы упомянутые изменения произошли, нужно, чтобы в обществе появились и постоянно воспроизводились определенного типа люди, чтобы прочие были неспособны их истребить, чтобы активная часть общества приняла эти изменения и т.п. Без этого желаемая эволюция невозможна. Значит, надо установить, в какой мере возможно появление людей требуемого типа и каковы их перспективы. Это раз. Затем мы сталкиваемся с другой проблемой. Желаемая эволюция системы — это определенные мероприятия. Последние отражаются во всех прочих важных сторонах жизни общества. Как? Опять-таки нет строго детерминированного решения. Мы должны выделить прочие сферы жизни общества и установить чисто комбинаторные варианты их изменения. Затем надо установить вероятность каждого их них, отсечь заведомо нереализуемые, оставить наиболее отвечающие общей природе системы. Вы понимаете, к чему я клоню? А к тому, что хорошее решение в одном разрезе системы ведет к каким-то изменениям в других, но к каким именно, самим этим решением не предопределено. Тут действует общий принцип эволюции всякой сложной эмпирической системы: она «течет» в направлении самой простой и доступной возможности. У нас это означает: туда, где нужно меньше ума, трудолюбия, терпения и т.п. Чуете? Я берусь показать, что в нашем обществе эти «права человека» ни к чему хорошему привести не могут. И наши власти поступают инстинктивно правильно, сопротивляясь этому и преследуя борцов за «права человека». Это я говорю как ученый. Печально, но факт. Я жажду этих «прав». Но увы, они недостижимы. Система не пойдет из-за них на самоуничтожение.

— Своеобразная концепция! Первый раз слышу подобное. Ты эту свою теорию пошли в ЦК, тебя там с радостью встретят и возвысят.

— Вряд ли. Они же считают, что у нас этих «прав человека» в избытке. А я утверждаю, что их нет, что они вредны, что их никогда здесь не будет. Это же нечто совсем иное. Да ну их, эти «права», в ж..у! Надуманная проблема! Она вырастает не из недр народной жизни, а из субъективного недовольства отдельных людей из образованной части общества своею личною судьбою. Они свою личную неустроенность в этом обществе выдают за недостатки самого общества. Странно это слышать от такого типа, как я, да? Не удивляйтесь. Дело все в том, что у нас вообще нет никакой народной жизни, так или иначе неподконтрольной нашим властям всякого рода. Вернее, то, что неподконтрольно, рождает нечто такое, что и говорить не стоит.

Как только я в своих воспоминаниях дохожу до этой беседы, я каждый раз нахожу повод, чтобы ее не вспоминать и, тем более, не анализировать и не оценивать. А между тем, надо однажды сделать это с полной откровенностью и в деталях. Впрочем, детали я уже вспомнить не смогу. Они не существенны. Хотя тогда мне казалось, что именно в них суть дела.

Русский человек так уж устроен от природы /я это наблюдал тысячи раз!/. Терзай его, оскорбляй, обманывай и т.п. И он постепенно накопит огромный заряд обиды, злобы, негодования и т.п. Но стоит ему явить после этого крупицу добра, соучастия, доверия... Чуть-чуть... Хотя бы для видимости... И он молниеносно разряжается. И готов лить слезы от умиления. И лизать своим мучителям все части тела из благодарности. И готов на новые муки. И готов стать соучастником своих мучителей в их подлостях, насилиях, обманах. Я знавал ребят покрепче меня, и они не могли устоять. Даже Макаров! Он сам потом мне об этом рассказывал.

Я уже давно наблюдаю появление в нашем обществе особого явления — антипатриотизма. Например, люди радуются, когда наши хоккеисты или футболисты проигрывают, наших бегунов или пловцов обгоняют, певцам не присуждают призы и т.п. Сложилось даже идеологическое оправдание этого явления: чем хуже наши позиции в мировом масштабе, чем больше нас бьют и обставляют, тем лучше для нас с точки зрения нашего внутреннего социального прогресса. Если бы наше положение не было таким скверным, то диссидентов всех давно бы придушили. Именно на такую ситуацию мы напоролись, когда пришли в гости к Ивановым. Наши хоккеисты выиграли у чехов, и Ивановы были от этого мрачными и злыми.

Кроме нас, у Ивановых был его старый друг бывший военный юрист с женой. Естественно разговор зашел о преступности. Я в шутку сказал, что мы скоро догоним Запад и по преступности. Не выйдет, сказал юрист. Почему же, спросил я. Потому что нельзя догнать отстающего, ответил он. Знаете, сколько у нас людей, так или иначе наказуемых судом?! Не менее пяти миллионов. Подавляющее большинство из них отбывает наказание в заключении. Как установили эту цифру? Общие данные, конечно, секретные. Но примерную цифру установить можно. Для современной социологии это — тривиальная задачка. Можно установить число народных судов в стране, число дел, проходящих через суды, число лиц по этим делам и т.д. Ну, и средней силы социолог и математик может без особого труда высчитать. Можно высчитать и социальный состав правонарушителей по всем параметрам, типы преступлений и их количественные соотношения. В общих чертах эта работа проделана, насколько мне известно. Я слышал, что где-то готовится книга такого содержания. Ее цель — привлечь внимание к положению наших «уголовников». Сейчас оно не лучше, чем положение «политических». В чем дело? Дело в том, что со сталинских времен ситуация с нашими заключенными основательно изменилась. Тех уголовников /бандитов и воров/, которые терроризировали политических в солженицынские времена, теперь почти нет. Теперь подавляющее большинство «уголовников» — обычные советские люди, попавшие в заключение случайно или в силу самой системы организации нашей жизни. Сколько у нас таких видов деятельности, когда люди не могут не нарушать законов! И когда требуется найти виновных, найти их труда не представляет. Воровство у нас массовое явление. Но воруют не воры, живущие за счет воровства, а обычные люди, подрабатывающие воровством. И между прочим, у нас существует система служебных преступлений, не имеющая себе равных, но совершенно ненаказуемая, ибо преступники обычно суть должностные лица, обладающие достаточно сильной властью и связями. Без ведома обкомов и райкомов партии против них нельзя возбуждать дело даже в совершенно очевидных случаях. А знаете ли вы, как содержатся и как используются наши правонарушители в заключении? Нужно второй «Гулаг» писать, чтобы дать хотя бы первичное представление об этом...

Потом заговорили о «правах человека». Юрист сказал, что тут имеет место терминологическая неразбериха. Один понимает под правом нечто узаконенное. С этой точки зрения у нас сажают диссидентов по праву, номенклатурные работники имеют закрытые распределители продуктов по праву и т.п. Другие понимают определенный тип социальных отношений, организуемых в соответствии с точно установленными принципами. С этой точки зрения общество не может быть правовым, если интересы коллектива по закону ставятся выше интересов индивида. Третьи понимают определенные разрешения, например,— разрешение ездить за границу, эмигрировать, образовывать партии и т.п. В нашем обществе борьба за «права человека» в третьем смысле обречена на провал, ибо наше общество не является правовым во втором смысле, зато является в высшей степени правовым в первом смысле.