В преддверии рая

СКАЗКИ О ВОЙНЕ И МИРЕ

— К моменту смерти Сталина,— говорит Иванов,— в наших лагерях сидело пятнадцать миллионов человек.

— Не преувеличивай,— говорю я.— Всего лишь десять.

— Пусть десять. Это тоже не так уж мало. Там страдали миллионы, а мы спорим о числе: десять или пятнадцать. А сколько было реабилитировано и выпущено? Не больше миллиона. А где остальные? Досиживали сроки, выпускались без реабилитации, умирали... Ладно, сделаем скидку на твои допущения. Все равно остается миллионов пять, в отношении которых неотвратим вопрос: где они?

— Теперь этот вопрос не имеет смысла.

— Имеет, да еще какой! А я тебе скажу, где они, эти миллионы. Их уничтожили. Способов для этого у нас были тысячи. Например, вывозили баржами в северные моря и «выгружали» в воду, выгоняли в тундру в Заполярье... Трупы у нас есть где прятать. А урановые рудники?!

— Откуда это тебе известно?

— Кое-что сам видел. Кое-что самому приходилось «обеспечивать». И здравый смысл подсказывает. То, что стало известно, мелочи. Главное удалось скрыть.

— Это дело прошлое.

— Не такое уж прошлое. Тут выводы кое-какие напрашиваются: если кое-кому ради своей шкуры потребуется сотни миллионов уничтожить, уничтожат, не остановятся. Почему бы нет? И что их... впрочем, нас... может остановить? Никаких внутренних ограничителей в нас перед лицом зла нет.

— Так уж и нет ничего?

— Только извне. Только превосходящая сила. А сами мы остановить себя не способны. Ты знаешь, за озером новую больницу построили? Знаешь, что это за больница? Верно, психиатрическая. Сумасшедший дом, скажем прямо. А зачем? Старого было мало? Там же целый корпус пустовал. Ты там, на новостройке, не был? Стоит посмотреть. Котлованы там были такие, будто они подвалы в три этажа строить собирались. Там штук пять корпусов совсем без окон. Без окон!!

Жена Иванова накрывает стол. Иванов разливает водку. Наши разговоры кажутся нелепыми, не соответствующими аппетитным закускам и прочему. Мы чокаемся. С аппетитом едим. И... продолжаем беседу в том же духе.

— Давай спросим себя по-честному, знали мы о сталинских репрессиях или нет?

— Что знали, а что нет. Кто знал, а кто нет.

— Не финти! Знали. Могли знать. Дело не в этом. Сомневались мы в справедливости их или нет? А!.. Вот то-то и оно! Начали сомневаться, когда это самих коснулось так или иначе. А у меня, честно признаюсь, не было никаких сомнений даже тогда, когда немцы до Сталинграда дошли. А я ведь еще до войны стал кадровым офицером. Чистки комсостава успел увидеть. Я не то чтобы сомневался. Я не хотел сомневаться. Мысли такой не допускал. А что это значит?

— Мы люди маленькие были. Нас не спрашивали.

— Ну нет. Давай уж поставим точки над «и». Это называется соучастием в преступлении. Нам многим это было выгодно. Как? Например, более быстрое продвижение по службе.

— Добраться до полковника — это не так уж быстро.

— Мы немного запоздали к дележу мест. И вообще, мы попали в переходное время. Частью туда, частью сюда. Вот и не получилось. Зато у других получилось.

— Ну, в войну...

— Война была расплатой за наш идиотизм, за бессмысленные преступления... За все... Вот мой парень. Школу кончает. У тебя есть связи в научных кругах...

— Попробуем что-нибудь придумать. Куда он хочет?

— А не все ли равно? Лишь бы поступил. Лишь бы в армию не забрали. Раньше полковник был фигурой. А теперь — шпана. Теперь наша «аристократия» рангом выше стала. Посчитать бы, сколько у нас министров, директоров, секретарей, заведующих, командующих... На целое государство хватит...

— Иди в торговую сеть, становись заведующим кадрами в тресте, и ты будешь иметь все блага. Тогда твоего сына в любой институт примут.

— Не хочу. Что происходит, объясни мне! Все лезут в начальники. Объединяются, заводят связи, образуют банды по совместному ограблению общества. И боже упаси ковырнуть это. И так снизу доверху. И иначе не проживешь. А ведь твердили об идеалах. Неужели нет выхода?

— Для нас с тобой один выход остался: ждать, когда свезут в крематорий... Кстати, начали строить новый мощный крематорий... Пока не поздно, давай блат заведем...

— Твоя шутка не лишена оснований. В нашей поликлинике у меня «обнаружили» опухоль и чуть было не укатили на операцию. Хорошо, мне устроили консультацию у частника... Ну да, у этого самого... Наша бесплатная медицина обходится нам слишком дорого.

Вот мы и на стрельбище. Тридцать здоровых парней, три винтовки на всех, по три патрона на рыло, одна граната. Граната настоящая. По распоряжению из Округа мы должны посмотреть взрыв настоящей гранаты, мы должны научиться бросать настоящую гранату. И вот мы бросим скоро одну гранату на тридцать человек. Бросать будет по всей вероятности сам Шуст. Хотя, он трус. Дорогой мы запаслись морковкой, прихватили несколько кочанов капусты. И теперь мы развалились на солнышке, грызем овощи, курим и травим баланду. Шуст со своими холуями Руденко, Сидоренко, Хомяком и Прилепиным шебуршится около траншеи. Что-то измеряет, отмечает. А нам на это начхать, нам пятерки не требуются.

— Слушай, Гизат,— говорит Тоня. — Ты стреляешь, как бог. И если ты разок стрельнешь скверно, тебе ничего не будет. А меня Шуст сгноит в нарядах, если я сегодня, опять промажу. Давай договоримся, ты стреляешь в мою мишень, а я в твою. За это отдаю тебе пайку хлеба за обедом. Идет?

Гизат некоторое время колеблется. Но устоять перед пайкой хлеба он не в состоянии и соглашается. От предстоящего удовольствия он улыбается от уха до уха, твердые, как металлические стержни, волосы встают дыбом. Потом он начинает подозревать подвох.

— Опять обманешь?

— Несчастный ты человек, Гизат. Как я тебя обману? Обещание отдать пайку хлеба даю при свидетелях...

— Я не несчастный. Я честный.

— Потому и несчастный, что честный.

В другой группке звеньевой хохмач Мамалыга шпарит анекдоты и шуточки.

— Бросают курсантов с парашютом. Инструктор поясняет:выбрасываетесь из самолета, считаете до десяти, дергаете кольцо главного парашюта. Если не раскрывается главный парашют, дергаете кольцо запасного. А если и запасной не раскроется, спрашивает курсант. Тогда, говорит инструктор, сходите к старшине и поменяйте парашют на исправный.

Ребята гогочут. Шуст орет, чтобы мы прекратили балаган и построились в три шеренги /поскольку винтовок три штуки/. Я, Тоня и Гизат становимся в одну шеренгу. Когда подошла наша очередь, Тоня решил подстраховать Гизата на всякий случай и тоже стрелял в свою мишень, а не в мишень Гизата. И произошло чудо. В мишени Тони оказалось шесть пробоин почти в самом центре, а в мишени Гизата ни одной. Гизат обиделся до слез, а Шуст закатил им обоим по двойке. Расстроенный вконец Гизат совершил вторую ошибку за день: заявил, что он расторгает договор с Тоней как нечестный. Лишь на обратном пути Гизат допер, что тем самым отказался от пайки хлеба, но было уже поздно.

Когда кидали гранату, произошло ЧП /чрезвычайное происшествие/. Шуст кидать сам не решился. Добровольцем вызвался Мамалыга. Мы все спустились в траншею. Мамалыга, как положено, вытащил чеку и размахнулся для броска, но почему-то гранату не бросил, а так и остался стоять с поднятой рукой. Через четыре секунды граната должна взорваться. Мы в ужасе замерли. Шуст, стоявший рядом с Мамалыгой, вдруг завыл тоненьким голоском «ой, мамочка!» и кинулся нам под ноги. Тогда Мамалыга очухался от оцепенения, постучал себе гранатой по лбу и перебросил ее за бруствер метров за пять. Граната, однако, не взорвалась. Мы вздохнули с облегчением. Шуст поднялся и заорал, что отдаст Мамалыгу под трибунал. Кто-то сказал, что граната не настоящая и что Мамалыга специально нас разыграл. Шуст сказал, что тем более Мамалыга пойдет под трибунал, и собрался вылезти из траншеи. В этот момент граната рванула. С Шуста осколком снесло фуражку. Всю дорогу домой мы шли молча. Перед слободой Шуст остановил нас.

— Надеюсь, — сказал он зловещим голосом,— вы не бабы и не будете трепать, что произошло.

И мы сохранили ЧП в тайне. Странно, никто о нем не настучал.

Сыном я горжусь. Парень он с головой. И живет правильно, скажем даже — праведно, что теперь редкость. Немного ленив. Так теперь это на пользу идет, выглядит как рассудительность. Когда я еще был в силе, мне специально устроили перевод в этот город, где сын осел. Недавно ему предложили крупную должность в Сибири. Он отказался. Итог — здесь слегка попридержали. Хотя мы живем неподалеку друг от друга, встречаемся редко. А встретимся — выпьем /какая встреча без выпивки?!/ и разговоры заведем /без разговоров «за жизнь» русский человек немыслим/.

— Что скажешь об еврокоммунизме,— спрашиваю я.

— Маскировка,— говорит он. — Коммунизм везде одинаков, и пусть они там не выпендриваются.

— Но они же хотят без репрессий, с правами.

— Чушь. Это они сейчас болтают. А как власть возьмут, не хуже Сталина закрутят. А эти «права» — потеха для дилетантов или бизнес для ловкачей.

— Но их же сажают.

— Теперь это почет. Известность. А им это только и нужно.

— Но они реальные требования выдвигают.

— Кому нужны эти «права»? Десятку шизофреников и честолюбцев? Не в этом суть реальных проблем.

— А в чем?

— Надо людей работать заставить. Хозяйничать и руководить научиться разумно. Сибирь осваивать.

— А у тебя работают люди? А как с руководством?

— Как везде. Халтура, идиотизм. Вот я и говорю...

— А как насчет новой конституции?

— Тут все ясно. Конституция закрепляет, что есть. Дело не в конституции. Что это? Бумажка. Можно с хорошей конституцией жить плохо, а с плохой — хорошо. Наша жизнь от конституции не зависит.

— Ладно. Дома мы можем говорить откровенно. Скоро юбилей. Больше тридцати лет мира. А вот иду я по улице. Навстречу — человек. Курицу несет. А курочка-то из Бельгии или Голландии. Ботинки у него — из Италии. Джинсы достал у спекулянтов,— из Уругвая. Где такая страна? А что свое? Очереди? Хамство? Мы вот свои счетно-вычислительные машины сейчас в подвал выкидываем. Будем устанавливать японские, американские, немецкие... Зато наши танки в Африке, ракеты — на Кубе, корабли — у берегов Индии. Говорят, мы можем за восемь часов захватить всю Европу, за десять минут полмира уничтожить... Вот итог! Подумай только: захватить, стереть, уничтожить...

— А я тут при чем? Это тебя надо спросить.

— А я тебя не виню. Я просто думаю.

— Индюк, как говорил Василий Иванович Чапаев, тоже думал. Хочешь, новый анекдот. Плывет Чапаев через Урал, загребает одной рукой. А Петька и говорит ему: брось ты, Василий Иванович, этот чемодан на х.., а то утонешь.

«Боевые листки» — стенные газеты небольшого формата на стандартных бланках. Выпускают их не так, как обычные стенгазеты /к большим праздникам, для отчетов, большими коллективами — редколлегиями/, а сразу по следам событий части и одним /обычно/ человеком или от силы двумя. Заправил, например, Гизат койку плохо, а Мамалыга не почистил сапоги. Сразу же «Боевой листок» по сему поводу с карикатурами и стихами. Гизат изображен в виде человечка с торчащими ушами и волосами и улыбкой от уха до уха. Ошибиться невозможно: это он. И подпись:

Мамалыга изображен почти так же, как Гизат, только ремень у человечка висит ниже пуза. И опять-таки всем ясно, кто это. Даже из второй эскадрильи сразу узнают: это Мамалыга. И подпись:

Вот в таком духе Тоня иногда в день выпускал по пять листков.

Листки имели колоссальный успех. Сам Чекалов приезжал их смотреть. А потому Тоне прощали многое, в том числе и злоупотребление этими самыми листками. Например, отличника Прилепина /мы его звали Прилипалой/ он нарисовал в виде сапога, перетянутого ремнем, с маленькой ручкой, отдающей проходящей мимо собаке Чекалова честь. Стихи, помещаемые Тоней в «листках», сразу выучивали наизусть, и они становились фольклором школы. Многие куски «Баллады» сначала появились в виде подписей к карикатурам. «Листки» наши /видите — не Тонины, а наши!/ возили даже на выставку в Округ, а наше начальство получило за них благодарность.

Из-за упомянутой карикатуры на Гизата произошел скандал. Гизата обидело то, что его не пустят в коммунизм. На политзанятиях по сему поводу состоялась содержательная дискуссия. Гизат выдвинул убийственные аргументы. Прилепин, например, отлично заправляет койку. Так его в коммунизм пустят, да? А он подлиза. И стреляет плохо. А он, Гизат, стреляет лучше всех. Никита Гваржеладзе /Кит/ сказал, что при коммунизме стрелять не нужно будет. Не в кого. Гизат спросил ехидно, чем же тогда там будут заниматься. Тоня заметил, что будем койки заправлять. Пузиков, известный на всю школу сачок и кухонный шакал, сказал, что койки заправлять не будем, так как круглые сутки будем спать и жрать. Кит добавил, что спать будем с бабами. Политрук дискуссией остался доволен.

Прибыло горючее. Мы начали летать. Летало главным образом выпускное звено, а мы — околачиваться на аэродроме, драить дряхлых «ишаков», крутиться в стартовом наряде. Ну и один полетик в два дня. Для поддержания духа и навыков. И само собой, для получения «второго завтрака» — немного каши, кусок хлеба с малюсеньким кусочком масла, кусок сахару, кружка кипятку. Преимущества летающего курсанта, не говоря уж о втором завтраке, ощутимы. Отпадает караул, кухня, ночные погрузки-разгрузки, теория. Мы сразу начинаем себя чувствовать летчиками и с презрением смотрим на Неупокоева, Шуста и прочую наземную шваль. Наконец, сам полет доставляет величайшее наслаждение; хотя большинство из нас попало сюда по доброй воле, в воздухе вступают в силу совсем другие оценки, чем на земле. Довольно растяпистый на земле Тоня теперь царь и бог, а Прилипала выглядит как мокрая курица. Он трус в небе. Истребитель из него не выйдет. Ясно, осядет где-нибудь в штабе или адъютантом эскадрильи. Или перегонщиком. Мамалыга, Кит, и Гизат тоже здорово летают, но отметки им ставят почему-то ниже, чем отличникам Руденко, Сидоренко и т.п. Начальство заранее решило, что им присвоят звание лейтенантов, а нам — лишь младших лейтенантов или даже старшин. Макарову наверняка больше старшины не дадут.

На третий день полетов у одного парня выпускного звена на взлете обрезал мотор. Самолет врезался в железнодорожную насыпь и сгорел. Вместе с курсантом. Примчался Чекалов. Злой. Орал на всю округу: «Я же говорил им, что это г...о давно пора на свалку! Чем они там думают, му...и, .. их мать!!» Для нас полеты отменили. Летает одно выпускное звено, причем — в две смены. Мы их обслуживаем. Гонят ребят поскорее на тот свет, мерзавцы, сказал Макаров. Им лишь бы поставить новую цифру в отчете!

— Скажите честно,— спрашивает Костя /от него здорово несет перегаром/, неужели и в войну то же было?

— Ты бы не торчал в таком виде на виду...

— Плевать! Они уже привыкли, что я с утра пьян.

— Войну мы делали, как и всякое дело, которое мы вообще делаем, плохо. С бессмысленными тратами. Не жалея людей и средств. Безудержное вранье и бахвальство. Кучи паразитов везде. В общем, война велась строго по советским правилам жизни. Вернее, смерти. Мы и подыхаем халтурно и с демагогией. Правда, многое удалось скрыть за счет героизма народа, терпения, жертв и выгодных природных условий.

— Героизм был?

— Конечно, как и во всяком деле с участием миллионов людей. У немцев его не меньше было. Но героизм разный бывает. Наш официальный героизм — это особая форма эксплуатации, когда человек эксплуатируется добровольно. И сверх всяких границ.

— Откуда вы такой премудрости набрались?

— Я тоже был молодым. Уйдем-ка отсюда!

Гизат получил письмо, которое взбудоражило всю школу. Собственно, не все письмо, а лишь одна фраза. Мать просила Гизата летать потише и пониже. Мы уже чувствовали себя опытными пилотягами и хохотали до слез: в авиации же, глупая баба, залог безопасности — скорость и высота! И совсем не обратили внимания на то, что отца Гизата и двух братьев уже убили, и он остался у нее последний. И на многое другое. Только Тоня стал мрачный. Он обнял Гизата, увел его в спортивный зал. Потом он прочитал нам:

Гизат взял бумажку у Тони. И простил ему его прегрешение на стрельбище. И за ужином незаметно бросил свой кусок сахара в его кружку.

А через полгода Гизат погибнет у меня на глазах. И не будет с ним рядом Тони, чтобы совершить над тем местом, где он взорвется, круг грусти и прощания.

Недалеко от нашего учреждения есть приличное кафе. Кстати, там я и встретил Тоню. Днем в нем народу немного. Кафе имеет одно неудобство: путь в него проходит мимо десятка агитационных стендов, восхваляющих гений Брежнева. Костя плюется. Я не обращаю внимания,— если на такие вещи реагировать, с ума сойти можно.

— Как Сталина раздувают,— говорит Костя.

— Сталин был серьезнее,— говорю я. — Умнее. И раздували его меньше.

— Как так?

— А так. Возьми газеты и журналы тех времен. Подсчитай, как часто имя Сталина упоминается. И сравни с нынешней прессой. У Сталина телевизора не было, учти. А ведь Сталин в сравнении с Брежневым — титан.

Мы нашли столик. Сделали заказ, просидели тут не меньше грех часов. Говорили обо всем. Вот в таком духе.

— За что ни возьмешься, к тому же приходишь. Дачная система, образование, распределение по профессиям, квартиры... Во всем — привилегии, иерархия распределения, блат, взаимные услуги... Возьмите теперь Запад...

— Сравнение с Западом интересно. Но при чем тут Запад? И без сравнения с Западом все ясно. Достаточно сравнить внутри газетное вранье и фактическое состояние дел, уровень жизни номенклатурных работников и низших слоев, уровень духовной культуры и реальные условия жизни интеллигенции и т.д. У нас не становится лучше от того, что на Западе возникают какие-то трудности.

— Но становится хуже от того, что на Западе происходит улучшение.

Первое звено выпустили поспешно. Оно улетело на фронт на последних пригодных для перелета машинах. Едва они отошли от аэродрома, одна из машин загорелась и отвесно устремилась к земле. В воздухе забелел купол парашюта. Раздался взрыв. Санитарная машина и стартовая дежурная машина устремились к месту падения самолета и приземления летчика. Выяснилось, что это был Костя Антонов. Он основательно обгорел, выпрыгивая из горящей машины методом катапультирования, т.е. через огонь. Для «ишака» это — исключительный случай. То, что Костя не сгорел, чудо. К счастью, у него не сорвало очки, и глаза уцелели. Костю увезли в гарнизонный госпиталь. Едва успели ему оказать первую помощь, как к нему направился «особняк». Поползли нехорошие слухи. Настроение упало. Мы замерли в ожидании неприятностей. Чекалов, увидев Восьмухина у госпиталя, сказал ему, чтобы катился прочь, не то он пристрелит его под горячую руку.

Через пару дней стало известно, что немцы перехватили группу на подходе к фронтовому аэродрому и спокойно сожгли всех — одного за другим. Ребята не сделали ни одного выстрела,— они летели с незаряженными пулеметами. Чекалов упился до беспамятства. Не успев очухаться, улетел в штаб Округа. Полеты отменили.

— Был у нас старшина. По фамилии Неупокоев. Долго я не мог его понять. Умница. Сволочь, конечно, но в людях разбирался с первого взгляда. И дело свое знал. Первоклассный был старшина. Он еще до войны досрочником был. И много лет спустя после войны я его встретил все в том же чине. Я уже майором был. А при встрече по стойке смирно перед ним вытянулся. И он не удивился. Должно быть, люди, став даже академиками, по той же причине робеют перед своими первыми учителями. Но дело не в этом. Неупокоев с его умом мог крупными делами ворочать.А он... Однажды /уже после войны/ довелось мне командовать группой автоматчиков /хотя я был летчик, меня выделили для этой цели от полка/. Мы прочесывали деревни и рощи в одной теперь дружеской стране в поисках предполагаемых «повстанцев». И тогда я понял Неупокоева: непосредственная власть над людьми,— вот что его держало тут. Не опосредованная через других власть, а именно непосредственная, на самом низшем уровне,— власть над человеком как таковым, из плоти.

Чекалов из округа не вернулся. Нам не сообщили, что с ним стало. Новым начальником школы стал бывший командир дивизии с фронта. Он был сбит и основательно покалечен,— один глаз не работал и не гнулась рука. Объявили, что будем летать на «штурмовиках» /ИЛ-2/. Городской аэродром для таких машин мал, здесь будут летать на учебных самолетах. Так что нас, летное звено переводят на второй аэродром. Многим это не понравилось, так как здесь уже наладились связи. Кое-кто успел жениться. Здесь иногда перепадало кино, иногда танцы, иногда даже пиво в ресторане. Кое-кто пользовался библиотекой. Теплая казарма с спортивным залом. А там — землянки и поля кругом. Ветер. До ближайшей деревни семь километров. В деревнях голод. Бабам не до нас.

Костю Антонова выписали из госпиталя и зачислили в наше звено. Смотреть на него страшно. А он не унывает, рад, что уцелел. Жив буду, говорит, и с такой рожей бабу найду. Мужиков-то мало остается. Макаров заметил, что русский человек даже тогда, когда теряет голову, утешат себя тем, что не нужно будет бриться.

Поднабрались мы с Костей основательно. Когда уходили, Костя помочился под плакатом, призывавшим на «великие стройки».

— Эти «великие стройки» бессмысленны,— сказал Костя. — Стройки ради строек. Одна порождает другую. И так без конца и без края. Никакого выхода к реальным нуждам людей. Для истории! Для величия! Для!.. .. твою мать! Шестьдесят лет прошло, а они все еще хотят, чтобы люди были охвачены энтузиазмом, чтобы изо всех сил, чтобы жертвы и героизм... А зачем? Реально — чтобы правящим маразматикам жизнь продлевать, их бред печатать где только можно, рожи показывать... Интересы народа, видите ли! А кто решает, что есть вред народу, а что польза? Они справляют свои делишки за наш счет, вот и весь секрет.

— Не так-то тут просто. Они хотят облагодетельствовать народ, промышленность поднять, оборону укрепить.

— Еще бы! Им это удобно. Совмещают. Тщеславие тешат. И получают «по заслугам». Одно другому не мешает. Но главное тут: что тут главное? Руководят на благо и получают по заслугам? Или исполнение функций руководства есть для них личное благо, за которое они готовы на все?

— А если мы сядем на их место, думаешь, лучше будет?

— Хуже, но дело не в этом. Любой на их месте станет таким. Важно тут, почему любой на их месте становится таким? Впрочем, не любой. Любого они туда не пустят.

Я уговорил Костю не идти на работу, пообещав расписаться за него. Проводив его до дому, я стал думать о своем сыне. Он, конечно, не таков. Но если бы мне сейчас пришлось выбирать, какого сына я предпочел бы, я выбрал бы Костю.

— Итак,— говорит Макаров,— минимум полгода еще живем. Эти штурмовички жрут горючего в пять раз больше, чем «ишачки». А лимит остается лимитом.

— А ты и рад,— говорит Хижняк.

У Хижняка «враги сожгли родную хату» /врет, конечно/, он рвется на фронт, мстить. Но это — для политрука и начальства. На самом деле он мечтает остаться в школе инструктором. У него есть для этого основания: он женат на дочери директора свиносовхоза. И шансы есть: он неплохо «спивает» украинские песни и участвует в самодеятельности. Так что фронт ему не страшен.

— А кто тебе сказал, что я рад,— говорит Макаров.

— Тон у тебя не наш.

— А ты эти шуточки брось,— говорит Кит,— иначе...

— Что «иначе»,— храбрится Хижняк, но в голосе его не чувствуется уверенности: Кит двухпудовыми гирями играет, как мячиками, ничего не боится и по слухам дальний родственник самого Берии.

Макаров странный парень. Не сачок, не тянется перед начальством, не шакалит в столовой, не ходит в самоволку, ни с кем особенно не дружит. Он уже учился в институте. Мы его недолюбливаем за высокомерие. За исключением Кита, тот относится к Макарову с величайшим уважением. Нас убьют — пустяки, говорил Кит, а убьют Макарова — потеря для общества.

— Кончай болтать,— командует Прилипала /он у нас старшина звена/. — Становись! Гизатулин, тебя это тоже касается. Мамалыга, убери живот! Слушай наряд!

На сей раз мы идем в караул в штаб. Это — самый приятный наряд. Мы должны охранять не только штаб, но и несколько складов, разбросанных на территории города. Поверяющие на эти посты не ходят. Мы договариваемся «стоять» по восемь часов подряд, т.е. сидеть в теплой сторожке или в доме по соседству, используя прочие шестнадцать по своему усмотрению. На такой пост на сей раз мы попали втроем: я, Тоня и Макаров.

Приняв пост, мы растопили печурку и начали печь картошку. Без соли и без масла. Но мы насобачились так ее печь, что все равно по десятку крупных картофелин уписывали запросто. Наевшись и подобрев, завели разговоры. Вспомнили недавно погибших ребят. Тоня сочинил по этому поводу стихотворение.

— Здорово,— сказал Макаров. — Мы, ребята, должны понять, что главные причины наших поражений — в Кремле.

Мы вытаращили глаза. Но Макаров как ни в чем ни бывало стал разжевывать нам то, что мы знали и видели сами.

— Я бы на твоем месте,— продолжал Макаров,— был поосторожнее. Надо затаиться. Тебе надо обязательно уцелеть. Прикинься своим, оставят инструктором. Надо, ребята, не только о себе, но и о России нашей подумать.

— А что делать?

— Смотреть, думать, запоминать, копить ненависть, мстить. И суметь выжить. И рассказать потом. Эти сволочи не должны уйти ненаказанными.

— Мне такая программа не подходит,— говорит Тоня. — Я добрый, я не умею ненавидеть и мстить.

— Копи добро, это и будет твоя месть. И береги себя. И твой талант сам выведет тебя на верную дорогу. Почитай что-нибудь веселое!

В течение первого года армейской службы о женщинах мы не думали. Тяжелая служба, плохая еда и медицинские препараты, добавляемые в еду, делали свое дело,— превращали нас в вялые существа, думающие только о том, чтобы поспать да пожрать. На втором году стал пробуждаться интерес к женщинам. Мы окрепли, приспособились к тяготам службы, научились сачковать. Очевидно, и действие лекарств стало ослабевать. Незадолго до войны нас направили на железнодорожный разъезд разгружать эшелон с авиабомбами. Около разъезда строили укрепления. И нагнали туда сотни женщин. Те копали землю, таскали шпалы. Вид у них был жалкий,— черные от загара и пыли, в рванье. Тут-то мы вдруг почувствовали, что мы — мужчины. Скорее, это бабы почувствовали, что мы — мужчины. Мы еще некоторое время сопротивлялись. Но не устояли. За неделю мы обрели минимальные познания в делах любви. После этого отбить у нас интерес к женщинам не смогла никакая работа, кормежка и медицина. Куда бы мы после этого ни попадали, мы первым делом обследовали ситуацию с бабами. Не брезговали ничем, руководствуясь принципом: бери, что подвернется, бог увидит, лучше даст.

Но не все были такими. В нашем звене большинство ребят ни разу не имели дела с женщинами, хотя достать бабу — не проблема. Не понимаю, почему так получалось. Может быть, привычка, страх, заторможенность. Некоторые из принципа избегали. Макаров, например. Но он еще до войны женился и заимел ребенка. И хранил верность. Наши же отличники даже тогда, когда на них не смотрит начальство, ведут себя так, как будто они на строевых занятиях или на политподготовке. Прилепин, например, красивый парень, но еще невинен. Мы с Китом предложили ему устроить бабенку. Он покрылся красными пятнами и отказался. Хижняк сначала занимался онанизмом, а потом потихоньку женился. Забавно, что жену Хижняка, явную потаскушку, «потягивали» ребята из нашего звена. Первым затеял это Мамалыга. Она пришла нас навестить, когда у нас была строевая. Мамалыга попросился «отлить» и тут же за кустиками трахнул ее, пока Хижняк отрабатывал повороты и отдачу чести.

Самый крупный специалист по женской части у нас — Кит. Однажды мы грузили дрова в тридцати километрах от города и договорились там с девчонками о встрече.В первый же караул мы «откупились», т.е. оставили ребятам свою еду за то, что они за нас будут стоять на посту, и отправились на свидание. По дороге туда Кит мимоходом «сделал» трех баб. Потом мы провели бурную ночь со своими «дамами» в копнах сена. Утром я еле на ногах стоял. Наши «дамы» достали самогонки и чуть-чуть закуски. Мы выпили, продолжили ночные упражнения. В полдень двинулись обратно. Я еле волок ноги. А Кит опять «сделал» тех трех баб. «Делал» у меня на виду, а у меня не было сил полюбоваться этим увлекательным зрелищем.

Вокруг школы сложился устойчивый контингент женщин, которые переходят «по наследству» от одного окончившего звена к другому. Однако это обычно некрасивые и неинтересные женщины, одно слово — бабы. На таких клюют только «с голодухи». А если курсант удовлетворил свои насущные потребности, он уже метит выше, выбирает кое-что посвежей и повыгодней. К тому времени, как мы попали в школу, в окрестностях ее все мало-мальски приличные места были «забиты». К ним пристроились инструктора, техники, преподаватели, первые выпускники. Многие из этих девчат теперь вдовы. Кое-кто вышел замуж вторично и имеет шансы повторить это. Женские резервы пополняются за счет подрастающих поколений, но в город перевели танковое училище и училище связи. И наши возможности сократились. И найти в городе незанятую приличную бабу стало трудной проблемой. На этой почве начались столкновения с танкистами и связистами, которые порой кончались перестрелкой.

— Идиотство,— сказал Макаров, когда мы обсуждали эту проблему во время чистки картошки. — Во всех армиях мира испокон веков были солдатские бордели. Три штуки на город, и все проблемы решены.

— Нельзя,— возразил Мамалыга,— безнравственно.

— А блядство, которое творится, нравственно? А онанизм? А гомосексуализм? Бордель куда чище и нравственней.