В преддверии рая

ПУТИ ИСПОВЕДИМЫЕ

Наше общество, говорит Однорукий, держится на трех догматах дьявола. Первый догмат: все неопределенно. Обратите внимание: у нас нет четко очерченных форм. Ложь почти ничем не отличается от правды, а правда — ото лжи. Злодей выглядит добряком, добряк — злодеем, дурак — умником, умный — дураком. Это очень удобно: любой индивид и любое явление могут выполнять любую оцениваемую роль или выполнять роль так, что применима любая оценка. Эта тенденция к универсализации индивидов и их действий, делающая бессмысленной прежнюю систему оценок, проявляется в том, что здесь не любят непорочных. Здесь индивид принимается как свой, если только он приобретает некий моральный изъян, низводящий его до общеуродливого уровня. Отсюда второй догмат дьявола: все мы говно. Хотите верьте, хотите нет, но я сам видел, как опытные женщины лишали девочку невинности, поскольку мы, мужчины, были неспособны это сделать, и как взрослые мужчины выбивали красивому мальчику передние зубы /через один!/. Мрачно? Но мы еще не дошли до третьего догмата: предай ближнего. Почему? Потому что предательство есть характерное проявление обрыва всех тех связей между людьми, благодаря которым возникла человечность, но которые оказались здесь чужеродными и ненужными. Само общество рождается как акт предательства по отношению к породившему его прошлому. Но ведь и основатель цивилизации Христос был предан, говорит Ученик. Да, говорит Однорукий. Но Его предал один, и Он был предан один, а мы предаем все и предаем всех. У нас это догмат бытия, а не повод для жертвы. И не занимайтесь софистикой, юноша! Лучше проверьте свои карманы, наверняка где-нибудь в загашнике найдется мятый рубль, а за подкладкой — немного медяков. Ведь не может же быть, чтобы в ваших карманах не было ни одной дырки!

Ты отдал марксистской философии лучшую часть жизни, говорит Физик. Пошел в нее добровольно, работал в ней добросовестно и увлеченно. И не корысти ради. Человек ты неглупый, не мог не понимать, с чем тебе приходилось иметь дело. Значит, есть все-таки в этой марксистской философии какая-то соблазнительность, притягательная сила? Есть, говорит Философ, и немалая. Скорее, даже огромная. Она меня до сих пор держит. Вероятно, я никогда не смогу порвать с ней до конца. В чем тут дело? В двух словах не скажешь, будет наверняка односторонне, всегда можно будет это оспаривать. Марксистская философия удивительным образом соответствует строю жизни нашего общества с самых различных точек зрения: с точки зрения затрагиваемых проблем /она — обо всем на свете/, изучения, сдачи зачетов и экзаменов, сочинения статей и книг, зашиты диссертаций, преподавания, удовлетворения тщеславия, удовлетворения шизофренических притязаний и т.д. и т.п. Она глубоко наша со всех точек зрения. Хотя ее и занесли к нам извне, это не меняет дела. Она здесь обрела себе более адекватную родину, чем на Западе. Картошку, между прочим, к нам тоже завезли из-за границы, а она стала нашей национальной едой. Скажите нашим людям, что не так давно у нас картошка вообще не водилась, не поверят. Если бы марксистскую философию к нам не занесли; мы все равно выдумали бы нечто подобное самостоятельно. Наши дореволюционные мыслители, как известно, к этому «подошли вплотную». Дело в том, что марксистская философия — это есть специфически коммунистический способ обращения с идеями, аналогичный коммунистическому способу обращения с людьми, с природой, с материальными явлениями вообще. Интересно, что коммунисты первоначальную тренировку прошли /и проходят/ именно в области манипулирования с идеями и расправ с неугодными идеями. Посмотри, как Маркс и Энгельс произвольно обращались с идейным материалом и расправлялись со своими противниками. Маркс полистал несколько книжек по математике и уже учит математиков, как нужно понимать дифференцирование. И насочинял такую галиматью, что с ним не сравнится ни один кретин за всю историю науки. Энгельс полистал пару плоских книжек по логике и тоже учит, как нужно понимать логику. А ведь в это время уже была математическая логика. И Ленин туда же. Получив четверку по логике в гимназии и полистав Гегеля, он уже поучает. Возьмите, мол, предложение самое простое /«Листья дерева зелены», «Лошади кушают овес» и т.п./ и вы найдете в нем диалектику! Такую чудовищную безграмотность можно встретить только в сочинениях классиков марксизма. И наших философов, конечно. Заимствования, фальсификация, мордование, — вот неизменные орудия основателей марксизма и ленинизма. «Анти-Дюринг» Энгельса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина — вот вам школа будущих концлагерей, пыток, насилий, лжи, клеветы. Изначальная склонность произвольно манипулировать духовным наследием, подгонять под априорные шаблоны, искажать противника, унижать, оскорблять, преследовать. Это — поразительно злобная философия, лишь маскирующаяся под гуманность. Она плоска, пошла, цинична, а прикидывается глубокой, эрудированной, принципиальной. Это — философия без сдерживающих начал, без угрызений совести, способная на любую пакость, если позволят обстоятельства. Повторяю, она прекрасно ложится на нашу систему жизни. Имея дело с нею, имеешь дело с материалом, со стороны которого не встречаешь сопротивления, подобно тому, как наши многочисленные руководители манипулируют миллионами людей, практически не встречая с их стороны заметного сопротивления. Только в философии еще удобнее на этот счет. В жизни все-таки приходится что-то строить реальное и считаться с фактами. А тут возможности неограниченные. Ты сам знаешь, как сдают экзамены и зачеты по философии на всех уровнях. Лишь бы был какой-то приблизительный треп. А исследовательская /творческая!/ работа в области философии — любого дегенерата можно обучить делать «открытия» через каждые две строчки. Главное — научиться держаться в таких рамках, чтобы тебя не обвинили в искажении основополагающих принципов. А так городи любой вздор, проверить тебя все равно невозможно. Другой дегенерат, вроде тебя, если и будет тебя опровергать, то сам нагородит такой же вздор в порядке творческого развития своей точки зрения. Подобно тому, как наших руководителей затягивает неудержимое движение вперед к коммунизму, решения, планы, отчеты, успехи, триумфы и прочие атрибуты имитации великой исторической драмы, так и в рамках философии даже самые тупые индивиды, решившиеся утверждаться в ней, могут добиться успехов. Успехи кажущиеся, но этого и достаточно. Складывается всеобщая ситуация игры в настоящее, и кажимость успехов никто не разоблачает. Наступает упоение победами. А для бездарей это — величайшее благо. И для потребителей философии имеется много соблазнительного. Быстро удовлетворяется тщеславное стремление «теоретически мыслить», например. Даже крупные ученые иногда клюют на эту удочку. Что поделаешь, они тоже люди. Хочется сказать нечто эпохальное. Вот и говорят, не подозревая, что говорят чушь и банальности. Вся «творческая» деятельность в рамках марксистской философии есть целиком и полностью имитация творчества, воображение творчества, игра в творчество. Это захватывает, возвышает. И чем ничтожнее человечек, тем больше ему хочется открыть новую «категорию», «черту», «закон», «ступень», «этап» и т.д. И это на самом деле пустяки. Теперь даже третьекурсник, решившийся пойти по этому пути, элементарно может переплюнуть классиков марксизма. А что касается лучшей части жизни, то ведь и ты ее отдал деятельности такого же рода, только не в области руководства идеями, а в области руководства людьми, окончившими другие факультеты, чем я. Так что какая разница? К тому же я хотел улучшить эту помойку, придать ей более пристойный вид. Между прочим, уже на первом курсе мы пели песенку, в которой были такие слова:

Так что презрение и насмешка не мешают людям предаваться страсти к презираемому.

Я рад, что вы освоились, говорит Учитель. Рефераты вы научились делать вполне квалифицированно, а подготовленные вами материалы являются, пожалуй, лучшими. К празднику я представлю вас на повышение зарплаты. Это, конечно, немного. Но для начала хорошо. Благодарю, сказал Ученик. Это мне очень кстати. Могу я задать вам вопрос чисто личного порядка? Как вы сами избрали эту свою необычайную профессию? Это было очень давно, сказал Учитель. Вас еше на свете не было. Жил один впечатлительный мальчик. И почему-то этот мальчик возненавидел наших руководителей. Он ночами не спал, думая, как бы отомстить Им за все, — он считал Их повинными в зле, которым была залита Страна. В мечтах он изобретал мощные бомбы, взрывающие Их в момент, когда Они все в сборе, смертоносные лучи, пронзающие Их на расстоянии, и многое другое. Потом ему пришла в голову гениальная, как он сам считал, идея: изучить их биографии и написать книгу о Них. Он так и сделал — начал изучать факты Их жизни. И делал он это вполне официально, поскольку получил подходящее для этого образование и поступил работать в учреждение, где как раз этим и занимались. Только параллельно с официальными изысканиями он проводил свое тайное исследование, вернее, — расследование. И к ужасу своему он убедился в том, что ненавистные ему лица... непорочны! Он до деталей изучил жизнь многих из Них и не обнаружил ни одного значительного действия, достойного сильной эмоции. Все поступки Их оказались до такой степени лишенными чувства и интеллекта, что он усомнился не только в Их психической полноценности, но даже в самом факте Их реального существования. Они предстали перед ним как пустые формы, которые можно заполнить любым человеческим материалом. И тогда ему в голову пришла действительно гениальная идея: делать описание Их жизни и творимой Ими истории именно так, как это хочется Им самим, ибо Их желания вполне адекватны Их сущности. И он сделал попытку сделать такое описание. И с тех пор он здесь. А у вас не сохранилось что-либо из тех описаний, спросил Ученик. Нет, конечно, сказал Учитель. Только несколько страничек случайно уцелело. Хотите посмотреть?

Нельзя во всем винить высшее руководство, говорит Командировочный. Вот вам характерный пример на этот счет. На Политбюро обсуждали вопрос о прогулах на заводах вследствие пьянства. Знаете, каких масштабов они достигли? В одной только Москве за счет таких прогулов впустую работает предприятие масштаба автозавода. Приняли, естественно, решение усилить политико-воспитательную работу среди рабочих. Откуда это известно? Я тогда был лектором в Райкоме партии, нам об этом рассказали на инструктаже. На уровне Министерства Внутренних Дел это решение интерпретировали более конкретно: слишком либеральничаем с ними /с кем именно, не было уточнено/. На уровне городских, областных, районных и т.п. инстанций конкретизировали установку далее: нечего с ними церемониться! С кем именно, опять-таки не уточняли. С одной стороны — на всякий случай, а с другой — вроде бы и уточнять нечего, и так все ясно. На уровне отделений милиции, Народных судов, комиссий Районных Советов и т.п. приступили к практическому исполнению высшей установки. Я тогда также и дружинником был, все это своими глазами видел. В милициях стали бить еще более бесцеремонно, чем ранее, фальсифицировать дела. В судах стали лепить сроки всем, кто не способен дать хорошую взятку и не имеет защиты со стороны коллектива, родственников, знакомых. Комиссии принялись выселять в отдаленные места безобидных непьющих интеллигентов. Число прогулов из-за пьянства возросло. А сделалось то, что было нужно: началась «очистка» от людей, которые кому-то в чем-то мешали, и поставка дешевой рабочей силы в отдаленные места, во «вредные» отрасли производства. А что было делать? Выяснять постоянно действующие причины данного отрицательного явления — массовых прогулов из-за пьянства? Принимать меры на уровне этих причин? Увы, пустое занятие. Руководители, принимающие меры, сами порождены этими же причинами. Они не могут подрывать основы своего существования. К тому же, лишать руководимых собратьев удовольствия выпить и прогулять работу — негуманно и непрактично. А кто тогда работать будет?! А меры какие-то принимать нужно. Вот и принимаются абстрактные меры, которые конкретно реализуются естественным для нас образом. И между нами говоря, эти прогулы из-за пьянства в обшем-то фикция. Я, например, сейчас числюсь на работе. О вас я не спрашиваю. Судя по глубоким морщинам на ваших лбах, вы еще не остыли от интеллектуального напряжения своего ЧМО.

Западно-европейские коммунистические партии, говорит Математик, уже нельзя считать коммунистическими в собственном смысле слова. Не могу с этим согласиться, говорит Философ. Одно дело — обещания, которые они дают применительно к ситуации, и другое дело — практические действия, которые они будут вынуждены совершать. Если хочешь знать, к какому типу общества будет стремиться та или иная партия, если она придет к власти или будет влиятельной силой во власти, посмотри на нее как на зародыш будущего общества, как на общество в миниатюре. Что бы ни обещали эти партии, они по своей организации и по взаимоотношениям людей внутри ее суть партии «нового типа». Они по самой своей природе будут стремиться к единовластию, не брезгая никакими средствами, и к организации всего общества по принципам, аналогичным нашим, т.е. по принципам мафии.

В 19.. году Партия направила товарища Сусликова на самый трудный и ответственный участок коммунистического строительства,— в город Вождянск /ныне Суслянск/. Это был период, когда советский народ, завершив строительство развитого социализма, приступил под водительством ленинского ЦК к строительству условий непосредственного постепенного перехода к высшей стадии коммунизма — к полному коммунизму. Но наши выдающиеся успехи не давали покоя врагам коммунизма всех сортов. Стали неправильно вести себя некоторые арабские страны. Пришлось их поправить и принять ответные меры. Используя замешательство, империалисты исказили принципы нашей внешней ленинской политики и попытались вбить клин в нашу нерушимую дружбу с народами Центральной Африки, строящими с нашей бескорыстной помощью социализм. Пришлось послать еще один самолет с медикаментами, и контрреволюция была подавлена внутренними силами. В этот момент активизировались изменники коммунизма, так называемые «еврокоммунисты». Но благодаря мудрой политике ленинского ЦК с этим так называемым «коммунизмом» вскоре было покончено. На первом этапе /с января по апрель/ был выдвинут лозунг «С итальянцами на испанцев при нейтрализации французов». На втором этапе /с мая по октябрь/ в связи с изменением конкретной ситуации был выдвинут лозунг «Вместе с итальянцами и частью французов против другой части французов». Наконец, на третьем этапе /с ноября по декабрь/ был выдвинут лозунг «Вместе со всеми против итальянцев». И единство международного коммунистического движения было восстановлено. Одновременно американские реакционеры сенатор Томсон, профсоюзный деятель Макси и миллиардер Абрамович, используя открытый процесс против изменника нашей Родины Исаака Хаймовича, хотели сорвать поставки хлеба в СССР. Но мы заявили, что хлеба у нас своего в избытке, а покупаем мы только для разрядки напряженности и из желания спасти американских фермеров от разорения. И под давлением прогрессивных сил США коварный замысел врагов уморить голодом нашу юную, шестидесятилетнюю развито-социалистическую державу провалился. Наконец, к злобному хору врагов коммунизма присоединили свой голос иностранные разведки, организовав на свои деньги провокационную кампанию за так называемые «права человека».

Экспертиза, сказал Учитель, сразу же обратила внимание на выражение «на свои деньги» и истолковала это место так, как у нас принято толковать ситуацию, когда человек пьет, но пьет на свои.

Наш язык, говорит Однорукий, тоже поразительно приспособлен к нашему образу жизни. Конечно, он приспособлялся к нему за эти шестьдесят лет, фиксируя в себе факты нашей жизни. Но в подавляющей своей части он сложился до революции и в большой мере способствовал укреплению нашего строя, давая колоссальные возможности для демагогии, пропаганды и вообще всей деятельности по оправданию возвеличивания происходящего. Вся наша официальная жизнь делала и делает вклад в наше языковое творчество. Но сама она сначала происходила из этого источника. Безудержное словоблудие есть наша исконная национальная черта. А возьмите всю нашу историю за сто лет до революции. Что это? Прежде всего словоблудие. Вот и наблудили на свою шею. Все языки такие, говорит Старая Девица. И все-таки, говорит Однорукий, в нашем языке есть некая фундаментальная предрасположенность к словоблудию, которая в других языках не столь развита. Возьмите, например, многосмысленность языковых выражений. Это явление повсеместное. Но у нас оно имеет особый вид, отличающий наш язык от прочих. У нас в самых, казалось бы, безобидных случаях многосмысленности заключена некая изначальная социальная тупость с одной стороны, и ехидность, ядовитость, насмешка, с другой. По нашим языковым штучкам можно нашу социологию изучать, не производя никаких наблюдений и вычислений. Вы все, конечно, бывали в нашей поликлинике. А обратили вы внимание, какой лозунг висит в регистратуре? Нет, конечно. Мы к лозунгам привыкли и вообще их не читаем. А там висит любопытный лозунг: «Ваше здоровье — наше богатство». Аналогичный лозунг в нашей районной поликлинике, говорит Молодая Девица: «Ваше здоровье есть народное достояние». А что тут особенного? А вы вдумайтесь, говорит Однорукий. Конечно, говорит Старая Девица, тут что-то есть. Но ведь так во всем можно найти скрытый смысл. В юности я работала в одной заводской газетенке. Кажется, что особенного в лозунге «С именем Ленина-Сталина мы победим!»?На Политбюро наверняка одобрили. И все же в нашей газетенке ухитрились придать ему иной смысл, напечатав первую часть лозунга на одной странице, а вторую — на другой. И в результате всю редакцию посадили. А вы знаете, кто такая потаскуха, говорит Молодая Девица. Это — женщина, которая потоскует, потоскует и ляжет спать одна. А какая женщина называется порядочной? Которая отдается в парадном. А знаете, чем отличается Генсек от гомосека?

В школе бродили слухи о группе у десятиклассников. Слухи самые фантастические, в диапазоне от наркомании до политического заговора.Поскольку сборища происходили на квартире у сына директора Универмага, школьное начальство слухи пресекало и на группу смотрело сквозь пальцы. Директор говорил, что пусть собираются, лишь бы в вытрезвитель не попадали и не беременели.

— Циничный подлец,— сказала Она по адресу директора.— Никакой группы нет. Просто ребята и девочки иногда собираются, разговаривают, слушают музыку, танцуют. А директор не раздувает дело потому, что отоваривается в Универмаге, как министр. Там же закрытые склады для избранных.

— Откуда это тебе известно?

— Это всем известно.

— А почему мер не принимают?

— У них своя шайка, они своих в обиду не дадут.

— А если мы что-нибудь не так, они кидаются на нас, как собаки. Но не все же входят в их шайку. А завуч, классные руководители, учителя?

— Боятся. Попробуй, тронь нашего директора! Со свету сживет!

Старый прочитал мою работу. Он восхищен, но умоляет спрятать и не давать на обсуждение. Я сказал, что уже поздно. Он сказал, что ему жаль меня, но помочь он мне не в силах.

Обсуждение с первых же слов превратилось в погром. Особенно старался Молодой. Громя меня, он подкапывался под Старого. В мою защиту никто не сказал ни слова. Даже сам Старый ругал меня. Я слушал его и думал: а ты-то чего боишься. Все равно тебя же уберут! Это же тебя самого бьют! В конце обсуждения выяснилось одно обстоятельство, в свете которого стала понятной ожесточенность критики: нашу лабораторию отделяют от института, расширяют, делают закрытой и передают в ведение очень высокой инстанции. Значит, все предрешено. Молодой будет заведующим, Старого отправят на пенсию. А меня?

Она сказала, что ей выступать было неудобно, тут зубры в бой вступили, а она — мелочь.

Наши внутренние успехи во всех областях коммунистического строительства были настолько значительными, что стало возможным объявить о построении развитого социализма и принять новую конституцию, самую демократическую за всю прошлую историю человечества. И даже трудные климатические условия и злобные выпады диссидентов, которые руководились агентами иностранных разведок и содержались на их средства, не помешали торжеству развитого социализма. Но Партия не скрывала трудностей, которые неизбежно возникали на пути нашего неудержимого движения вперед, к коммунизму. Помимо упоминавшегося дела изменника Родины Хаймовича, в этот период нам немало хлопот доставили психический больной Сидоров, который слушал передачи враждебных радиостанций с Запада и распространял клеветнические измышления о продовольственных затруднениях, пенсионерка Рабинова, распускавшая клеветнические слухи о том, что Сидоров /бывший Файнберг/ вовсе не был психическим больным, и так называемый «Комитет Гласности», который под видом борьбы за свободу информации занимался валютными спекуляциями и половыми извращениями /члены комитета — Иванович, Петрович, Сидорович и т.д./. Но Партия и Народ со всей решительностью обрушились на клеветников и изменников Родины. Органы Государственной Безопасности проделали поистине титаническую работу по очистке общества от враждебных элементов. И страна двинулась навстречу новым успехам и новому, очередному юбилею.

История — это события, говорит Командировочный. В истории происходит нечто, решаются важные проблемы. Исторически у нас свергали царя, гнали помещиков и капиталистов, отражали интервенцию, восстанавливали хозяйство, создавали промышленность... Но чтобы решать эти исторические задачи, нужны были миллионы и миллионы незначительных неисторических пустяков,— нужна была мелкая и незаметная с исторической точки зрения социология. Например? Например, размещение людей по домам, расстановка столов в канцеляриях, выписывание справок, подписи, печати... Получение штанов, пайков, званий... Исторические задачи решались и исчезали. Исторические события происходили и тоже исчезали. Исчезали, оставив после себя миллионы и миллионы тех самых социологических пустяков, которые складывались без поз, без гимнов, без манифестаций, без речей, без которых не были бы возможны сами ушедшие явления истории. Именно они оказались остающимся продуктом великой истории, будучи в принципе неисторичными, а не те выдающиеся события, которые претендовали на смысл истории. И были таковыми на самом деле. Вот в чем дело! История неслась во главе конной лавины с шашкой наголо и в развевающейся бурке, произносила зажигательные речи с броневиков. А в это время незримо делала свое дело социология. Она, повторяю, расставляла столы в канцеляриях, подписывала бумажки, назначала на должности. .. История расчистила арену для чего-то такого, что уже было до этого, рвалось и затем заполонило собою все, но о чем история даже и не помышляла. Проследите лозунги и программы революционеров и реформаторов всех сортов, и вы будете потрясены полным пренебрежением к этому враждебному истории нечто. Это нечто и есть будничная социология. Вот тут и нужно копать, а не историю пережевывать. История отвлекает внимание не в ту сторону. Марксизм не случайно настаивает на историзме. Историзм в принципе антисоциологичен. Марксизм был политичным, потом стал идеологичным. Но он никогда не был социологичным. Он историчен по сути. И потому он не способен познать истину о нашем обществе, если бы даже захотел. Какой из этого напрашивается вывод? А вот какой! Денег у нас кот наплакал. Даже на бутылку самой дешевой дряни не потянем. Видите, цветы бабка продает? Двадцать копеек букетик. Берем, и в ресторан. Там наверняка какой-нибудь банкет есть. В свое время мы частенько так поступали. Вышибалы нас запомнили и пропускали без звука, принимая за стукачей. Но потом настоящие стукачи приняли нас за диссидентов, собирающих сведения для иностранных журналистов. И наша лафа кончилась. Здесь, надеюсь, до этого не дойдет.

Товарищ Сусликов прибыл в Вождянск в трудный период. Город выполнил план по сдаче государству мяса, масла и хлеба и взял на себя повышенные обязательства к предстоящему юбилею. Однако безответственные элементы, подпавшие под влияние западной антисоветской пропаганды, совершили ряд враждебных вылазок. На стенах некоторых зданий среди хулиганских надписей стали появляться антисоветские лозунги, например — «Ленька дурак!» /намек на первого секретаря Горкома Партии/, «Пососи мой...!» /намек на отсутствие мяса в магазинах/, «А сами-то вы кто?!» /защита диссидентов/ и другие. На площади Хо-Ши-мина произошло надругательство над нашими святынями посредством пририсовывания усов руководителям Партии и Правительства и вставления папиросы в рот портрета самого Генерального Секретаря. Наконец, члены диссидентской группы, окопавшейся в ЧМО, начали систематическое обгаживание памятников выдающимся деятелям нашей Страны путем делания около них по-малому и даже по-большому, а также написания на постаментах слова из трех букв углем и мелом. В результате досрочное выполнение и перевыполнение повышенных обязательств оказалось под угрозой срыва. Прибыв в Вождянск, товарищ Сусликов собрал расширенное совещание актива и призвал всех трудящихся города в соответствии с решениями Сентябрьского Пленума ЦК КПСС подойти творчески.

Встретил отца Друга. Он попросил занять рубль до получки, похмелиться надо. У меня денег не было, пришлось позвонить Ей. Потом отец Друга изливал мне душу, говорил о том, что у нас всегда так было и будет.

Согласен, говорит Ученик, все они всплыли главным образом за счет того, что ничего существенного не делали, а только делали вид, что они делают грандиозные дела по претворению в жизнь высоких постановлений. Но были же в их биографии какие-то особенные события, которые оправдывали в глазах окружающих их выдвижение? Когда как, сказал Учитель. Общей закономерности я не заметил. Тужильников, например, сделал головокружительную карьеру так. Он заведовал отделом пропаганды в Горкоме Партии, когда праздновали юбилей Сусликова. Совсем случайно он раскопал /конечно, не сам, а кто-то из его инструкторов/ в районной газетке маленькую статейку о каком-то совещании, на котором выступал молодой Сусликов. Статейку зачитали на торжественном заседании ЦК, и в ближайшее время Тужильников был избран делегатом на съезд Партии, на съезде был избран в ЦК. А дальше от него требовалось одно: сидеть и ждать. И он дождался, как вы знаете. Сам же Сусликов возвышался сравнительно плавно, постепенно. Но у него был один решающий скачок. Заметил он как-то в газете статью директора местного музея о том, что найдены новые документы, согласно которым Вождянск был основан девятьсот лет назад. Потом выяснилось, что документы были липовые, но это уже не играло роли. У Сусликова, естественно, мелькнула мысль торжественно отметить юбилей города. Создали юбилейную комиссию, которую он возглавил сам. И наплевав на все хозяйственные и прочие дела, Сусликов развил бурную деятельность по подготовке юбилея. Тут ему пришла /сама собой или по подсказке, что всего вероятнее /кардинальная идея: 1/ организовать желание трудящихся присвоить городу имя Бражнянск; 2/ пригласить самого товарища Бражника посетить город в день юбилея. Расчет оказался безошибочным. Товарищ Бражник город Бражнянск посетил, произнес речь, городу и всем руководящим лицам дали награды, Сусликову присвоили звание Героя и отозвали в Москву в аппарат ЦК на ответственный пост. Город Сусликов оставил в ужасающем состоянии. За дни юбилея в магазины пустили чуть ли не весь годовой запас продовольствия, чтобы создать видимость изобилия. После юбилея в город пришлось ввести войска. Вы слышали наверно об этой истории?

Наше объяснение началось издалека.

— Гляди, сказала Она,— еще одному партийному боссу второго Героя дали. Еще один памятник при жизни. Тебя это не удивляет?

— Эта наградная оргия началась с первого дня жизни этой власти. Это в ее природе. Я это на себе испытал. В начале войны я действительно бывал в переделках, за которые должны были бы дать высокие награды. Но мне не дали ничего или ограничились самыми маленькими медальками. И я не испытывал никакой обиды. А когда я вышел в чины, мне пошли награды неизвестно за что, мое отношение к ним изменилось. Чем меньше я мог рассчитывать на заслуженную награду, тем больше мне хотелось получить незаслуженную. И когда однажды командиру соседнего полка дали орден побольше, чем мне, я был смертельно обижен. Я тогда встал на путь власти, и мои реакции стали типичными для людей такого рода. Я благодарю судьбу за то, что однажды остановился.

Я открыл ящик стола и выгреб все свои награды. Она стала их рассматривать, делая ничего не значащие замечания. Потом я достал наградные документы и начал их рвать. Она сказала, что я свихнулся. Я сказал, что это вполне возможно. Если и сошел, то давно, когда ее еще на свете не было. С этим пора кончать. Эта мразь мне давит на душу. Потом я начал кромсать свои «железки». Она смотрела на меня с ужасом. Я собрал образовавшуюся кучу мусора и отнес в помойное ведро.

— Вот и все! Не пойму, почему не сделал этого раньше?

— В таком случае рви заодно и это,— сказала Она, протянув мне мой доклад.—От этого хоть какая-то польза будет.

— Ты так считаешь?

— Написано здорово. Но это — беллетристика, а не наука нашего времени. Ты просто отстал.

— В каком смысле отстал? Кажется, я использовал именно новейшие данные.

— Не в этом дело. Старый тоже все это знает, но он все равно есть прошлое науки. Есть нечто большее, чем эрудиция. Стиль мышления. Дух современности. Ты старомоден.

— Ты дала самую высокую оценку моему сочинению. Я действительно старомоден. Но из принципа, а не от слабости и недомыслия.

— В таком случае вряд ли ты чего-нибудь добьешься.

— А я ничего и не добиваюсь.

— А зачем же это написал?

— Чтобы последовать твоему совету.

Я изорвал доклад и отправил обрывки туда же, куда выбросил свои боевые награды. А что мне оставалось с ними делать? Хранить? Работа по специальности для меня теперь закрыта навсегда. Теперь мне самое время искать заработок подальше от моей академической /как думали до сих пор наивные старомодные люди/ профессии.

Она не сказала больше ничего. Собрала все свои вещички, которые постепенно проникали в мою квартирку и застревали в ней. И ушла, не попрощавшись. И я опять остался один.

Насчет идеи высокоразвитого социализма одно время были разногласия, говорил Учитель. Сначала ходил слух, будто стадию высокоразвитого социализма придумали в шутку безответственные элементы, которые в те времена развелись в огромных количествах из-за ошибочного либерализма. Но я досконально изучил этот период. И смею вас уверить, что открыл эту стадию сам товарищ Сусликов на том самом совещании. И все, что тут написано, истинная правда.

Среди вопросов, заданных товарищу Сусликову на том историческом совещании, был вопрос: а что будет после того, как кончится развитой социализм, сразу коммунизм или еще что-то? Товарищ Сусликов ответил, что решать такую важную проблему будет высшее руководство Партии коллегиально. И все будет зависеть от конкретной обстановки, как нас учит марксистская диалектика. Не исключено, что будет высокоразвитой социализм, поскольку переход к полному коммунизму будет постепенным. В высокоразвитом социализме уже многие стороны жизни будут протекать как при полном коммунизме, но многие другие еще будут протекать как при развитом социализме. Впоследствии товарищ Сусликов развил это свое гениальное предвидение в докладе на съезде Партии.

Нам все уши прожужжали насчет неравенства и несправедливости на Западе и у нас до революции и насчет того царства справедливости, какое процветает у нас. Чего у нас только нет! И поступить-то мы можем в любое учебное заведение. И примерным трудом добиться любой должности. И быть избранным. И... И... Мы эту муть уже и не слушаем совсем. А иногда острим. Чего только у нас нет, хохмит по сему поводу Друг. Мяса нет. И овощей нет. И фруктов тоже нет. Свободы нет. Вы знаете, говорит Она, какой социализм будет после развитого? Высокоразвитой. А знаете, какая будет конституция? Из одной статьи: каждый гражданин имеет право на обязанности. А тут наша классная руководительница распустила слюни насчет нашего депутата. Я разозлился и придумал вот это:

У нас нет иных критериев различения значительного и ничтожного, кроме величин, относящихся к социальным структурам, говорит Учитель. Например, идея высокоразвитого социализма в качестве хохмы бражнянского забулдыги есть явление ничтожное даже с точки зрения юмора; в качестве предположения секретаря Горкома Партии — заслуживающая внимания мысль; а в качестве заявления Генерального Секретаря ЦК КПСС — величайший вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма. Когда мы рассматриваем поступки людей как таковые, они все нам кажутся ничтожными, поскольку любой из нас способен их совершить не хуже. Но если учесть ступень, на коей стоит человек, число глаз, направленных на него, число лиц, на коих сказывается его само по себе ничтожное действие, отрезок времени, в течение которого сказываются последствия этого действия, силу, распространение и продолжительность отражения этого действия в средствах пропаганды, то картина получается уже иная. И знаете, что любопытно? Начиная с некоторой величины, значительность поступков крупных фигур начинает снижаться, если реакция среды на эти поступки остается однообразной. При этом условием сохранения значительности становится наличие отрицательных реакций, в частности — критики, оппозиции. Поэтому наши руководители, подавляя своих противников и критиков режима, сами занижают свою социальную значимость. А наши оппозиционеры и критиканы, насмехаясь над юбилейными речами вождей, над теоретическими «открытиями», конституциями и прочими акциями, тем самым вносят свой вклад в превращение этих пустяков в великие исторические события. А что нужно, чтобы это не произошло, спросил Ученик. Игнорирование или похвала, сказал Учитель. Всеобщее одобрение возвращает ничтожеству его подлинную ценность такового.

С точки зрения исторического подхода, говорит Командировочный, имеют значение такие факторы, как вера в идеалы, фанатизм, незнание фактов, непонимание происходящего, перегибы, искривления, ошибки, просчеты, злоупотребления и т.д. С научной же точки зрения все эти явления сами суть производный продукт определенной нормальной социальной позиции людей и стремления занять какие-то естественные позиции. От таких явлений надо отвлечься в первую очередь, объяснив их как следствия и приняв их затем во внимание как обстоятельства, затемняющие суть дела. В исходном пункте научного подхода мы должны принять, что люди совершают поступки с пониманием ситуации и ближайших последствий поступков. Между прочим, это имеет силу для подавляющего большинства фактически совершающихся социально значимых поступков людей. Вы меня понимаете, надеюсь, поскольку вы — представители подлинной науки, судя по вашим потертым штанам и пустым карманам. И, конечно, по безумному желанию продолжить начатое нами дело. А наши диссиденты, будучи сами типичными продуктами советского общества, начисто отвергают всякие попытки научного подхода, ибо они на первых порах выглядят как апологетика.

А вообще, говорит Командировочный некоторое время спустя, никаких теоретических проблем, которые не были бы тривиальными, тут нет. Все очень просто. В любом обществе лишь небольшая часть населения страны может жить социально активной жизнью. В современном обществе эта часть колеблется в пределах от одной десятой до одной пятой. И цель социально активной части — устроить жизнь социально неактивной части так, чтобы последняя не стремилась изменить существующее устройство с ущербом для первой. А вся история затем идет как спектакль социально активной части населения. Эта идеальная схема нарушается только из-за того, что отдельные представители социально активной части выбирают для себя необычные роли и вовлекают в игру представителей неактивной части, т.е. нарушают правила игры. И ничего нет удивительного в том, что от них стараются избавиться.

Из лаборатории меня убрали. Но «из уважения к прошлым заслугам» меня устроили в хорошее место — в музей. Зарплата, правда, меньше. И никакой научной работы. Но я уже не переживал. Я привык терять. Зато работа в музее легкая. В любое время можно уйти «по делам». Два «библиотечных дня» в неделю. Официально считается, что сотрудник в эти дни занимается в библиотеке. А на самом деле имеющие право на такие дни используют их по своему усмотрению. И я, используя предоставившуюся мне свободу, отправился на поиски... Чего? Не знаю. Вернее, тогда не знал. Теперь-то я знаю, куда несла меня спрятанная в глубинах моей души тревога. А тогда я еше не знал.

В один из библиотечных дней я позвонил своему старому приятелю. Приятелями-то мы были давно. Потом остались просто хорошими знакомыми. Встречались редко, но при встрече были рады друг другу. Приятель в жизни преуспел. По слухам приобрел даже мировую известность в своей области науки. Мне было любопытно узнать, что стало с человеком, который в юности покорял всех бесшабашностью, а потом погряз в никому не нужных изысканиях. Неужели он выбрался на поверхность за их счет?

Перед тем, как идти к приятелю, я посмотрел фильм о нашей жизни. Фильм любопытный— был снят группой иностранных киношников совместно с нашими. Из фильма явствовало, что у нас — рай земной. Потрясающие условия жизни и работы для женщин, каких нет на Западе, великолепные санатории, детские учреждения, больницы, школы, исследовательские учреждения, оранжереи, библиотеки... Все, что показывали в кино, было само по себе верно,— все это у нас на самом деле есть. И вместе с тем ощущение какой-то гнусной и подлой лжи не покидало меня с первой до последней минуты. Вроде все так. И в то же время — не так, ибо опущено нечто более важное, чем красивые здания, виды природы, пляжи, приборы, книги... Смещено внимание с главных аспектов нашей жизни на второстепенные и внешние. Вот, например, показали новый многоквартирный дом, счастливых людей, въезжающих в него. Осталось, однако, за экраном то, как люди получили ордера на квартиры в этом доме, как у них дела на работе, как с их детьми, которым не удалось поступить в институты... За экраном осталась разница в уровне жизни нашей номенклатуры и рядовых граждан. Вот показано здание новой столовой. А что едят в таких столовых люди? В общем, попытка моя примириться с существующим строем жизни, признать его и махнуть рукой на все то, что можно отнести за счет мелких отдельных недостатков, не удалась. А такие попытки я предпринимал сотни и тысячи раз. И каждый раз безуспешно.

Эта проблема давно интригует меня, говорит Однорукий. Чем же все-таки они различаются? Думай, говорит Девица. Над ней многие ломают голову, но пока безуспешно. Ты у меня уже пятидесятый, кто не способен решить ее. А кто был первым, спросила Старая Девица. Первым был секретарь комитета комсомола института, сказала Молодая Девица. Меня рекомендовали в аспирантуру, а от него зависело, быть тому на деле или нет. Он и начал на меня давить. Мне надоело, вот я и сказала ему: ответишь правильно, чем отличается Генсек от гомосека, получишь то, чего добиваешься. Ну и..., спросил Ученик. В аспирантуру я не попала, сказала Молодая Девица. А..., спросил Ученик. А совратил меня мой научный руководитель, сказала Молодая Девица. Я ему дала, а он написал за меня мою дипломную работу, за которую меня и рекомендовали в аспирантуру. Выходит..., сказал Ученик. Выходит, все жертвы напрасны, сказала Молодая Девица. Так..., сказал Ученик. Тут принцип, сказала Молодая Девица. В юности я дала себе слово никогда не спать с комсомольскими и партийными руководителями. А мне как раз везло на партийных деятелей, сказала Старая Девица. Мой второй муж стал секретарем райкома партии, когда я решилась расстаться с ним. Он меня умолял подождать до областной партийной конференции, на которой рассчитывал попасть в Обком. Я была неумолима. Тогда он упрятал меня в сумасшедший дом. Но я ему все-таки отплатила: я написала секретарю Обкома о том, что мой бывший супруг — гомосек, И..., спросил Ученик. Генсеком он уже во всяком случае никогда не будет, сказала Старая Девица. Так все-таки..., спросил Ученик.

Когда я нажимал кнопку звонка в кооперативном доме на окраине города, я ожидал увидеть большую, богато обставленную квартиру зажиточного интеллигента с типичными аксессуарами /полированные гарнитуры, книжные шкафы и полки с нечитанными книгами на многих языках, подсвечники, иконы.../. Но то, что я увидел, обескуражило меня. Малюсенькая двухкомнатная квартирка. Не видно никаких книг и икон. Одна комната — для дочери. А другая /«большая»/ — гостиная, спальня и кабинет одновременно. Насчет кабинета я ошибся: работал Приятель в основном ночью и потому в качестве кабинета использовал кухню. Встретила меня жена Приятеля, а сам он ушел в магазин. Я попросил жену Приятеля показать мне его работы. Посмотреть, чем он занимается. Она вытащила из тумбочки под телевизором несколько книг на английском, французском, немецком и еще каких-то языках и тоненькую потрепанную брошюрку на русском. Но толком посмотреть книги не удалось, пришел сам хозяин.

— Идет очередная кампания против пьянства, и во всей округе невозможно водку купить. А за этой вот дрянью пришлось выстоять дикую очередь. Господи, что за идиоты! И чего они этим добиваются?! Водку же все равно продают из-под прилавка и с черного хода. Только на этом наживаются работники магазинов. Скоро на пенсию, а все привыкнуть не Могу к нашему идиотизму. Извини, пожалуйста! Сам понимаешь! Рад тебя видеть. Выглядишь ты превосходно. Во всяком случае, очень эффектно. Ты, случаем, не йог? Нет? Странно. Сейчас все увлекаются йогой. Во всяком случае, много говорят на эту тему. Рассказывай, как живешь.

— Живу пока, как видишь. Я же простой смертный. Мне нечего рассказывать. Это ты рассказывай.

— Вот, гляди сам. Только никому это тут не нужно. Есть люди /не здесь, конечно/, которые считают, что я сделал переворот в этой области.

— А ты сам как?

— Я знаю ситуацию, тенденции общие, перспективы. Думаю, что кое-что серьезно я сделал. Только все это впустую. Единственный итог — полная изоляция. Сначала мы сильно переживали. Потом привыкли. А сейчас даже довольны, что нас забросили совсем. По крайней мере не дергают. Свою зарплату старшего сотрудника я имею. Мизер, конечно. Но нам хватает. Перспективы? Умрем. Лет через пятьдесят какой-нибудь подонок раскопает мои работы и сделает на этом карьеру. Докажет, что я опередил свое время. В общем, обычная скучная история. А ну их всех к чертям! Лучше выпьем! Давненько не виделись. Как твои-то дела? Было же у тебя что-нибудь значительное за это время! Ты же человек крупный, не то что мы! Давай, выкладывай. Ни за что не поверю, что ничего особенного не было.

А я не смог ничего рассказать.

Самопознание играет существенную роль в развитии общества, говорит Философ. Но это не значит, что общество всегда благосклонно относится к познанию его и поощряет это. В нашем обществе предпринимаются титанические усилия, чтобы помешать этому самопознанию. Армия специально обученных и хорошо оплачиваемых людей систематически занимается искажением нашей и вообще мировой истории, фальсификацией нашей текущей жизни, разработкой и распространением ее ложного понимания. Мощнейший аппарат карательных органов бдительно следит за появлением малейших зародышей научного понимания фактов и законов нашей жизни и беспощадно их искореняет. Нет более тяжкого преступления с точки зрения не только властей и привилегированных слоев населения, но и вообще большинства населения, чем высказывание правды о нашем обществе и стремление постичь его закономерности. Наше общество объективно устроено так, что научное понимание его воспринимается как разоблачение его неприглядной, всеми скрываемой преступной натуры. Общество имеет неограниченные возможности расправиться со всяким, кто дерзнет сказать о нем правду, затрагивающую самую его суть. У нас скорее примирятся с деятельностью,направленной против общества, чем с научным его пониманием, осуществляемым в его же интересах. Самопознание общества есть /по крайней мере, в наших условиях/ глубокая и ожесточенная борьба внутри этого общества. Так что когда вы требуете «больше дела и меньше слов», вы фактически избираете более легкий путь. Насколько мне известно, наша деятельность вообще резюмируется в двух словах. А если вы словами здесь называете научное /т.е. обобщенное и абстрактное/ описание нашей жизни, так пора бы понять, что без этого вся прочая наша деятельность обречена на ничтожно малые результаты или на полный провал.

Но если мы хотим разобраться в том, что из себя представляет наше общество, научиться правильно оценивать происходящие события, предвидеть последствия тех или иных важных мероприятий, мы должны делать это профессионально, по правилам научной деятельности, а не ограничиваться кустарщиной. Я вас не призываю превращаться в ученых историков, социологов, экономистов, психологов и т.п. Я вас призываю усвоить лишь некоторые важные методологические принципы, дающие возможность правильной методологической ориентации в весьма сложном потоке событий нашей жизни. Что это такое, постараюсь пояснить на таком примере.

Возьмите любое значительное событие нашей истории и вы обнаружите отсутствие единого и бесспорного его причинного объяснения. Причем, это имеет место не только в тех случаях, когда о событиях многое неизвестно, но и в тех случаях, когда о них собрана подробнейшая информация. В этих случаях даже хуже. Здесь предполагается больше вариантов объяснений, и споры между ними острее. И бесспорное объяснение нельзя получить из объединения различных объяснений, ибо само стремление найти объяснение таких событий истории вообще лишено смысла с методологической точки зрения. О них можно более или менее подробно рассказать. Можно описать предшествующую ситуацию и последующие события. Можно сравнить с другими событиями того же рода и т.д. Но нельзя причинно объяснить. Чтобы бесспорно утверждать, что данная совокупность событий А, предшествовавших событию В, породила это событие В, нужно иметь возможность повторить историю в тех же условиях и с А, в тех же условиях, но без А, или иметь некоторую бесспорную теорию, в которой как следствие дедуцируется утверждение« А породили В ». Повторить историю, вы знаете, невозможно. Попробуйте, например, повторить период гитлеризма или сталинизма. И потому опытные суждения о причинах, породивших В, нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Что же касается теории, то в случае построения теорий для таких сложных, многообразных и изменчивых процессов, как исторический процесс, они имеют совсем иные цели и иную ориентацию внимания. Утверждения таких теорий могут давать возможность предсказания будущих событий, но из них по самому способу построения теорий не выведешь эмпирических утверждений типа« А породили В ». Это исключено логически.

Мы сидим в заурядном московском кафе. Наш столик самый уютный, ибо он стоит в самом дальнем углу. Бухарики от буфета до нас добраться не могут. По двум причинам. Первая — их не пропустят посетители, сидящие спина в спину, коленки в коленки. Вторая — они сами свалятся по дороге, зацепившись за первое же подвернувшееся под ноги препятствие, скажем — за авоську, интеллигентный портфель, разбитую тарелку. Так что мы можем сидеть почти в полной безопасности. Окурки и объедки до нас не долетают, а бутылками в последнее время /после того случая, когда высадили стекло/ кидаться перестали. Вы спросите, почему бухарики, толпящиеся у буфета /тут можно пить стоя и не раздеваясь/, непременно должны кидать в нас окурками и бутылками и должны стремиться именно к нам? Очень просто. Именно в нас они на расстоянии /как тут не поверить в телепатию!/ чуют родственные души, но видя нас сидящими, решают, что мы возгордились и ставим себя выше их, хотя на самом деле мы такое же дерьмо, как и они. И даже хуже, поскольку мы вообразили о себе, а они нет. Иногда они нас часами ждут на улице, чтобы набить нам за это морду. Но я думаю, что тут больше гонору, чем серьезных намерений. Около кафе постоянно шляются милиционеры и дружинники.

Правда, наш столик имеет недостаток: он насквозь просматривается с улицы. Прохожим отлично видно, что мы пьем и едим. Иногда мимо проходят знакомые и указывают на нас пальцами. Но нам на это наплевать. Пусть указывают. Мы ничего противозаконного не делаем. Бывает, конечно, приносим с собой чекушку или поллитровку. А кто этого теперь не делает? Администрация кафе смотрит на это сквозь пальцы. Главное — бутылки пустые не выноси с собой /вносить — вноси/. Сейчас на улице типичная московская осень. Холодно. Дождик. Унылость и полная бесперспективность. В такую погоду не ждешь ничего, кроме закручивания гаек, повышения цен, усиления репрессий. Я думаю, что историки и социологи делают большую ошибку, отыскивая причины озверения в сталинские времена в каких-то грандиозных событиях и преобразованиях эпохи. Все дело в погоде. Февральская революция — понятно, дело к весне. А в октябре /сейчас как раз октябрь/ ничего другого и не могло получиться, кроме Великой Социалистической. Ибо в октябре, в особенности в конце октября и в начале ноября, ничего и не хочется, как набить кому-нибудь морду. Набить, и все тут. А кому и за что, значения не имеет. Это в феврале или в марте еще имеет. А в апреле уже не имеет, ибо слякоть. Про лето я не говорю, летом не до революций. У нас в России, конечно. За границей там другой климат.

Нас четверо. Почему четверо? Опять-таки проблема решается просто. Три человека нельзя, ибо сразу же четвертый подсядет. Мы сначала сели как раз втроем. А четвертый тут же прилип. Впятером тоже нельзя. Во-первых, приткнуться негде, столик качается и дрожит все время, как карликовый пинчер на морозе. Во-вторых, не на чем приткнуться, стула нет. Стульев в кафе в обрез, точно по числу столиков. А со своим стулом приходить нельзя, не пустят. Со своей водкой можно, ее можно спрятать в карман, в портфель, в авоську. А стул не спрячешь. Не верите? Попробуйте сами. Мой сосед по квартире сунулся было с раскладным стульчиком, с которым на рыбалку ходит. Сразу уличили. Что творилось! Милицию вызывали. Директор кафе орал, что, мол, распустились, мерзавцы. Соседа обозвали диссидентом и чуть не оштрафовали на десятку.

— Странные наступили времена, — говорит отец.— Когда мы учились, мы даже в десятом классе не задумывались об институте, а поступив в институт, не думали об аспирантуре. И не думаю, что случайностей в выборе профессии было больше.

— Когда вы учились,— говорит мать,— каждый десятиклассник поступал в институт. Конкурс регулировал, кто в какой институт пойдет. Главное было — дотянуть до десятого класса. А теперь? Чуть ли не все кончают десятилетку. В институт без связей не попадешь.

— К тому же окончание института существенно не меняет положение человека. Зарплата — гроши. Лишь аспирантура немного улучшает условия жизни. Так что нынешняя аспирантура соответствует старому институту с точки зрения уровня жизни.

— А я вот не думаю об институте. И тем более об аспирантуре.

— Ну и дурак. Учитель говорит, с твоими способностями обязательно нужно на мехмат. Говорит, из тебя выйдет новый...

Мать назвала имя одного нашего образцово-показательного академика с мировым именем. Но мне этот академик почему-то антипатичен.

— Я бы предпочел такую судьбу, как Галуа или Ферма.

— Кто такие? Небось, из этих, отъезжантов?

Мы с отцом весело смеемся. Мать сначала дуется на нас, потом тоже смеется.

— Задурили головы! А что их держат?! Пусть себе едут куда хотят!

От Приятеля я ушел с ощущением несправедливости общества по отношению к этому человеку. Скромный, честный, талантливый, трудолюбивый человек больше двадцати лет бился над тем, чтобы передать обществу продукты своего творчества без каких бы то ни было претензий на исключительное вознаграждение. И что же? Общество отказалось принять этот дар!! Почему? Разве то, что стремился отдать обществу этот человек, хуже того, что отдали ему другие деятели того же рода? Ничего подобного, как раз наоборот. Именно потому, что продукты труда этого человека несли на себе печать настоящего таланта и трудолюбия, они оказались неприемлемыми здесь. Это никак не укладывалось в моем сознании. В обшей форме это выглядело совершенно бессмысленным и надуманным. Но когда Приятель по каждому пункту, вызывавшему у меня недоумение, до деталей излагал систему его среды, недоумение исчезало. И нелепым уже начинало казаться нечто противоположное тому, что случилось с ним. Когда мы расставались, я сказал ему какую-то банальность вроде «держись», «не сдавайся». Он сказал, что у него другого выхода вообще нет, кроме этого «держись» и «не сдавайся».

— Если бы я даже захотел капитулировать, моя капитуляция не была бы принята. Только одно устраивает Их: полное уничтожение и полное забвение. Спасибо, что зашел. Не забывай. Хотя бы иногда позвони. Мы будем рады.

Я шел к этому человеку с надеждой найти опору в моем смятенном состоянии. А что я увидел? Я увидел состояние, еще более тяжкое, чем мое. И я, безнадежно больной человек, вынужден был выступить в роли лечащего других. Вернее, страдающего за других.

— Надо различать,— говорит Критик,— реальное и фиктивное дело, реальные и фиктивные способности, системы, организации и т.п. Я не настаиваю на терминологии. Не надо с этими словами ассоциировать ничего привычного. Я поясню, что я имею в виду. Исходить надо из различения двух типов дел или действий, ибо способности суть способности к действиям, а системы и организации людей складываются для дел. Реальное действие имеет результатом нечто отчуждаемое вовне, производимое вовне и по идее годное к употреблению. Фиктивное действие имеет результатом присвоение извне, использование для себя. Реальное действие направлено вовне, фиктивное — внутрь. Конечно, сказанное есть абстракция. В действительности осуществление реальных действий не всегда дает внешний продукт, и не всегда даваемый продукт годен к употреблению. Осуществление фиктивных действий иногда дает внешний продукт, годный к употреблению. В действительности нет чистых форм. Но наше различение полезно для рассуждения.

В сложной системе развитой человеческой деятельности возникают образования, по видимости имеющие целью решение реальных внешних задач, т.е. кажущиеся реальными, но фактически занятые преимущественно присвоением извне общественных ценностей и распределением их внутри себя. Эти образования с точки зрения общества в целом заняты фиктивными делами. Наше общество полно таких образований и индивидов. У нас вообще преобладающей является тенденция к фиктивной деятельности. Наши фиктивные организации создаются с целью решения реальных дел, но фактически эту задачу не выполняют или выполняют плохо. Они более приспособлены к выживанию в борьбе с организациями и индивидами, фактически занятыми реальным делом или стремящимися к этому. Фиктивное дело легче наладить и легче придать ему вид реального, чем самому реальному. Потому-то у нас карьеристы, хапуги и бездари процветают, а честные, трудолюбивые, талантливые, как правило, загибаются. Потому-то у нас труднее добиться создания, например, маленькой, продуктивно работающей группки из пяти-шести человек, чем гигантского паразитического института из сотен и тысяч бездельников и проходимцев. Этим у нас объясняется и засилие лжи. Это не просто обман. Это — нормальный продукт фиктивности всего происходящего. Отсюда у нас ложные гении, ложные полководцы, ложные достижения. Потому-то рассматривать наше общество как паразитическое в тенденции, а не как производящее будет более правильным. В идеале коммунизм вообще стремится переложить функции создания реальных ценностей на роботов, рабов, кретинов. Это — система власти, занятая присвоением и распределением благ. В этом суть дела.

Теперь о нашем заведении. С одной стороны, это типичное фиктивное дело, дающее какую-то выгоду участникам его /исключая, конечно, жертвы/. А с другой стороны, это — звено в решении проблемы разделения индивидов на две категории: на занятых социальной жизнью /власть, развлечения, наслаждение, тщеславие и т.п./ и дающих возможность первым жить такой жизнью.

Странно иногда появляются стихи. В самый неожиданный момент. Украшали мы актовый зал к празднику и грохнули портрет Вождя. Что тут было! Прибежал сам директор и закатил часовую речь. Нам предложили на свои денежки купить аналогичный. А стоит он...

— Это еще что,— сказал Друг.— Раньше за такие штучки расстреливали. Вы еще дешево отделались.

Она заняла мне мою долю. Пока мы мотались туда-сюда, я и сочинил вот это:

Я представил себе рожи наших властителей и поэтов, если бы в лапы им попался такой стих. И мне стало страшно. Я сказал Ей об этом. Это значит, сказала Она, что ты становишься мужчиной. Если бы ты еще с девочками был посмелее! Это обязательно, спросил я. Настоящий поэт должен знать все, сказала Она,— женщин, вино, тюрьму... Ну, что же, сказал я, пойдем познавать все /как я осмелился сказать такое, до сих пор не пойму!/. Нет, сказала Она, сейчас не могу. Настроения нет. Как-нибудь потом. Она ушла. А я изорвал стихотворение. И стало грустно и одиноко.

Кто мы? Мелюзга всякая. Я, например, просто язвенник. Почти не пью, сижу на диете. Для меня это кафе — сплошная изжога. Хожу по привычке и из чистого интеллектуального интереса. Другие двое тоже вроде меня, а о четвертом и говорить не стоит.

— Кто ты таков,— спросили мы его, когда он подсел к нам.— Откуда взялся, чем промышляешь?

— Никто,— сказал он.— Человек без имени. Не обращайте на меня внимания. Считайте, что меня вообще нет. Мое начальство на работе именно так и поступает. И им это приятно. И мне удобно. Если не возражаете, я присоединю свою скромную долю к вашим обширным запасам.

Он поставил на стол стакан такого же дрянного и безымянного портвейна, как и он сам, как и мы сами, и показал из бокового кармана горлышко чекушки «Столичной». Это примирило нас с ним. Тем более кто-то четвертый все равно должен быть. Тот четвертый, который бывал здесь с нами раньше, все равно исчез насовсем.

— Почему такие унылые лица,— говорит Четвертый.— Погода? А, не придавайте значения. Когда у нас бывает хорошая погода?! И бывает ли она вообще?! И нужна ли она нам?! Заметили ли вы, что когда у нас наступает хорошая погода, мы как-то теряемся с непривычки и не знаем, что с ней делать. И пока раскачиваемся и соображаем, как с ней быть, наступает опять плохая погода. Еще хуже прежней. И мы вздыхаем с облегчением. Когда плохая погода, мы не теряемся. Мы тогда отлично знаем, что делать: а именно — ничего не делать. Какой дурак в плохую погоду будет что-либо делать?!... Итак, выпьем за погоду, чтобы она сдохла, эта мерзость!

— Жизнь прекрасна, друзья мои,— говорит Четвертый /мы уже выпили по первой, но не закусили, а так — слегка занюхали, ибо кто же закусывает после первой?!/. — Надо только уметь жить. Как справедливо говорил известный вам пролетарский писатель, жизнь дана человеку один раз, и надо ее прожить так, чтобы в конце не было мучительно больно из-за того, что недоспал с бабой, недопил водки или потерял энное количество часов на заседании, совещании, собрании. В жизни надо во всем видеть хорошую сторону,— вот мое первое житейское правило. Надо уметь радоваться жизни. Я, например, сейчас удрал с партийного собрания...

— А ты разве член партии?— спросил кто-то из нас.

— А как же! А вы разве нет? Если нет, констатирую: первый раз в жизни пью с беспартийными. Все-таки тоже члены? Я так и думал. Я нашего брата, коммуниста, за версту вижу. Если на морде написана некая серость, паскудность, язвенность что ли, наверняка член.

— Ну ты, потише насчет морды. А сам-то ты...

— А я что? Я и сам, если хотите, язвенник. Мы, настоящие коммунисты, все язвенники, если не по природе, то по натуре. Так вот, удрал я с собрания. Они там от скуки дохнут, черт знает чем дышат, нервы треплют, а я тут. И настроение у меня превосходное, ибо я жизнью наслаждаюсь, а они ... Тьфу!.. Ну, как говорится, вздрогнем по второй!

— А если тебе взыскание влепят?

— За что? За это взыскания у нас не делают. Побеседовать — побеседуют, это да. Парторг спросит: ты, мол, опять сбежал. А я скажу: а кто, мол, это сказал? Мол, ничего подобного. Я в самом углу сидел. Парторг скажет: ладно, мол, не морочь голову, но в следующий раз смотри! А я скажу: мол, само собой! Вот и все. Наша партия, между нами говоря, самая демократическая в мире. Главное — ты ей не мешай, а она тебе тем более мешать не будет. А то и защитит при случае. Был я тут в одном доме отдыха. Подзаложили основательно. На отдыхе это естественно. Пошли в клуб. И прицепился к нам один старпер. Мы его под ручки вывели на улицу и сунули головой в сугроб. Он со страха чуть концы не отдал. Скандал! Милиция приехала, нас забрали. А когда нас уводили, я и попросил соседа по палате позвонить в партбюро: мол, беда, выручайте. И что вы думаете? Приехал сам замсекретаря по оргвопросам. Выцарапали. Итак, за самую передовую партию в мире!

Замечание Приятеля, что я стал похож на йога, навело меня на мысль почитать что-нибудь на эту тему. Мода модой, подумал я, но в этом должно быть что-то и серьезное. Не может быть, чтобы у такого сильного тяготения людей к определенной системе мировоззрения и поведения не было реальных оснований. А поскольку это тяготение с годами не ослабевает, а крепнет, эти основания должны корениться в самом строе нашей жизни. Я прочитал кучу книг. Познакомился со многими людьми, так или иначе причастными к этому делу. Литература мне сначала показалась многословной и малосодержательной, а люди — убогими или комичными. Но чем больше я вчитывался и вдумывался в эти книжки и чем больше я приглядывался к этим людям, тем лучше становилось и мое мнение о них. Наконец я понял, что это явления, заслуживающие уважения /за некоторыми исключениями, конечно, ибо и в эту среду проникают неумолимые законы нашего общества/. И вместе с тем я понял, что они глубоко враждебны моей натуре. На этом пути человек должен начисто отречься от забот об окружающем мире и полностью погрузиться в себя. А я всю свою жизнь, начиная с того самого мига, когда я вдруг увидел и ощутил чужое, несправедливое горе, копил и нес в своей душе только боль этого окружающего мира и ничего своего персонально. Мне нужен был иной путь, прямо противоположный погружению в себя и самосовершенствованию в себе независимо от внешнего мира: мне нужен был путь полного отречения от самого себя и полного погружения в страдания окружающего мира. А был ли он вообще, такой путь?

— Твой путь давным-давно открыт,— сказал Знакомый, когда я высказал ему свое отношение к йоге и свое тяготение к противоположному пути.— Добровольная жертва во имя страждущего человечества.

Знакомый последнее время часто бывал у меня. Обычно он использовал мою квартиру для встреч со своей любовницей. Но иногда заходил и просто так, поболтать, выпить кофе или вина. Говорил он с некоторым оттенком юмора. А я не старался показывать ему, что меня эта проблема волнует как проблема реальной жизни.

— Идея жертвенности стара, как мир,— говорил Знакомый, развалившись в моем кресле-инвалиде и потягивая вино, которое он на сей раз принес с собой /в нашем районе продается одна только дрянь/.— Она, должно быть, в самой натуре человека, как биологического существа, заложена. И самая сильная жертва во имя рода человеческого — жертва своей собственной жизни. Жизнь есть самое дорогое достояние человека. Потеря ее всегда есть трагедия, а добровольная потеря — трагедия вдвойне.

Знакомый вошел в роль, прочитал мне популярную лекцию на эту тему. Наконец, он добрался до самосожжения.

— Жертва жизни производит сильное впечатление на свидетелей. В особенности, если это совершается достаточно ярко. Самосожжение с этой точки зрения особенно впечатляюще. Присоединяется общее отношение людей к огню. Обрати внимание, ад у христиан /а мы в глубине души до сих пор еще христиане/ — Геенна Огненная. А самое страшное для современного человечества — атомная война, которая тоже есть всеуничтожающий огонь. Не случайно потому идея жертвы путем самосожжения снова стала популярной в наше время. Самосожжение интересно еще и тем, что оно оставляет людям широкие возможности для интерпретаций. Человек поджигает себя! Значит — худо! И каждый подставляет на место этой переменной «худо» свое близкое понятие худо. Само по себе самосожжение выражает крайнюю степень страдания и протест против того, что порождает страдание. Оно гораздо сильнее воздействует на души людей, чем покушение на чужую жизнь, какой бы мерзкой ни была последняя. Оно очень емко по последствиям в душах людей, хотя видимой реакции может и не быть. В случае покушений на чужую жизнь обычно бывает сенсационный эффект. Но он сродни нездоровому любопытству. Эффект самосожжения уходит вглубь.

Знакомый увлекся темой, рассказал о многих известных случаях и попытках самосожжения. Оказывается, и тут есть целая теория. Например, далеко не безразлично место акции, отношение к свидетелям и т.д. Можно поджечь себя на крыше дома и горящим броситься вниз. Преимущество — наверняка не потушат /теперь, сволочи, обычно успевают потушить!/. Но эффект самосожжения резко снижается: оно воспринимается просто как акт самоубийства, а огонь приобретает смысл лишь средства привлечения внимания. Мистическая или хотя бы иррациональная сторона сжигания живого человека исчезает. А это — главное.

— Особенность нашей Страны,— продолжал Знакомый,— состоит в том, что граждане враждебно относятся к самосожженцам. Свидетели самосожжения, а без них оно лишено смысла, обычно стремятся потушить горящего человека. Но отнюдь не из сострадания. Потушив, они обычно избивают самосожженца до полусмерти, а иногда до смерти. Причем, с невероятной злобой.

— Но почему же? Разве человек не вправе распорядиться своей жизнью?

— Конечно, вправе. Но только если это соответствует официальной идеологии, интересам властей и духу населения. В нашей Стране акт самосожжения выступает как сильнейший акт обличения зла, разлитого во всех обычных людях не в меньшей мере, чем во властителях-насильниках. У нас обличение язв общества равносильно обличению язв в душе и в поведении ближнего. Народ у нас ненавидит обличителей. А самосожженцев — в первую очередь. Так что лучше шлепнуть пару крупных вождей. Вот за это многие спасибо скажут. Какая тема для разговоров! К тому же кое-кто по службе продвинется.

Ученый: Итак, согласно вашему учению,общественные отношения делятся на метериальные /производственные отношения, экономическая структура общества/ и идеологические /государство и право, такие формы общественного сознания, как мораль, религия, философия, искусство, а также политическая и правовая форма сознания/. Если мне не изменяет память, сюда когда-то и наука зачислялась. Теперь неудобно это делать стало. Слишком нелепо получается. Науку потихоньку перевели в другой разряд /в производительные силы?/. Ну, да Бог с ней. Идеологические отношения суть лишь надстройка над материальными. Каждому базису соответствует своя надстройка и т.д. и т.п. Не так ли?

Идеолог: Примерно так.

У: Теперь припомним, что нужно для того, чтобы какое-то явление считать материальным. Это — быть вне сознания людей, производить в нас ощущения /материя — объективная реальность, данная нам в ощущениях/. А что такое государство? Тюрьмы, армия, полиция, милиция, чиновничий аппарат,— что это? Только плод воображения или нечто, существующее вовне и производящее весьма заметные ощущения в нас? А отношения людей в этих учреждениях, что это такое? Разве мы их не воспринимаем как нечто, происходящее вне нас? И чем с этой точки зрения ваши производственные отношения материальнее? Если это отношения собственности, то они в области права, т.е. в надстройке. А если это экономические отношения, то они лишь варианты зримых отношений людей наряду с такими же зримыми политическими и прочими. Надо различать деятельность и сознание? Политическую деятельность и политическое сознание? Да. Но надо различать и экономическую деятельность и соответствующее сознание и т.д. Нет, принцип материализма тут совсем ни при чем. Он тут притянут за уши. Остается лишь одно: экономические отношения общества определяют собою все прочие, являются базисом для них. Но что такое экономические отношения? Дайте определение! А то получается типичная тавтология: это такие отношения, которые определяют собою все отношения данного общества. Но тогда вопрос о том, какие именно отношения играют такую роль, остается открытым. И никакого основополагающего принципа не остается.

И: Но мы настаиваем все-таки на экономических отношениях как на базисных. А что такое экономика — можно договориться с помощью описания, примеров и т.п. Не обязательно давать строгие определения. Это же не математика!

У: Вы можете пояснить, что такое экономика, прибегая к иллюстрациям лишь из одного типа общества, где это действительно играет решающую роль, а именно — из общества, в котором господствуют товарно-денежные отношения, капитал. Но если вы нечто подобное будете выделять в качестве экономики в других обществах, вам без труда можно показать, что такого рода отношения не везде являются определяющими. Так, в нашем обществе фундамент образуют социальные отношения, а не экономические. Конечно, вам ничего не стоит назвать их экономическими. Но это не спасет ваши принципы по существу.

Но обратимся к надстройке. Согласно вашему тезису каждое общество имеет свой тип надстройки, соответствующий своему типу базиса. Например, свое государство, свое право, своя мораль, своя религия и т.п. Здесь смешивается опять-таки целый комплекс проблем. Рассмотрим лишь некоторые из них.

— У меня,— говорит Четвертый,— установлена своя строгая такса. Если с производственного совещания ухожу... Заметьте, ухожу, а не удираю... Удираю я только с партийных собраний... Я даже с заседаний не удираю, а их покидаю. Итак, если я ухожу с производственного совещания, я пью сто грамм водки и три кружки пива, не больше. Если покидаю заседание отдела,— двести водки и пять пива, не больше. А если удираю с партсобрания,— пью водку, вино, пиво в любом количестве и любом сочетании. Тут тоже есть свои различия, но они идут по другой линии. Партийные собрания тоже, как вам известно, разделяются на текущие, одобряющие и обличающие. Текущие я ценю в пятерку, не более. Одобряющие — до десятки. А на обличающие у меня ограничителей нет. Сегодня я удрал с обличающего. Вскрыли у нас какие-то попустительства и шатания. И даже искривления серьезные. Так что сегодня я, как говорится, весь ваш. Ну, за что? Ваш тост, коллега!

На уроке по истории Страны произошел крупный скандал. Учитель рассказывал о героическом прошлом. Потом спросил, какие имеются вопросы. И я подкинул ему вопросик.

— Ходят слухи, будто именно в эти годы много миллионов людей было репрессировано ни за что. Правда это или нет?

Класс замер. Учитель начал мямлить что-то об отдельных перегибах и ошибках, которые были своевременно замечены Партией и преодолены. Сослался на материалы съездов Партии. Обрушился на клеветников, которым не дают покоя наши успехи. Заговорил о тлетворном влиянии Запада и идеологических диверсиях. В общем, выдал нам полный набор идеологических помоев, который мы и сами десятки раз слышали и читали и знали назубок. Прозвенел звонок. Урок кончился. Учитель побежал к директору с докладом о ЧП /чрезвычайном происшествии/ на уроке. Ребята окружили меня и сказали, что я сморозил глупость, и разбежались подальше. Осталась одна Она.

— Не беда. Ничего они тебе не сделают. Сейчас не те времена.

После уроков со мной имел беседу секретарь комитета СКМ. Сказал, что будет персональное дело. И выговора мне не миновать. Потом меня позвали к директору. Там сидели учитель истории, наш классный руководитель, секретарь партбюро и еще какой-то незнакомый тип. Часа два они выматывали мне душу. Добивались, что я хотел сказать своим вопросом, откуда узнал. Я сказал, что об этих репрессиях болтают все. Это общеизвестно. А я просто хотел спросить, насколько эти слухи соответствуют истине. Ответ учителя меня вполне удовлетворил. Если хотите, я могу повторить. Но они не унимались и клонили к тому, что мой вопрос — идеологическая провокация.

Потом вызвали родителей в школу. Мать вернулась в слезах. Отец не сказал ничего, но был мрачен. Друг куда-то испарился. Только Она зашла, пригласила прогуляться.

— Плюй на все,— сказала Она.— Проглотят! Не те времена!

— То, что ты называешь «не те времена», давно прошло,— сказал я.— Сейчас везде ощущается какое-то озверение. Словно ждут все чего-то. И на всякий случай демонстрируют свою готовность на любую пакость.

— Обидно, конечно, срываться на таком пустяке,— сказала Она. — Если уж и бить, так бить. К удару надо готовиться. А для этого надо уметь затаиться. Будем надеяться, что все обойдется.

Но ведь рассуждать можно и иначе, говорил я себе, оставшись один. Почему следует принимать во внимание реакцию очевидцев? И адекватна ли их реакция состоянию их духа? А Христос? Он же принес жертву, и те, ради кого он это сделал, насмехались над ним. А так ли? Кто насмехался? Были же такие, кто страдал вместе с ним и за него! К тому же Христос не добровольно полез на крест. На то была не его добрая воля, а воля Божия. И воля властей, к тому же. И воля многих других людей. Нет, ситуация Христа к нам никак не подходит. У нас жертва типа жертвы Христа стала настолько обычным делом, что на нее уже никто не обращает внимания. Она уже не воспринимается как жертва. В нашей ситуации вопреки здравому рассудку жертва должна быть сделана ради всех. И потому она должна быть сделана против всех. Один против всех!

Я почувствовал, что я вышел на путь, ведущий к открытию некоей формулы жизни. И, измученный, заснул под утро. И увидел я светлый радостный сон. Первый светлый сон за все последние тридцать с лишним лет жизни. И последний. Мне приснилось, как мать привела меня в церковь на причастие или исповедь /или то и другое, сейчас я уже не помню, как называются эти процедуры и в чем они конкретно заключаются/. На другой день я отправился в церковь — посмотреть, что это теперь такое.

— Все зло от того,— продолжает заливать наш четвертый собутыльник,— что не соблюдаются правила хорошей жизни. Многие люди живут не адекватно своим возможностям. Скажем, зарабатывает человек пару сотен, а пыжится так, будто все четыре заколачивает. Отсюда гарнитурчики не по силам. Переживания. Такие люди вечно недовольны, вечно страдают. Назначь такого человека даже Генеральным Секретарем, он все равно будет изображать претензию на роль самого Господа Бога. А жить надо ниже своих реальных возможностей,— таково мое второе житейское правило. Допустим, получаешь ты две сотни, а живи так, будто имеешь сотню или от силы полторы. И у тебя в запасе всегда будет сотня или полсотни. Дар божий! Вы представить себе не можете, как это повышает жизненный тонус! Решился, например, я купить костюм за полторы сотни. Вхожу в магазин. Щупаю костюм стопятидесятирублевый, а сам глазом кошу на семидесятирублевый. И покупаю, само собой разумеется, семидесятирублевый. Восемьдесят рублей чистой прибыли в результате. А семидесятирублевые костюмы выглядят почему-то лучше стопятидесятирублевых. Когда я в своем семидесятирублевом костюме пришел на работу, все сотрудники сбежались. Никто не верил, что такая дешевка. А вот мой шеф купил за сто пятьдесят, так все до сих пор думают, будто за семьдесят. Потом, в семидесятирублевом и в кафе зайти можно. В случае чего /вино прольешь, соусом капнешь/, не жалко. А в стопятидесятирублевом сюда появляться боязно. В таком только в театр или на прием в посольство. Но в театрах или дерьмо идет, или билетов не достанешь, а посольства нас не приглашают.Так что правило мое действует железно!...

— Что ты мне все твердишь о науке, — говорит философ. — С точки зрения науки человек есть бесструктурный кирпичик в миллиардном скоплении таких кирпичиков. С точки зрения науки общество борется за свое существование. При этом действуют такие-то законы. Здесь люди исчисляются миллионами и миллиардами, а эпохи — столетиями и тысячелетиями. Наука отвлекается от того, что человек имеет неповторимое индивидуальное «я», личную судьбу, короткую жизнь. Отвлекается от того, что человек нуждается в сочувствии, защите, жалости и т. д. Короче говоря, позиция науки в принципе не человечна. А позиция индивида в принципе антинаучна. Какое дело человеку до того, что понятие смысла жизни бессмысленно с точки зрения науки. Он спрашивает о смысле жизни и ищет его. Какое дело человеку до того, что с точки зрения науки люди обречены лгать, лицемерить, доносить, хапать, ставить подножку и т.п. Он хочет честности, искренности, надежности, отзывчивости, помощи и т.д. По науке тела падают. А человек мечтал не падать. И видишь, он полетел. Я думаю, что прогресс общества зависит от антинаучных мечтаний и стремлений человека не в меньшей мере, чем от достижений науки. И притом, антинаучны ли они на самом деле? Они просто реальный факт жизни людей, как те гнусные качества людей, появление которых имеет научное объяснение.

— Но ты же признаешь, что они не имеют оснований в социальных законах общества,— говорит Математик.

— Но они имеют какие-то другие основания,— говорит Физик. — Почему бы, например, не допустить некий закон негативизма, заложенный в психической природе человека, по которому в определенном проценте случаев люди поступают вопреки здравому смыслу социального бытия? Я не думаю, что всегда в основе благородных поступков людей лежит скрытая корысть. Бывают же бескорыстные импульсивные порывы. Они и случаются по этому закону.

— Возможно, — говорит Математик. — Но вы не построите на этой чисто негативной гипотезе теорию, дающую подтверждаемые прогнозы.

— А много ли надежных прогнозов дает твоя научная теория? И почему именно теории строить?! Люди просто чего-то хотят и действуют согласно своим хотениям. И из этого что-то получается. Ведь все достижения западной цивилизации достигнуты вопреки законам общественного процесса, благодаря желаниям людей, идущим вразрез с этими законами. Нет, я категорически против того, чтобы вырабатывать нашу программу в соответствии с законами общества. Коммунисты тоже ссылались и ссылаются на законы. На другие, правда. Но чем они хуже тех, на которые собираемся ссылаться мы? Нам лично надо изучать это общество научно, чтобы делать выводы для своей деятельности. Но людям мы должны предлагать не законы, а нечто понятное им и отвечающее их интересам. Какое удовольствие людям от того, что мы дадим обоснование тенденции к снижению жизненного уровня населения и покажем, что нынешний хронический дефицит продуктов питания есть неизбежное следствие социальной системы, а не плохой погоды? Мы должны дать объективную справку о продовольственном положении в Стране и потребовать мер улучшения. Пусть эти меры противоречат законам нашего общества. Цивилизация вообще есть расстановка перегородок и подпорок, выдумывание противоестественных мер.

— Я согласен с этим,— говорит Физик. — Наши Хроники стали смахивать на бюллетени Научного Студенческого Общества. Думаю, что их надо сделать менее академичными, но более мужественными и деловыми. Конечно, материалы теоретического порядка надо давать, но короче и не так часто. Сейчас у нас главная проблема — подготовка материалов по ИСИ. Что они там тянут?

В последнее время я стал описывать в стихах события, происходившие вокруг меня. И у меня накопилась целая тетрадка. Вот, например, на уроке физики произошел такой инцидент. Один парень спросил учителя, почему доносчиков называют стукачами, хотя стук есть звук, а доносы делаются бесшумно. Этот парень мог позволить себе безнаказанно задать такой вопрос: его папа работает в КГБ. Ему можно. И учитель не возмутился, а долго плел какую-то безграмотную /это очевидно даже нам/ чепуху. Не успел он закончить свой исторический экскурс, как я написал это:

После того, как колонна несчастных женщин пересекла мне дорогу, я все время находился в состоянии оцепенения. Меня всего заполнил один вопрос, одно недоумение: что происходит?! Мне хотелось кричать: люди, опомнитесь, что вы творите?! Но я не мог. Как во сне, крик не получался. Я немного отошел, оттаял в университете. Но лишь настолько, чтобы на время забыться, и тут я снова погрузился в еще более тяжкое оцепенение. Я получил несокрушимо убедительные свидетельства того, что к людям взывать бессмысленно. И это убеждение уже не оставляло меня и, я знаю, не оставит до конца жизни. И я вспомнил о Боге.

Как и большинство людей моего поколения, я был крещен. Лет до двенадцати верил в Бога и соблюдал минимальные религиозные обряды: молитва перед едой, молитва после еды, молитва на сон грядущий, причастие, исповедь, религиозные праздники. Потом — школа /образование/ и антирелигиозная пропаганда, проводившаяся с ужасающей методичностью. И верующим быть сначала стало просто нехорошо, потом стыдно, потом опасно, потом привычно. И Бог превратился в нашем сознании в продукт невежества, в поповскую выдумку, в старушечьи сказки. Откуда нам было знать, что вместе с Богом уходит от нас человеческая теплота, доброта, отзывчивость, сочувствие и многое другое, о чем теперь люди не знают даже понаслышке. Например — состояние просветленности, душевного очищения, всепрощения. Но Бог все же был где-то в самых глубинах души. Иначе чем же объяснить тот факт, что я замер тогда при виде той страшной колонны? И я вспомнил о Нем лишь постольку, поскольку Он был там.

И все те десять лет... Как же долго тянулись они! И как быстро промчались! Все те десять лет я помнил о Нем, обращался к Нему, молил Его, благодарил Его. И сопротивлялся Ему всеми силами. Сопротивлялся проникновению Его в мою душу. Что-то мешало мне принятию Его. Что?

Сидел вместе со мной один религиозный деятель. Он вроде бы был даже крупным чином там у них. Вроде бы даже близок к самому Патриарху был. Мы с ним частенько обсуждали проблемы Бога. Но хотя этот человек говорил хорошие слова, сам он в поведении ничем не отличался от нас, и слова звучали холодно и не убедительно.

— Вы смешиваете религиозность и церковь,— говорил он,— веру и способ ее проявления. Мы же живем в коммунистическом обществе. Здесь все несет на себе его печать и испытывает его влияние. И церковь в том числе. И даже люди и организации, которые открыто конфликтуют с коммунизмом или тайно борются с ним. Мы во всем люди этого общества, — ив вере и в неверии. Отсюда и идет ваше неприятие Бога. Но у вас нет иного пути.

— Конечно,— говорил он,— церковь прошлого не надо идеализировать. Но факт остается фактом: это именно она вносила в человечество ту крупицу добра, милосердия, правды и многого другого, на отсутствие чего в нынешних людях вы жалуетесь. И потому тогда человек мог взывать к людям. Пусть эта крупица была ничтожно мала. Но она была заметна. Знаете, мы иногда рассуждаем чисто количественно. Мол, подумаешь, какое дело — было немножко больше добрых людей. Но как знать, может быть именно это немножко и решает дело. Может быть так, что даже наличие всего лишь одного доброго человека делает общество иным. Кто измерил меру доброты? Христос пришел в мир один, а глядите, какой был результат. Ладно, пусть для вас это — сказки. Но отнеситесь к этому хотя бы как к поучительной сказке. А теперь исчезло это «немножко», что прививала людям церковь. Наша церковь в теперешнем ее состоянии уже не способна на это. И что же вам остается? Не надейтесь на людей. Не взывайте к ним — бесполезно. Призыв к людям был призыв к Богу, который был в них. Обращайтесь прямо к Богу. Теперь вы сами себе религия, церковь, человечество. Впрочем, у вас все равно нет иного выхода.

Мы выпили все запасы, принесенные с собою, и уже дважды дозаказали бурду, которая по прейскуранту тут числится не то портвейном, не то вермутом, не то мускатом. Потолковали о том, о сем, попросили Четвертого продолжить свою лекцию о правилах счастливой жизни.

— Жить ниже своих возможностей,— правило, пожалуй, одно из самых главных. Я вот по своим интеллектуальным данным доктором наук мог быть или начальником главка. Но я не такой дурак, чтобы клюнуть на это. Глядите, старые дома и мосты ... и вообще любые вещи... делали с избытком прочности. И они до сих пор стоят и живут. А теперь? Теперь впритык, а то и вообще... А результат? Верно, не успели построить, как ремонтировать надо. Или едва вождь вылезет в боги, как ему под зад коленкой давать надо и разоблачать как круглого болвана. Но есть, братцы, еще одно в высшей степени интересное правило. Открыть-то я его открыл, а сам до сих пор удивляюсь ему. Вот это правило: не имей ничего и будешь иметь все! Я например самый низкооплачиваемый сотрудник в нашей конторе. Несколько раз мне хотели повысить зарплату. Но я ни в какую. Что-нибудь придумывал, чтобы не было этого. Один раз заместителю директора бутылку коньяка споил, чтобы он меня из списков на повышение вычеркнул. А почему? А вот почему. Путевка в дом отдыха, например, стоит сотню. А я имею ее за семь рублей, со скидкой, соцстраховскую. Потому что я низкооплачиваемый. Безвозмездная ссуда пару раз в год. Премии за хорошую работу /всем ясно, что работа тут ни при чем/. Одним словом, подсчитать — раз в десять больше повышения получается. И почет сохраняется: низкооплачиваемый! Тут недавно молодежь организовала экскурсию по историческим местам на неделю. На автобусах, с питанием, с гостиницами. Предложили мне присоединиться. Я, говорю, не против, но сами понимаете, я же низкооплачиваемый. Они говорят, пустяк. Местком оплатит вашу долю. Раз так, говорю, пишите. И еду. А экскурсия эта не столько по историческим местам, сколько по злачным местам в районе этих исторических мест. А тут ребятам нужен не столько толковый экскурсовод, сколько толковый кабаковод. И в учреждении спокойны: раз я поехал, все будет в порядке. Пить будут, но головы не потеряют, потому как с ними опытный... старый член партии... Понятно? Семь дней сыт, пьян и нос в табаке. И насчет женщин... ну, это вопрос особый. Повторим? После экономии на костюме я спрятал в заначку двадцать рублей. Минуточку... Вот они, миленькие! Итак...

— Я согласен, — говорит Скептик,— что наше заведение есть типичная липа. Ликвидация отставания общественного сознания есть целая эпоха. Она предполагает огромные усилия и затраты, кропотливую работу с людьми. А мы на это не способны. Мы даже картошку растить как следует не можем. Вот и выдумываем свою «идеологическую кукурузу». В свое время думали за счет кукурузы построить коммунизм при жизни «нынешнего поколения». Теперь — за счет уколов. Сплошной обман.

— Это действительно липа,— говорит Критик. — Но тут есть нечто большее, чем обман и самообман. Тут вообще нет никакой лжи и самообольщения.Тут другое. Вспомните сельскохозяйственную выставку перед второй мировой войной. Сельское хозяйство в ужасающем состоянии,— ближайшее следствие коллективизации. В Стране голод. Миллионы людей погибли. А они строят колоссальную, неслыханную ранее нигде и никогда сельскохозяйственную выставку, демонстрирующую якобы выдающиеся успехи нашего сельского хозяйства. Знаете, сколько миллиардов ухлопали на эту выставку? Больше, чем вложили во все сельское хозяйство за всю ту пятилетку! В чем дело?

В дискуссию включилась вся палата. Были высказаны всевозможные мнения. Мнение Клеветника: выставка была красивой сказкой, а в то время сказка была важнее реальности. Мнение Скептика: построить выставку было все-таки дешевле, чем поднять сельское хозяйство. Последнее до сих пор поднять не можем, а выставку уже тогда осилили. Мнение Пропагандиста: внешний эффект от выставки был сильнее, чем от улучшения сельского хозяйства. Ничтожное улучшение сельского хозяйства осталось бы незаметным, а выставку заметили все. Как ни улучшай сельское хозяйство, все равно остается заметное отставание и бедность. Если не можешь дать людям добра на копейку, сули на миллион. А выставка и была таким обещанием. К тому же был расчет на то, что достаточно большое число идиотов, холуев и мерзавцев поверит в наш расцвет, посетив именно выставку, а не реальные деревни. Мнение Террориста: вообще не надо упрощать историю. Плохо или хорошо людям, — это не критерии исторических процессов. Иногда чем хуже, тем лучше. И вообще оценки тут ничего не дают. Выставка — ни хорошо, ни плохо, ни лучше, ни хуже, ни то, ни другое, ни третье. Это вообще ничто. Типичная бессмыслица, назначение которой никто разумно объяснить не может. Это иррационально. Они не ведают, что творят.

— Все это так,— говорит Критик. — Теперь обратимся к нашему заведению. Вся эта затея обойдется Стране не меньше, чем выставка. Отличие ее от выставки — она секретна, не предназначена для рекламы, для пропаганды, для обмана Запада и т.д. Выставка до сих пор функционирует. А мы? Как только эта затея обанкротится, нас прикроют и уничтожат. Я имею в виду нас как данную специфическую организацию и людей. Дома, может быть, оставят. Институт какой-нибудь создадут. А скорее отдадут под какой-нибудь отдел КГБ. Что же общего у нашего заведения с выставкой? Возникла грандиозная проблема воспитания «нового человека» в масштабах всего общества, который не халтурит, не ворует, не обманывает; едет, куда прикажут, жрет, что дадут, и не нахвалится; не берет взяток, любит начальство и т.д. А такой «новый человек» никак не получается. Получается ловкач, Получается ловкач, карьерист, пройдоха, хапуга, лодырь, взяточник, развратник и т.п. Преодолеть все это — задача еще более трудная, чем поднять сельское хозяйство. А я полагаю, что вообще в условиях коммунизма эта задача неразрешима. Так вот, вместо реального решения проблемы в том духе, как Они хотели бы, — а это есть квазицель, Они дают ее решение, адекватное самой социальной сущности цели, т.е. квазирешение. И это квазирешение вполне отвечает сущности самой задачи. Оно не есть обман. Оно есть нормальная форма жизнедеятельности этого общества.

Опять начался спор. От критика потребовали объяснения того, что такое квазицель и квазирешение.

— В принципе это очень просто. Нужно только время и терпение, чтобы подойти к этому постепенно. Как-нибудь я вам изложу свою теорию подробнее. А пока достаточно следующего. Обществу нашего типа приписывают цели как некоему единому разумному существу. Вам это известно. Программа партии. Полный коммунизм и т.д. Но реальное общество не есть целеполагающее существо. Реально оно состоит из множества людей, имеющих свои цели, потребности, интересы. Как равнодействующая осуществления этих реальных целей образуется некое совокупное общественное явление — продукт их совместной деятельности. Ставя какую-то грандиозную задачу /неважно, кому в голову взбрела первая идея, кто ее оформлял фразеологически/, люди под этим именем обделывают свои конкретные делишки. Они изобретают удобную форму для этого, выдавая ее за средство решения упомянутой задачи. Задача, как правило, неразрешима, если ее понимать буквально, а не как квазицель /ложную, кажущуюся цель/. А усилия, которые считаются направленными на ее решение, фактически лишь усугубляют положение вещей. У нас это стало типическим. Вспомните, сколько раз в последние годы нам сообщали о блестящем решении каких-то проблем, фактическое положение с которыми кончалось полным провалом. А ведь с их точки зрения провалов не было. Тут постоянно смешиваются два аспекта: фиктивный и фактический. Мы живем во втором. Они же, живя во втором, витают в первом.

Объяснение Критика не внесло ясности в головы обитателей палаты, привыкших к упрощенным категорическим ответам. Но оно дало почувствовать, что все то, что они воспринимают как бессмысленную игру идиотов, на самом деле имеет зловещий исторический смысл.

— Увы,— сказал Критик,— мы являемся лишь жалкими жертвами огромного тупого бесчувственного чудища, объявленного вершиной истории и разума. Но мы Люди, друзья мои. И постараемся быть ими до конца. Мы должны были возненавидеть Их. Нас лишили и этого. Но нас не смогли лишить главного в Человеке: способности к вере. У нас нет другого выхода!

Прозвенел звонок. Из стены выскочил поломанный унитаз и юркнул обратно. В палату вошел лаборант и объявил: в нужник, живо!

— С той экскурсией, правда, вышел казус. Остановились мы в одном местечке на отдых, а столовая закрыта. И никаких намеков на спиртное на всем обозримом пространстве. Молодежь обступила меня, смотрят на меня с такой надеждой, с какой, надо полагать, в свое время наши трудящиеся смотрели на товарища Сталина. Ладно, говорю я, ждите меня тут, ребята. Не может быть, чтобы на русской земле да не было чего-нибудь такого, от чего русский человек дуреет до умопомрачения. И пошел. На интуицию пошел. Просто пошел, и все тут. Иду — лесок, полянка, овражек, опять лесок. Вижу — дымок, подхожу — землянка. Вошел — мужики сидят. Рожи — как в кино периода коллективизации у кулаков. Привет, говорю. Привет, говорят. Мне бы, ребята, на десятку зелья какого-нибудь достать. Не поможете? На десятку, говорят, мы тебе этим зельем бензобаки наполним. Неси посуду. В общем, упились мы тем самогоном от шоферов до старых трезвенниц так, что пришлось пару городов пропустить. Отсыпались. А насчет женщин — разговор особый...

Я обошел чуть ли не все действующие церкви города и был крайне разочарован увиденным. Я рассказал о своих впечатлениях Знакомому.

— Наивный человек, — сказал он. — Наша церковь и до революции-то была придатком государственной власти. А теперь это — ублюдочное во всех отношениях явление.

— А секты?

— Лучше и не суйся. Мразь сплошная. Впрочем, я могу свести тебя с одним человеком. Любопытный тип. Но иллюзий на этот счет строить не советую. В наших условиях традиционные формы религии обречены на полное вырождение или в лучшем случае на жалкое существование под контролем наших властей. Подпольные секты? Я же сказал, сплошная ерунда. Патология или жульничество. Откуда я знаю? Видишь ли, подпольной религии не бывает. Религия может быть сначала запретной. Вообще может быть запретной. Но не подпольной. Религия есть нечто просветляющее, возвышающее, очищающее и т.п. А подпольность никакой просветленности и возвышенности не несет в себе. И она принижает, мельчит, заземляет, опошляет.

— Но ты же не отрицаешь того, что религия имеет основания не только во внешних обстоятельствах жизни людей, но и в их душах независимо от этих обстоятельств! Потребность в религии есть естественная потребность людей. Она как-то должна утоляться.

— Конечно. Но пока еще никто не знает, как именно это осуществится в нашем обществе. Наше общество принципиально антирелигиозно. Так что не исключено, что наша потребность в религии и впредь будет удовлетворяться ублюдочными продуктами такого рода. Жрем же мы гнилую картошку, фальсифицированную колбасу и прочую дрянь. Почему ты думаешь, что в отношении таких тонких продуктов цивилизации, как религия, нам сделают исключение? Вспомни к тому же о системе привилегий. Так что...

Потом мы опять заговорили о нашей партийности. Один сказал, что теперь осторожно принимать стали. У них в учреждении на этот год всего два места выделили. Другой сказал, что это для интеллигенции и чиновников стало труднее. А рабочих и крестьян заманивают, а те не идут. Зачем им в партию? Карьеру они все равно не делают. А свой кусок хлеба они и без партии заработают. Вспомнили анекдот про Абрамовича, которого исключили из партии и который увидел сон, как американский президент выступил в конгрессе с требованием восстановить Абрамовича в партии, иначе, мол, американцы нам хлеб продавать не будут. Выяснилось, что имеется более десяти вариантов этого анекдота. Четвертый сказал, что отношение русского человека к партии точнее выражает такая хохма. Вышибли Ивана из партии за пьянку. С горя он напился и набил морду постовому милиционеру. Его в суд. Судья спрашивает, как он дошел до этого. А он говорит, что напился с горя, поскольку из партии выгнали, а он ради партии на все готов, он ради партии готов набить морду самому Генсеку, а не то что постовому. Судья Ивана оправдал, а на работе его восстановили в партии, ограничившись выговором.

Ученый: Сам факт объединения общим самим понятием «надстройка» таких разнородных явлений, как государство, право, мораль, искусство, политика, причем — как организаций и действий людей, так и идей, учений, теорий, сознания и т.п., — уже достаточно красноречиво говорит о том, что здесь имеет место схематизация квазинаучного сорта. А потом начинается свистопляска с отмиранием и изменением разных элементов надстройки как в бесконечных апологетических текстах на эту тему, так и в самой реальной жизни нашего общества. Вот вам только несколько аспектов дела. Искусство. Хорошо, пусть оно меняет вид и становится адекватным новому базису. Хотя на деле-то происходит тривиально ясный процесс — изменение искусства под влиянием хода жизни. Но вот вам факты. Присвоили все достижения искусства прошлых эксплуататорских эпох. Заимствуем /просто воруем/ достижения искусства враждебного Запада. Сами добиваемся признания на Западе нашего уворованного у прошлого искусства. Конечно, мы создаем и «новое» искусство — тысячи тонн вранья и славословия. И все же это происходит не по вашей схеме «изменяется базис, сбрасывается и заменяется новой надстройка». Или возьмем государство. По-вашему, государство вообще возникло вместе с классами и отомрет вместе с ними. А оно вот не отмирает. Учение штопают: отомрет через усиление! Нужно быть полным идиотом, чтобы поверить, будто многомиллионная армия нашей власти, захватив все ключевые позиции и блага жизни, отомрет по доброй воле. А вот с правом как раз наоборот, хотя мы вопим о правах больше всех. Право как социальная форма защиты человека от общества и власти /т.е. право в собственном смысле слова/ у нас действительно отмерло, и мы имеем классический пример неправового общества. Аналогично обстоит дело с моралью. И религия у нас разрушена, низведена до убожески холуйского уровня. Зато философия обрела функции идеологии. И политика отмерла во внутренней жизни, уступив место неполитическим формам отношений.

— Лично для меня проблема Бога есть проблема божественного в человеке,— сказал мой собеседник. — Нам родители с детства прививали религиозность в таком смысле, какой находится совсем в ином разрезе сравнительно с обычным, вульгарным пониманием религии. В этом обычном смысле я атеист. Я религиозен в том смысле, что чувствую и несу крупицу Бога в себе. И потому он для меня есть. Вопрос о существовании Бога не есть вопрос естественно-научный. Его существование или несуществование не докажешь и не опровергнешь никаким научным наблюдением и экспериментом. Он есть или его нет в каждом данном человеке, для меня, для тебя, для него... Вопрос о Боге есть вопрос о том, кто ты и как ты будешь вести себя в этом мире. Мне трудно это пояснить Вам, ибо это надо почувствовать самому, чтобы сказать себе: мне ясно, я понимаю.

Мы долго беседовали так о самых различных аспектах положения религии в наших условиях, но я остался холоден к словам Собеседника. Я верил в его искренность, я не сомневался в том, что он имеет в себе ту крупицу Бога, о которой говорил. Но что-то оставляло меня в тревоге. Собеседник мой чувствовал это и сам стал заражаться моим беспокойством. Пора кончать, решил я, не надо разрушать то, что человек создал ценой целой жизни.

— Я верю вам,— сказал я. — Я ценю мудрость Ваших слов. Но то, что постигли Вы, есть в некотором роде религия в себе и для себя, выражаясь языком Канта. А я ищу нечто для других. Понимаете, я не ощущаю себя в себе как таковом. Я ощущаю себя только в других и в другом.

— Но это то же самое,— сказал Собеседник. — Всякая религиозность есть религия в себе и для себя, а потому — для другого.

— Возможно,— сказал я. — Значит, мне не дано. Понимаете, то, чего я хочу, есть сияние, свет, пламя, гром небесный. Но не тление, не журчание, не воркование. Рад был побеседовать с Вами. Прощайте.

— Что же,— сказал он,— прощайте. Дай Бог Вам того, что Вы ищете.

Я остался опять один

Вроде бы обошлось. На комитете меня обрабатывали четыре часа. Потом обливали помоями на собрании. Потом — в райкоме. Залепили выговор с занесением в учетную карточку. И успокоились. Как будто ничего не бывало. И Друг стал прежним. И разговорчики. И анекдоты. Отец сказал, что я уже большой. Должен понимать, что к чему, и уметь держать язык за зубами.

— Сейчас не то время, чтобы болтать,— сказал он. — Сейчас строго насчет этого. А будет еще строже. Так что ты не подкачай.

На районной математической олимпиаде я занял первое место. И меня было назначили на городскую олимпиаду. Но потом разобрались и отставили. Ребята говорят, кто-то настучал. Намекают на Друга. Но я не верю в это. Зачем ему? Учитель математики огорчился сильно. Он так рассчитывал на меня!

— Ты же взрослый парень,— сказал он. — Зачем тебе дались эти репрессии?! Ты же рожден для математики!

— В молодости я тоже увлекался бабами,— говорит один из нас. — Но потом разочаровался, надоело.

— А для меня,— говорит другой из нас,— все бабы, что китайцы, на одно лицо.

— Возможно вы и правы,— говорит Четвертый. — Возможно, женщины на лицо не различаются или различаются незначительно. Глаза, нос, рот, иногда — зубы... Все это так. Но ведь индивидуальность женщины не в лице, друзья мои, а значительно ниже. Ниже пояса. А ниже пояса все женщины различаются, двух одинаковых не найдете. Поверьте мне, я на этом деле, можно сказать, шишку набил. Женщина вообще представляет интерес только ниже пояса. А там они, повторяю, все различны. Одна плачет, другая смеется. Одна кидается на тебя, как пантера, другая отбивается, как от грабителя. Одна требует штучки разные вытворять, кусается, хрюкает, другая обзывает тебя развратником, стоит тебе чихнуть в этот момент или спросить, не кооперативная ли у нее квартира. Одна вопит от восторга, другая плюется и говорит, что ей это противно. И заранее никогда нельзя угадать, что тебя ждет. Я одну докторшу наук полгода обхаживал, думал, что мощный интеллект, иностранные языки и заграничные поездки дадут в этом отношении эффект необычайный. А она оказалась ужасно скучной и постной старой бабой. А подвернулась мне как-то экспедиторша из соседней конторы, так до сих пор помню. Я потом пытался ее и так и эдак заполучить, ничего не вышло. Говорит, она не какая-нибудь, а эдакая. Женщина ниже пояса, повторяю, это — абсолютное разнообразие, это — тайна из тайн. Это — неповторимая и непредсказуемая индивидуальность. Несколько лет я трудился над первичными обобщениями и классификацией в этой области. Бесполезно. Эта проблема принципиально неразрешима. Пожалуй, это — единственная сфера нашей жизни, которая не поддается контролю со стороны партии, ОГБ и здорового коллектива. Помяните мое слово, ребята, коммунизм проникнет во все уголки мира и пролезет во все закоулки и щели нашей жизни. Но единственное, перед чем он остановится, это — женщина ниже пояса. Там ему делать нечего. Итак, за женщин!

— Сказки все это,— говорит разочаровавшийся. — Все они хороши до первого раза.

— Не могу согласиться,— говорит Четвертый. — Женщина по-настоящему раскрывается только через месяц или даже через два, как раз незадолго до того, как ты собираешься от нее сбежать. Она чувствует это и пускает в ход все свои чары. Стирает тебе носки и кальсоны, кормит курицей и начинает менять постельное белье. А в постели...

— Чушь,— говорит сторонник прокитайской концепции. — Кстати, вы меня неверно истолковали. Говоря о лице женщин, я имел в виду именно нижние части тела. А носы, глаза, губы, зубы, волосы,— этим они как раз различаются. Посмотрите на нашу официантку, на эту вот посудомойку и вон на ту разрисованную кралю. Есть разница? И с кем вы предпочли бы провести ночь? Хотел бы я на вас посмотреть после этого!

— Мы придерживаемся с вами разных доктрин,— говорит Четвертый. — Мои правила на этот счет таковы: 1/ если есть хоть малейший шанс переспать с женщиной, используй его; 2/ имея дело с женщиной, стремись найти в ней качества, каких нет у ее предшественниц. Все зависит от установки.

— Когда мы были мальчишками,— говорит разочаровавшийся,— нас просвещал в этом деле один алкаш из соседнего дома. Он нам за мелочишку и барахло, которое мы таскали из дома, сдавал для этого свою бабу. Она тоже закладывала. Иногда она за один раз пропускала нас по пятнадцать человек. Мразь, конечно. Стыдно вспомнить. Но мужик он был мудрый. У него тоже были свои правила. Например, не е...и, где живешь, не живи, где е...ь.

— За эти годы многое изменилось,— говорит Четвертый,— общество стало более терпимым, более широкие слои населения вовлеклись в блядство. Теперь эти принципы устарели. К тому же поменять жилье и работу теперь не так-то просто. Теперь наметились противоположные тенденции. Я знал одного способного бабника, который менял работу каждый раз, как перепробовал всех баб в своем учреждении.

В школе опять скандал: один парень из старшего класса покончил жизнь самоубийством. Выбросился из окна. Дело, однако, замяли. Учителям и ученикам объявили, что выпал по неосторожности. Но на похороны идти запретили. Мы обсуждали этот случай целую неделю. Наговорили всякой чепухи. Но до сути дела так и не добрались. Старшекласники из группы, где бывал самоубийца, помалкивали.

— Странный случай,— сказал Друг, когда мы бродили по проспекту. — Что-то там было заковыристое, это ясно. А что именно?

— Мерзость какая-нибудь,— сказал я.

— Не какая-нибудь, а еше какая,— сказала Она. «— Его склоняли стать осведомителем и доносить на эту самую группку у старшеклассников. Не знаю, согласился ли он, и ребята узнали об этом, или не решился отказаться, но не решился и согласиться. Теперь об этом никто не узнает. А может быть,и такой вариант имел место. Его отец — известный профессор, в либеральный период заработал репутацию порядочного человека. А на самом деле — полнейшее ничтожество. Сын его боготворил как мужественного и честного ученого. Наверняка он рассказал отцу о давлении на него со стороны ОГБ. И я на сто процентов уверена, что порядочный папаша настаивал на том, чтобы сын дал согласие быть осведомителем. Сам-то папаша был всю дорогу стукачом, как пить дать. Парень оставил записку. Родители же первым делом разыскали записку и уничтожили ее, а уж потом бросились на улицу.

— Очень правдоподобно,— сказал Друг.

— Бедный парень,— сказал я. — Что ему пришлось пережить! Не хотел бы я оказаться в его положении.

— Мы все в таком положении,— сказала Она. — Только в немного разжиженном.

Рождение нового человека есть великое чудо не для самого родившегося, а для тех, кто уже давно родился. Во-первых, давно родившиеся возлагают на вновь родившегося надежды: ну, этот будет не таким, как мы, а лучше, и на долю его выпадет иная, более приятная судьба, чем нам. Во-вторых, давно родившиеся сами преображаются, им кажется, что наступает новый, принципиально иной период их жизни.

Ученик с ужасом ждал увеличения своего чуть было не развалившегося семейства. Что будет? Решение квартирной проблемы отодвинулось в неопределенное будущее. Зам, конечно, надул. С Бородатым ничего не вышло. Его, кажется, убирают. У жены... А, эти блядуны готовы пообещать бочку арестантов, пока не добьются своего, а когда добьются... Мать настаивала на том, чтобы к рождению ребенка все было готово, но жена была суеверна, мало ли что может быть. Потом намерение сохранить ребенка пришло в последнюю очередь. Когда Ученику сообщили, что у него родился сын, вполне исправный и довольно крупный, он с головой окунулся в домашние хлопоты, начал мотаться по магазинам, в родильный дом. Жене написал записку, что безумно рад, что безумно любит, что ждет с нетерпением. Но все это пока были слова. Они обрели реальность лишь после того, как похудевшая и счастливая жена вышла к Ученику, неся на руках упакованного в красивые тряпки младенца и торжественно вложила его в протянутые руки Ученика. Родственники с той и другой стороны одарили жену цветами. Все торжественно двинулись домой. Пешком, это совсем рядом. Ученик шел в центре, бережно охраняемый со всех сторон. Сзади вели под руки еще не окрепшую жену. Пропади они пропадом, все эти житейские проблемы, думал Ученик. Вот единственное, что имеет смысл: ребенок!

По дороге в туалет приходится идти мимо буфета. Ко мне все-таки прицепились два забулдыги. Увидев меня, они выразили на мордах удивление и радость /хотя я видел их впервые/, назвали Васей, кинулись обниматься. Когда я сказал им, что я не Вася и что не знаю их, они меня обозвали последними словами, среди которых слова «сука» и «паскуда» были самыми приличными, и потребовали рубль. Хотя на вид я и выгляжу хлипким, но сил у меня на таких хмырей еше достаточно. И я их тут же убедил в этом. Они сразу же завертели хвостами, мол, пошутили. Настроение испортилось. Конечно, это — отходы, мразь. Но сколько такой мрази по стране в целом! И далеко ли мы сами ушли от нее? Однажды милиция и дружинники по просьбе райкома партии устроили нечто вроде облавы на такую публику. Какая-то социологическая лаборатория должна была выяснить социальный и возрастной состав таких сборищ, семейное положение участников, уровень образования и т.д. Эти данные зачем-то потребовались для ЦК. Я тогда торопился, тоже торчал в районе буфета и попал в эту «облаву». Потом я разговаривал с парнем из социологической группы. Тот за голову хватался. Возраст — от шестнадцати до семидесяти, семейное положение от холостяков до «многосемейных» /разводившихся по два-три раза/, образование от восьми классов до докторов наук, профессии — от чернорабочих до музыкантов, ученых, художников... Короче говоря, все основные величины почти точно / с незначительными отклонениями, которые можно отнести за счет несоблюдения правил исследования/ совпали с общими показателями для «нормального» /«трезвого»/ общества данного района. И какой же вывод из этого, спросил я. Социолог махнул рукой: вывод один, больше таких исследований не проводить! Любопытно, что хотя высшие слои общества предпочитают пить дома и в ресторанах, все же отдельные его представители выпадают в эту нашу «помойку» и тут мало отличаются от прочих. Хотя я сам попал в эту «помойку» случайно. Вообще-то говоря, я принадлежу к более высокому уровню: я сидячий пьяница. А есть еще более низкий уровень, чем околобуфетная пьянь. Это около винных магазинов, в районе всякого рода ларьков, содержатели которых фактически промышляют за счет алкашей низшего сорта, вообще в традиционно сложившихся «питейных» точках. Имеются свои объединения на заводах, часто — прямо в цехах. А деревня! А армия! А турпоходы, экскурсии... Короче говоря, если бы кто написал книгу на эту тему с фактическими данными, с графиками и таблицами, с фотографиями, с мемуарами, то эта книга имела бы успех невиданный. Например, с таким названием: «Россия пьющая». Я высказал эти соображения своим собутыльникам, вернувшись за свой уютный столик в самом углу.

— Э, чего вы захотели,— сказал Четвертый. — Да это же государственная тайна поважнее ракетных площадок. У нас трое молодых ребят решили собрать подробные сведения о нашем учреждении. Семья, жилплощадь, разводы, судьба детей, пьянство, отдых и т.д. Самые, казалось бы, невинные вещи. И меня «опрашивали». Я сначала даже помогать им начал, да вовремя очухался: тут политикой пахнет! А у меня на этот счет правило: моя политика — никакой политики! У нас всем известно, что я аполитичен. Да только посмеиваются: мол, что с него взять?!

— И что с этими вашими ребятами?

— Арестовали.

— За что?

— За сбор клеветнических сведений с намерением передать...

— А они передали на самом деле?

— Не успели.

— А откуда известно, что они собирались передавать?

— А зачем тогда они их собирали? Это же дураку ясно!

На работе сослуживцы, скинувшись по пятерке, подарили Ученику детскую кроватку на колесиках. Поздравляем, сказал профорг, вручая подарок. Надеемся, что вы воспитаете настоящего гражданина нашего замечательного общества, патриота и коммуниста. Сотрудники с работы жены принесли /вернее, прикатили/ в подарок коляску. Комсорг, вручая подарок, сказал, что они поздравляют и желают воспитать настоящего гражданина... В порядке остроумия комсорг добавил, что желает лично им от себя вырастить космонавта. Подарки были заранее согласованы, чтобы не получилось так, как у Художника: ему подарили три коляски и ни одной кроватки.

Ученый: Обратимся к учению о человеке.

Идеолог: Но в нашей идеологии нет особого учения о человеке, отличного от прочих разделов идеологии. Человек как познающее существо рассматривается в учении о мире и о познании, а как действующее существо — в учении об обществе. Вы же знаете, человек есть совокупность общественных отношений.

У: Я знаю. Но как бы это не было странно вам слышать от ученого, есть смысл выделить некоторые проблемы, касающиеся человека, в особый раздел идеологии или науки, если это не подходит для вашей идеологии. Я имею в виду вопрос о свободе воли человека, о его моральной ответственности за происходящее и о его участии в судьбах человечества.

И: Мы не отвергаем всего этого.

У: Я знаю. Но дело тут в характере признания. В какой мере цивилизацию можно считать продуктом свободной воли и изобретения людей? В какой мере человек может сваливать вину за происходящее на некие объективные законы и обстоятельства? В какой мере судьба человечества в руках самих людей? И вообще, всякое ли существо, относящееся к виду «гомо сапиенс», имеет право считаться Человеком? Вообще, что такое Человек как явление истории?...

Я надеюсь, сказала Жена, что твои родители отдадут нам свою комнату, а сами переселятся в нашу. Теперь нас трое и по закону... К чему говорить о законах, сказала Мать. Конечно, занимайте нашу комнату, это само собой разумеется. Я надеюсь, сказала Жена, что твоя мамаша не будет вмешиваться в наше воспитание ребенка со своими дурацкими старушечьими советами. Ради бога, сказала Мать, делайте, как хотите. Я ведь только помочь, если нужно. Она еще не давала нам никаких советов, сказал Ученик. Почему же они дурацкие? И не такая уж она старуха. А отказываться от помощи глупо. Не дергай меня за нервы, сказала Жена, у меня молоко пропадет.

— Прочитал?— спрашивает Лысый. — Что скажешь?

— Ничего особенного,— говорит Бородатый. — Только подход к сути дела. А главного нет. Самое интересное должно быть в той части записок, которую ты мне не дал. Нельзя ли как-нибудь заполучить их хотя бы на пару часов?

— Никак нельзя. Сразу же после того, как он умер, эту часть его записок уничтожили. Шеф сказал, что их ни в коем случае нельзя никому показывать, иначе нам голову оторвут. Они лишь на первый взгляд свидетельствуют о шизофрении автора. Но стоит над ними задуматься, как начинает проступать фактический шизофренический характер общества, в котором жил этот кажущийся шизофреник.

— Может быть.ты коротко расскажешь содержание этой части записок?

— Это невозможно. Сплошные головоломные рассуждения. Мистика какая-то. Я ни черта не смог понять в его выкладках, а не то что пересказать. Но впечатление такое, что вопрос о самоубийстве приобрел для него самодовлеющее значение как проблема: способен он реально, на самом деле распорядиться своей жизнью по своей воле или нет. Он засомневался в том, что человек действительно обладает свободой воли в этом отношении. И осуществил в некотором роде эксперимент. А самосожжение он предпочел скорее из эстетических, а не из идеологических, религиозных, политических или иных соображений. Он разуверился во всем, судя по тем местам, где он описывал встречи с писателями, художниками, учеными, религиозными деятелями. Все они производили на него впечатление мелких и злобных человекоподобных тварей, одержимых манией самооправдания. И он стал сомневаться в главном,— в своем собственном человеческом ядре. И сознательно пошел на этот ужасный эксперимент. Думаю, что он был в здравом уме в большей мере, чем мы все вместе взятые. Жаль, конечно, записки ликвидировали. А я — идиот! Мог же копию снять! Этому человеку вполне можно было доверять. Такой уникальный эксперимент и впустую!

-— К этому нам не привыкать. Мы сами суть участники эксперимента, который вот-вот закончится впустую. А что говорили те, кто потушили его и фактически убили?

— Вопросов об избиении им не задавал никто. Молчаливо все считали, что так и следовало сделать. Все в один голос называли его мерзавцем, который позорит нашу Страну, и они как честные граждане и патриоты не могли пройти равнодушно мимо. Ты знаешь, что их всех наградили орденами?

— Бедняга! Он не знал, что у нас человек не имеет права сам лишить себя жизни по самой сути нашего общества, а не в силу внутренних ограничителей.

— Тьфу,— сказал Один, выплюнув принципиально непережевываемую жилу обратно в тарелку. — Был тут бардак, есть и будет.

— Я против,— сказал Другой. — Должно быть лучше. Человеку свойственно стремление к лучшему.

— Человеку, возможно, свойственно,— говорит Четвертый. — Но русскому Ивану свойственно другое, а именно — стремиться к тому, чтобы хуже не было. Однажды попал я на «митинг». Лектор — интеллигентный на вид человек. Вроде вас, лысый, в очках, с портфелем. Он так и сказал в конце: мол, человеку свойственно стремиться к лучшему. Вот вам,обратился он к моему заросшему и опухшему соседу, разве не хочется лучшего? Нет, сказал сосед. Нам это ни к чему. Нам лишь бы хуже не было. Ишь чего захотели, сказал лектор. Это только на высшей ступени достижимо. А сейчас пока низшая ступень, так что извольте стремиться к лучшему. У нас хотя и развитой социализм, но еще не коммунизм. Во всяком случае, недоразвитый коммунизм. Мы тогда даже песенку пели по этому поводу.

— С каким сознанием мы живем,— сказал Один,— то и имеем.Что же, выпьем за то, чтобы не было хуже!

Ученый: Суть вашего учения о будущем коммунистическом обществе /«научный коммунизм»/ сейчас очевидна всем, и нет надобности его обсуждать.

Идеолог: Но вы же не отвергаете факт существования такого общества у нас?

У: Не отвергаю, что наше общество можно считать воплощением идей коммунизма. Но я различаю сказку коммунизма и его реальность. Я готов обсудить с вами проблему будущего коммунизма, но исключительно в плане прогнозов следующего порядка: устраняет или нет коммунизм такие язвы классового общества /вернее, то, что вы сами приписываете только классовому обществу/, как экономические кризисы, безработица, войны, нищета, насилие, и т.п., и как с этими язвами будет обстоять дело в будущем? Я утверждаю, что коммунизм воспроизводит все болезни прошлого общества в расширенных масштабах, только в завуалированной и модифицированной форме.

И: Я боюсь, что мы с вами обсудить эти проблемы уже не успеем.

Счастливый ты человек, говорит Художник. Завидую. Когда у меня дочка родилась, я тоже был на седьмом небе. Даже пить завязал. Стирал пеленки, в поликлинику детскую ходил, за бутылочками бегал. Но ничего у меня не вышло. Теща буквально загрызла нас. И то не так, и это не так. Представить себе не можешь, из-за каких пустяков мы ругались и неделями не разговаривали! Она подгузники не стирала, прямо сушила на батарее отопления. Вонь от них ужасная. Я говорил, надо стирать их и горячим утюгом проглаживать. Куда там! Тебе хорошо, у тебя мать. И образованная к тому же! Ух ты, раскричался, стервец! Качни его как следует пару раз, сразу смолкнет. Ну, давай по последней. Тебе больше нельзя,— ребенок!

Высокое начальство решило, что совместное содержание мужчин и женщин безнравственно. Дали указание разделить. Убрали женщин и из восьмой палаты. Террорист сделал попытку помешать, кинулся на санитаров. Те его основательно избили. Потом с Террористом стали происходить странные вещи,— он стал буйствовать. И его тоже увели. Санитары случайно проговорились: Террорист помешался на самом деле. Случай с Террористом оказался не единственным. Сошел с ума еще один мужчина, из тех, которых привели в палату вместо женщин. Другой сделал попытку покончить с собой.

— Поразительно,— сказал Пропагандист. — Это они тоже не предусмотрели.

Ребенка, говорит Ученик, надо закалять с первого дня. И гимнастикой с ним заниматься надо. Вот я взял в кабинете «Здорового ребенка» листочки с описанием упражнений. Иди ты со своими упражнениями, знаешь куда, говорит Жена. Я без всяких книжек тебя вырастила, говорит Мать. Слава богу, в полной сохранности. А загубить ребенка... Плюнь на них, говорит Отец. Бабы, они всегда бабы. Иди сюда, садись. Ладно, думает Ученик, подрастет — сказки буду рассказывать, книжки читать, плавать научу, на лыжах кататься. По какому поводу выпивка, спрашивает он у Отца. Ты что, забыл уже, удивляется Отец. Сегодня же день рождения Матери. Ну, поехали!

— Всю жизнь так не проживешь,— говорит Другой. — Надо в конце концов к чему-то приткнутся. Семья, дети... В этом все-таки свой плюс есть. Уход какой-то. Внимание.

— Вот чего не приемлю, так это самое внимание и уход,— говорит Четвертый. — Это значит паразитом становиться. А у меня для этого железное правило: сделай все сам!

— И белье сам стираешь?

— Сам. А много ли его, белья-то? Известно ли вам, что лучшими прачками раньше были мужчины?

— И еду сам готовишь? Не вечно же по забегаловкам бегать, денег не напасешься.

— Сам. А много ли ее, готовки-то? Известно ли вам, что лучшими поварами до сих пор являются мужчины? К тому же уход и внимание — палка о двух концах. Они накладывают ограничения и обязательства. А у меня правило: не связывай себя никакими обязательствами!

— Ну, а дети?

— А что — дети?

Вырастил я одного стервеца, душу в него вложил. А где он ? Спросите его, помнит ли он хотя бы день рождения отца? Ладно, бог с ним, с отцом. Хотя бы матери! Он появляется только тогда, когда его «выручить» требуется, «в долг занять». А ведь больше меня зарабатывает... Ну, за детей!

Я бы на твоем месте взял год отпуска без оплаты, говорит Ученик. Положено же. Ну да, говорит Жена, а ходить будем без штанов? А жрать что? Нас теперь трое. Родители твои не особенно-то раскошеливаются на нас. Да и твои тоже, говорит Ученик. Твоя мамаша могла бы бросить работу, говорит Жена. Ей до пенсии недолго осталось, говорит Ученик. Лучше к твоим родителям пока переехать. Держи карман шире, говорит Жена. Мама сказала: сами рожали — сами растите. Так что придется в ясли отдавать. Нельзя в ясли такого маленького, говорит Ученик. Загубят там. Они там все время болеют, так что придется постоянно бюллетени брать. Ну, давай я брошу работу на год, нянчиться буду. Не говори глупостей, говорит Жена. Ты лучше жми на них насчет квартиры.

Вот что рассказал один из членов оперативной группы Комитета Гласности, проработавший в сознатории около года в качестве воспитателя.

Сознаторий есть ублюдочный вариант концлагеря, и не более того. Несколько ослабленный и более «гуманный». Попытка найти такую смягченную форму концлагерей, которая позволила бы впоследствии избежать разоблачений. Значит, побаиваются. Не очень-то они верят в победу в мировом масштабе.

Сначала сознаторию хотели придать вид идеологического оздоровителя. Но от такой видимости отказались даже сами организаторы. Нас, идеологических воспитателей, терпели только потому, что мы были положены по инструкции. Обычно нас использовали совсем для других целей. Я, например, натаскивал сына начальника отделения по английскому языку. Главным средством воспитания «нового человека» сначала были уколы. Что за уколы, не знаю. Да и вообще в лагере никто на знал их состава. Но действие их наблюдал систематически. Уже после трех уколов люди становились покладистыми, миролюбивыми, сонливыми. Между прочим, мамаши в Городе использовали эти уколы для своих детишек и были весьма довольны. Незначительная доза, и ребенок спит двенадцать часов. Можно в гости сходить. В очередях постоять. Главный врач говорил /я услышал это случайно/, что скоро вступит в строй комбинат, и дозу уколов придется уменьшить, а может быть вообще придется от них отказаться. Иначе оздоровляемые не смогут работать.

В сознатории были и женщины. Их прежде всего использовал обслуживающий персонал и охрана. Вследствие уколов у мужчин, очевидно, наступало ослабление сексуальных потенций. И хотя встречи мужчин и женщин не запрещались, те и другие предпочитали спать, причем — в одиночку.

Еще до того, как вступил в строй комбинат, жизнь в сознатории стабилизировалась. Произошла дифференциация в среде оздоравливаемых, появилась иерархия, обозначились отношения господства-подчинения, сложились группы. Наладилась связь с Городом. Появилась водка и наркотики. Мужчины за деньги стали откупаться от уколов. Причем установилась твердая такса. В общем, стала складываться обычная наша система жизни, правда — с более трудными лагерными условиями и потому более явная.

Когда пустили комбинат, охрану вообще сняли. Корпуса оздоравливаемых превратились в дома с коммунальными квартирами. Уколы сократили, а потом отменили совсем. Люди переженились. Пошли дети.

Побеги? Бывали, но редко. Уколы делали свое дело. Уже после первого укола исчезало желание к перемене места. Хотелось одного: лишь бы не голод, не холод, не побои. К тому же сравнительно с обычными лагерями условия тут более сносные, а все воспринимали свое помещение в сознаторий как тюремное заключение. К тому же пропаганда поставлена так, что большинство было убеждено, что на воле еще хуже.

После пуска комбината все оздоравливаемые стали работать в нем. Работа всякая, но не из приятных. Люди стали поразительно быстро стареть, разрушаться и впадать в мрачную апатию. Участились странные заболевания со смертельным исходом. Ранняя инвалидность. Дети очень часто уроды и слаборазвитые.

Приезжала комиссия из центра. Хватались за голову. Плевались. Но решили, что другого выхода нет. Кому-то тут работать надо. Предложили усилить охрану всего района комбината как сверхсекретного объекта. Постепенно всю идеологическую и медицинскую мерзость, с помощью которой хотели ускоренным порядком воспитать «нового человека», выкинули. Вернулись к старым, надежным методам.

Ученик берет мокрого и заплаканного мальчика, меняет рубашонку и ползунки на сухие, аккуратно завертывает в одеяла. Измученный за день ребенок засыпает сразу. Ученик бережно несет его на руках через весь город. Мальчик крепко спит, убаюканный мерным покачиванием. А Ученик шепчет ему добрые слова. Потерпи, маленький. Мы как-нибудь выкрутимся, и я заберу тебя отсюда. Я тебе буду рассказывать красивые сказки. Я тебя научу быть сильным и смелым. Спи, малыш. И прости меня за то, что пока я не могу придумать для тебя ничего другого. А холодный ветер уже срывает листья с деревьев. Приближается бесконечная зима.

Самое замечательное время в кафе — незадолго до закрытия. Официантки и уборщицы добреют, ибо они уже выполнили и перевыполнили дневную норму «чаевых» и сами слегка накачались. О посетителях говорить не приходится. Они — в расцвете опьянения, сорят деньгами, жрут любое г...о, какое им подадут, и пьют под видом марочного коньяка невероятные смеси из водки, воды, и коричневатой жидкости, образующейся от мытья винных стаканов и бутылок. В воздухе -полумрак от дыма тысяч выкуренных и недокуренных сигарет. Пьяные крики сливаются в монотонный гул, ощущаемый, как морской прибой в приморском ресторане в душном курортном городе. Женщины начинают казаться волшебными существами, сулящими неземные наслаждения.

— Что вы уставились на этих потаскух,— говорит Четвертый /рядом с нами сидит компания из трех баб и одного мужика, который выпендривается перед ними, как наш Генсек перед руководителями братских компартий/. — Баб не видали, что ли? Конечно, в моем положении есть и неудобства. Меня, например, на все демонстрации гоняют правофланговым /проверенный/, на встречи знатных гостей — водить сотрудников и следить, чтобы не разбежались, на овощные базы и на уборку в деревню регулярно посылают. Но я к этому привык. И в этом тоже свой плюс есть. Могу рассказать, если хотите.

—Не надо. Мы сами в этом деле искушенные.

— Зато иногда командировочки бывают — мечта! Самому не верится порой, что это не во сне, а наяву. Вот... месяц назад было... Включили меня от райкома партии в особую комиссию. Сигналы поступили в ЦК, в «Правду» и в другие инстанции из города Г. Решили проверить. Но не просто, а по-хитрому. Послали нас якобы в командировку в разные учереждения и предприятия города. Мы должны были смотреть, замечать и сообщать руководителям комиссии о всяких безобразиях. Как только я вылез из поезда, меня встретили представители учреждения, куда я был командирован. И я сразу понял, что о комиссии тут знают лучше, чем сами организаторы ее. И я рассудил так. Заинтересованы вверху разоблачить, что тут вытворяют? Нет. А что им нужно? Чтобы недостатки были мелкие, отдельные, а чтобы в целом обстановка была нормальная. Зашли мы со встречающими прямо с перрона в вокзальный ресторан. Сели. Обслуживают нас — по первому классу / наше начальство — по высшему/. Я прямо и говорю ребятам. Так мол и так, какие у вас тут безобразия — пишите мне сами. Что найдете нужным, конечно. Но чтобы недостатки были, без этого мне нельзя. И две недели, братцы, мы жили в этом Г., как в сказке. И для местного начальства наш приезд был вроде праздника. Приятно было показать широту русской натуры. Только тут я познал, что такое наш российский секс... После того, как с пятью молодыми здоровыми девками двенадцать часов на полном пансионе в бане парился. За две недели на десять килограмм похудел, хотя жрал... Один раз целого поросеночка навернул, и ничего...

— И чем кончилась эта комиссия?

— Клеветников наказали, анонимщиков выявили и судили. Сейчас с этими анонимщиками сурово поступают, если клевета. Анонимки пиши, только чтобы они с генеральной линией совпадали, а не против шли.

— Вот так сами же мы и покрываем свою мразь.

— А что сделаешь? Там стройки грандиозные. Начни копать — половину начальства судить надо. А кто работать будет? Вы же туда не поедете? Нет? То-то! Не так-то все это просто. Есть естественный ход жизни, который не исправишь никакими лозунгами. У меня для этого есть свое правило: не пытайся исправлять природу!

Сейчас во всем мире женщины переходят на искусственное питание, говорит Жена. Молока все равно мало. Пропадает. А так по крайней мере грудь сохранится в приличном виде, висеть не будет, как... Как знаешь, говорит Ученик. В яслях случай свинки. Карантин. Так что придется бюллетень брать.

Потом мы опять заговорили о бабах. Собственно говоря, мы все время говорили о них, отвлекаясь иногда на посторонние темы.

— Изо всех баб, с которыми мне приходилось иметь дело,— говорит Четвертый,— самые кошмарные — это кандидаты философских наук. Именно кандидаты, ибо когда они становятся докторами, то они уже не способны отличить мужской член от изречений классиков марксизма. А кандидаты — это феномен исключительный. Все они, во-первых, ужасающие дуры, а воображают о себе такое, будто они все по меньшей мере Ипатии, Жоржи Санды, Розы Люксембурги, Коллонтаи, Жолио-Кюрихи. Одним словом, настоящие вольтитрицы. Пока ты не научишься одним махом произносить слово «ЭКЗИСТЕНЦИОНАЛИЗМ», совокупляться с тобой они не будут. И отдаются они не в кровати и даже не под забором, а на умывальнике, на унитазе, на симпозиуме, коллоквиуме. При этом они ни на секунду не перестают терзать тебя преимуществами своего необычайно мощного интеллекта. А между тем, противозачаточными средствами владеют куда слабее младших научно-технических сотрудниц без степени.

— А с кем лучше всего иметь дело?

— Со случайными. Когда не знаешь ни имени, ни профессии, ни возраста. Еще лучше, когда рожу в лицо не видишь. Был у меня такой случай. Дело было в деревне. Попал я на свадьбу. Обычная пьянка, песни во всю глотку, топанье каблуками и все такое прочее. Выскочил я во двор, присел, слышу, кто-то рядом хихикает. Ты кто, спрашиваю, баба или мужик? А ты проверь, хихикает сосед /по голосу — соседка/ и делает то же дело, что и я. Сейчас, говорю, одну минуточку. Сделал я свое дело, оттащил ее чуть-чуть в сторонку и проверил. Божественно! Потом мечтал повторить нечто подобное, но так и не представился случай ни разу. А у меня на этот счет правило: не насилуй обстоятельства, жди, когда случай сам представится, но если он представился, не упускай его.

— Ты, видать, по этому делу профессором мог бы быть!

— Не думайте, что я бабник и потаскун. К женщинам с чисто сексуальной точки зрения я довольно равнодушен. С нашим нынешними харчами по бабам особенно не разбегаешься. Я касаюсь женщин исключительно в связи с житейскими правилами, о которых я уже высказался частично. Так вот, следующее мое правило: не будь женщиной! Безусловно, революция у нас открыла дорогу женщине ко всякого рода деятельности наравне /как считается, хотя это вранье/ с мужчинами. Есть у нас женщины профессора, летчики, капитаны, директора, партийные секретари и даже космонавты. Но я говорю вам как человек, переспавший по меньшей мере с парой сотен существ такого рода, женщины тут не остается и в помине. Только крайне примитивные во всех отношениях наши руководители могли и могут до сих пор усматривать в этих железобетонных дурах женское начало. Руководящая и творящая женщина — это строитель коммунизма, свидетельство преимущества нашего строя, живой укор Западу и многое другое, но только не женщина в том устаревшем традиционном смысле, о котором мы, остатки разгромленного клана мужчин, мечтаем бессонными ночами. Если же женщина ухитряется все же сохранить в какой-то мере это устаревшее женское начало, жизни ее не позавидуешь. Дом, семья, дети, муж, любовник, престарелые родители, очереди... Запомните, друзья мои: не будьте женщинами! И выпьем за то, чтобы не быть женщинами!

— Скоро нас попрут отсюда,— сказал один из нас троих. — Предлагаю захватить пару бутылок и продолжить беседу... Я знаю тут неподалеку подходящее место. Знакомая одна моя. А закусить она сама сообразит что-нибудь. Она добрая баба. Не руководитель. И не доктор. Стыдно сказать, где она работает. Но баба она отличная...

Мы выскребли последние бумажки и медяки, взяли еще пару бутылок /одну — водку, другую — вермут/, завернули в бумажку недоеденную закуску и вышли на улицу. Холодный ветер и дождь сразу же вернули нас к реальности.

Как наследник, растет, спрашивают сотрудники. Растет, говорит Ученик. Боевой парень. Весит уже... Рост... Заболел вот только... Ничего, говорят сотрудники. Они всегда болеют. Это пройдет скоро, и не заметишь, как вырастет. Мой в школу в этом году. А я никак в детсад не могу пристроить. Моя в институт в этом году. А у вас нет связей в...? Наслаждайтесь, пока маленький. Маленькие — это наслаждение. А вырастут — хлопоты сплошные, нервы...

Идти оказалось не так уж близко. Но мы торопились. Плохая погода действовала благотворно. Из головы понемногу улетучивался дурман, а кишечник делал свое неотвратимое дело по очистке наших язвенных желудков от той дряни, которую напихали мы в них в кафе. Мы подыскали подходящий подъезд, и пока трое стояли на шухере, мы по одному выстреливали из заднего прохода непереваренную омерзительную закуску прямо около лифта. При этом нам было ужасно смешно от того, что дом наверняка кооперативный.

— Ну и скоты же мы,— сказал один из нас троих.

— Не беда,— сказал другой. — По крайней мере, будет что вспомнить. Наша жизнь настолько бедна событиями, что этот случай им врежется в память на всю жизнь. Когда мы переехали в новую квартиру, обили дверь дерматином. Так на другой же день, какая-то сволочь изрезала ее бритвой. Пятнадцать лет прошло с тех пор, а мы до сих пор помним. И каждый раз, когда бывают гости, рассказываем об этом.

— Тут присоединяется еше и чисто национальный элемент,— сказал я, желая показать собеседникам, что и я причастен к высшим проблемам. — Мы, русские, гордимся не только и не столько удачами, которые необычайно редки, сколько несчастьями, которые гораздо чаше бывают. Гордимся тем, что квартиру ограбили, теша под машину попала, зять лежит с инфарктом /хотя молодой!/. В общем, мы настолько обезличены во всем, что используем любую необычность, лишь бы как-то выделиться и привлечь к себе внимание.

Знакомая баба нас встретила далеко не приветливо. Пробурчала что-то насчет того, что ее дружок заявляется только пьяный, а что трезвый и виду не подает, что знаком с ней. Но на стол все же собрала. Объедки, которые мы принесли с собой, выкинула в помойку. После первой стопки она потеплела, а после второй стала улыбаться.

Отличная баба,— сказал Четвертый, когда хозяйка вышла на кухню. — Говорю это как специалист. Для кровати лучше не сыщешь. А лучшая часть нашей жизни проходит в кровати. Так что тебе, старик, повезло. Могу в связи с этим сформулировать следующее свое житейское правило: считай, что тебе повезло! Могло быть и хуже. У твоей красотки по крайней мере половина зубов собственная. И понятие «талия» еще не утратило смысл.

— Если кто-то не заткнется,— сказал «старик»,— то у кого-то число собственных зубов уменьшится по крайней мере наполовину.

— Не лезь в бутылку из-за пустяков,— сказал я.-У моей старухи талия в два раза толще того места, где по идее должна быть задница, а я не воспринимаю это как личное оскорбление... Хватит, ребята, за баб пить. Давайте лучше за нас выпьем, за мужиков. Нам тоже нелегко приходится.

— Вы правы,— сказал Четвертый. — И потому я формулирую следующее правило: не будь мужчиной!

— Почему?— воскликнули мы все в один голос.

— Настоящие мужчины у нас уничтожаются в первую очередь,— сказал Четвертый.

Мы допили вино. Один остался тут, он уже храпел на древнем дряхлом старомодном диванчике. Такие диванчики исчезли вскоре после войны. А тут сохранился! Мы втроем вышли на улицу и распрощались. По-прежнему шел дождь. Я медленно побрел к своему дому, игнорируя дождь и трезвея с каждым шагом. Навстречу вышли два парня, попросили закурить. Я сказал, что не курю, и прошел мимо. Услышал, как сзади один из парней предложил врезать мне /«этому м...у»/. Меня взяло зло, я резко повернулся и подошел к ним. А ну, повтори, что ты сказал... И далее я выразился так, как теперь немногие могут ругаться. По этой части произошел явный регресс. Ребята струхнули, стушевались и поспешили смыться. А мне очень захотелось подраться. Эх, кому бы сейчас морду разрисовать?