В преддверии рая

ГНУСНАЯ ИСТОРИЯ

В газетах — статьи о диссидентах. Их смысл — диссиденты суть агенты иностранных разведок. Другого объяснения не может быть, пишет автор одной из них. Автор — сам бывший иностранный шпион. Вот это — позиция правительства. Плюнь, говорит мне моя новая знакомая. Но людей же посадят, возмущаюсь я. Они знали, на что шли, говорит знакомая. Ты лучше о себе подумай. Почему ты не защищаешь диссертацию? Все равно в нашем народе нет силы, способной что-то изменить. Мы не евреи. Впрочем, их скоро всех выгонят. Не все диссиденты евреи, говорю я. Есть и русские. Значит, у них жены еврейки, говорит она. Хочешь, я поговорю с директором, и тебя выпустят на защиту? Как хочешь, говорю я. Мне все равно. Под утро моя знакомая уходит. Эта почтенная дама даст сто очков вперед пресловутым «распушенным девицам». А мировоззрение... Эдакие дамы /а их миллионы/ не допустят никакой демократизации общества. Она им ни к чему. Им так удобнее. В разговоре знакомая упомянула о Спецотделе. Это меня насторожило. Всего пятнадцать страничек формул. Как мало нужно места для дела! А отчеты института займут десятки томов. Где-то я за эти пятнадцать страничек получил бы все. А здесь? Нет, с меня хватит! Я беру спички и поджигаю первый листок, второй, третий... Последний. И спокойно засыпаю. На работу опоздал на два часа. Явился — немедленно в дирекцию вызывают. Пиши объяснительную записку. А я улыбаюсь. Я почти счастлив— я сделал дело!

Обратите внимание, сказал Забулдыга в один из наших походов, когда мы для разнообразия начали с центра, и указал мне на здание Военной Артиллерийской Академии... Через весь центральный корпус Академии тянулся лозунг «Наша цель — коммунизм». Я тупо посмотрел на лозунг. Что особенного? Такими лозунгами украшена вся столица, вся страна. Потом меня вдруг осенило. Я начал хохотать. Как из-под земли выросли дружинники и милиционеры. Поскольку мы еще были в приличном состоянии, а они — почему-то миролюбиво настроены, нас отпустили, проверив на всякий случай документы и осмотрев мой портфель. Во время осмотра портфеля я сказал, что мы рядовые забулдыги, запретной литературы и бомб не держим. Один из дружинников сказал мне, чтобы я заткнулся, если не хочу до утра провести время в другом месте. А ведь он, судя по физиономии и языку, мой собрат — такой же младший сотрудник научного учреждения. Может быть, следит за иностранными журналами, передовые идеи высказывает. Вот сволочи, сказал я, когда мы остались вдвоем и юмористическое настроение пропало. Не судите, сказал Забулдыга, да не судимы будете. Как-нибудь я вам расскажу случай, когда мне пришлось выполнять роль похуже этих ребятишек, а у меня тогда никаких угрызений совести не шевельнулось. А теперь уже не переиграешь. Как меняются времена! Когда я был в вашем возрасте, милиция с нами на церемонилась. Сначала били, а потом уже разбирались, что к чему. Правда, и мы в долгу не оставались. В одной такой заварушке мы ухитрились откусить им два уха, перекусить одно сухожилие на ноге /сквозь сапог, между прочим!/ и переломить указательный палец. А один парень бульдожьей хваткой вцепился в задницу начальника патруля. Так их обоих и увезли в «Склифасовского», не могли разжать челюсти. Теперь не то. Ну, так какова наша цель? Я предлагаю на ту сторону, в «Галактику». «Юпитер» на ремонте, а в «Витязя» нас уже не пустят.

С ней мы все-таки встретились. Я спросил, почему Она так неожиданно и жестоко бросила меня. Она рассмеялась. Ты думаешь, что если я с тобой переспала пару раз /три, поправил я/... ну, три раза... Какая разница?., так значит, ты имеешь право претендовать на такие вопросы, сказала Она. Ты ко всему прочему еще и наивен. Счастливый человек! Но если уж начистоту... Видишь ли, в тебе ощущается некая нестабильность. Даже обреченность. С тобой грустно становится. А Сын, спросил я. Он хотя и хам, эгоист и прочее, сказала Она, но в нем есть стержень. Он — живой человек. Он из нашего болота. Но он не для тебя, сказал я. Она пожала плечами и ушла. Женщина средних лет, одетая под иностранку и страшная, как иностранка. И вместе с тем — типичный житель нашего болота. Удастся ли Ей зацепиться за кочку? Навряд ли. Мне кажется, Она допускает какую-то фундаментальную ошибку.

Я думаю так, сидя в дирекции, перед кабинетом директора. Сижу уже полчаса. Меня это не удивляет уже, привык. У нас и более важные срочные дела тянутся годами, откладываются, забрасываются совсем, забываются. Год назад нам спустили сверхсрочное секретное задание, открыли для него новую лабораторию, переключили на нее все основные фонды. Сейчас об этой лаборатории никто не поминает. Кажется, ее ликвидируют за ненадобностью. А тут — полчаса младшего сотрудника без степени...

По поручению Старого я занялся проблемой соотношения познавательного, управленческого и нравственно-правового аспектов в изучении психической деятельности животных. Работа захватила меня. Иногда я просиживал по двадцать часов подряд, раздражаясь из-за того, что надо отвлекаться на еду и сон. И я установил следующее. Познание законов явления и отыскание способов управления ими - задачи далеко не всегда совпадающие. В рассматриваемом случае они принципиально не совпадают. Можно путем многочисленных экспериментов найти способы воздействия на психику животного, дающие желаемый эффект, и при этом не знать строения и законов функционирования аппарата психики. В наше время это особенно доступно. Но возникает вопрос: о каком управлении психикой животных может идти речь? Управление поведением? Но тут вообще никакой проблемы нет, если это рассматривать само по себе. Управлять домашними животными люди давно научились. Дрессировщики в цирках тоже вряд ли нуждаются в наших услугах. Для диких животных нужны охранные меры и заповедники. Очевидно, все исследования рассматриваемого типа ориентированы на человека. Практически есть одна проблема: проблема управления людьми. И от нас требуют разработки подходящих средств для этого. Фактически люди уже не верят в светлые идеалы коммунизма. И манипулировать ими, ограничиваясь лишь демагогией, пропагандой и репрессиями, становится все труднее. Мы должны найти «научную» компенсацию утраченной веры. Если конкретно присмотреться к тому, что делается в нашей и других лабораториях, сомнений не остается. Все наши исследования построены так, что даже на морских свинок и мышей мы смотрим как на потенциальных человечков. Суть наших исследований сводится к тому, чтобы найти химико-психо-физические средства воздействия на организм животных, благодаря которым они стали бы более послушными и доброжелательными, менее агрессивными, быстрее запоминали бы примитивные навыки и т.д. И то, что мы экспериментируем на животных, а не на людях /а может быть, кто-то где-то на людях?/, дела не меняет. Сейчас уже точно установлено, что с точки зрения таких воздействий человек мало чем отличается от морских свинок, мышей, собак, кроликов. И что бы там ни говорили о безвредности и даже полезности этих средств для организма /что, однако, есть нонсенс в силу определения самих понятий здоровья и нормы поведения/, остаются неконтролируемые последствия с точки зрения эволюции биологического вида. А главное — возникает иная проблема. Раз эти средства связаны с проблемами взаимоотношения между людьми, они становятся орудием одних против других, и тут мы вступаем в сферу социальности, права, морали и, может быть, религии.

Я привел несокрушимые аргументы в пользу тезиса о принципиальной неконтролируемости эволюционного процесса вида вследствие рассматриваемых воздействий на психику. Я использовал новейшие математические методы, предложив решить на вычислительных машинах самую простую задачку хотя бы с пятью существенными для эволюции признаками. Закончив свой опус, я отдал один экземпляр Старому, один оставил в Научном кабинете, один отдал почитать приятелю, один оставил себе.

Мои наблюдения за «шевелением» в приемной директора навели меня на мысль, что всего того, что здесь делали десятки людей, едва хватило бы на половину рабочего дня сотрудника ниже средней квалификации. Я собрался посчитать, как это выглядело бы во всей нашей отрасли науки, а затем — всей страны. Заранее было очевидно, что мы по всем позитивным показателям живем не как трехсотмиллионное государство, а как /самое большое/ двухсотмиллионное. Остальное — балласт, паразитические наросты, недоброкачественные ткани. Но меня пригласили к директору. Я был готов к чему угодно, к самому худшему. Но только не к этому: меня зачислили в отряд, посылаемый на уборочные работы в совхоз. От неожиданности я рассмеялся. В чем дело, спросил меня серенький человечек /из райкома партии, как я узнал потом/. Я ответил, что ожидал вопросов по поводу эффекта..., обнаруженного нашей лабораторией. И вообще, спросил я, нельзя ли вместо меня послать одного из многочисленных бездельников, околачивающихся в районе дирекции? У меня серьезная работа. И физически я не... И моральнополитически тоже не, сказал человечек из райкома. Вот вас и посылаем для воспитания. А насчет «бездельников» — это не вашего ума дело. И вообще, добавил директор, вы в последнее время... В последнее время, оборвал я его резко, я получил пять благодарностей от дирекции и две премии. В совхоз я поеду, мне не привыкать. Я, между прочим, пятый раз посылаюсь на это... воспитание. А многие сотрудники моего возраста не были там еще ни разу. И вообще эта система посылки людей в деревню порочна и убыточна, я берусь это доказать неопровержимыми цифрами. Человечек сказал, что тут дело не в цифрах, а в политике и т.п. Во время этой беседы в кабинет вошел Сын, но со мной он даже не поздоровался.

В лаборатории спросили, зачем меня вызывали, хотя сами знали об этом отлично еще до моего прихода, ибо они сами решили «выделить» меня для этого дела. Я сказал, что посылают дышать свежим воздухом и питаться витаминами. Этот день я занимался вычислениями, касающимися нашего подшефного колхоза. Выезжает туда на время полевых работ до тысячи горожан. Дорога, питание, зарплата на производстве остается. Работают плохо. Болезни. Антисанитарные условия. Но удивительно, многие едут охотно. Почему? С работы удрать, из семьи смыться, попьянствовать на свободе, с бабами «погулять» и т.п. Найти разумное объяснение в силу массовости явления и разнородности его участников невозможно. Интересно, что перед отправкой нам каждый раз говорят, что поездки из городов на уборку урожая в деревню суть зримые черты коммунистического труда. То же самое говорят перед посылкой на овощные базы и в строительные отряды, перед субботниками. Трудно сказать, чего больше в таких уверениях — наивности, цинизма, идиотизма или презрения к нашим интеллектуальным способностям. И каждый раз нам напоминают о том, что утопические коммунисты прошлого и основатели «научного» коммунизма предсказывали это прекрасное явление будущего / с их точки зрения/ светлого общества. Но почему, если они были такие умные, они не предсказали крыс и клопов, ужасающую бестолковость местного и вышестоящего начальства, идиотскую организацию труда, пьянство, разврат, очковтирательство? Отраб сказал по сему поводу /случайно возник разговор на эту тему на вечере у Сына/, что не следует смешивать глубинную сущность процессов и мелкие, преходящие недостатки. В масштабах страны и истории все это выглядит иначе, чем кажется нам, раздувающим негативные стороны дела. Все зависит от того, откуда смотреть на страну и на историю, заметил я. Но мое замечание утонуло в гуле одобрения по адресу мудрой государственной мысли. Из присутствующих только я один регулярно участвовал в этих коммунистических формах труда. Не считая субботников, относительно которых даже Отраб высказывал скептически — юмористические замечания. В одном учреждении, сказал он, за время субботника собрали пустых бутылок на десять рублей, а на другой день уборщицы сдали пустых бутылок, оставшихся после ухода сотрудников, на двадцать.

Известно ли вам, говорил Забулдыга, что сонология /или снометрия/ возникла сначала как хохма? В «Евангелии от Ивана», например, четко сформулирован принцип соответствия сновидений социальному статусу человека:

Согласно теории Великого Сновидца, продолжал Забулдыга, которую он сформулировал, находясь в «психушке», чистейшими и волшебнейшими снами являются сны детства. Конечно, это было эмпирически известно и ранее, но тут это положение доказано как теорема. Но сны детства, увы, нельзя подглядеть, ибо младенцы еще не ведают, что такое ОГБ. Автор «Евангелия» соглашается с этим, но делает все же одно исключение:

А почему? А потому, что состояние опьянения есть самое блаженное для мыслящего существа: оно приобщает к Богу. А сам-то Он пил, спросил я. А как же, сказал Забулдыга. Он даже воду превращал в вино перед тем, как пить. Но Он никогда не надирался до такого свинского состояния, как мы порой, сказал я. Ваше утверждение недоказуемо, сказал Забулдыга. И неопровержимо. Впрочем, у меня есть большое подозрение, что «Новый Завет» сочиняли забулдыги вроде нас, а они несколько романтизировали фактический ход жизни. Если хотите, я могу обосновать свое предположение более подробно. Не надо, сказал я. Я готов его принять на веру.

Мы сидим на подоконнике в незнакомом подъезде. Жильцы, проходя мимо, зло смотрят на нас, шипят проклятия, грозятся милицией, но мы их игнорируем. Мы знаем, что они нас боятся, как огня. И молят судьбу, чтобы мы помочились и сделали по-большому не у их двери, а у двери соседей этажом выше или ниже.

Согласно теории Великого Сновидца, сказал Забулдыга, когда мы прикончили трапезу и аккуратно завернули ее неизбежные отходы в газету, только младшие научные сотрудники без степени остаются подобными детям до зашиты диссертации. Я еще не кандидат, сказал я. И не будьте им, сказал Забулдыга. Став им, вы покинете Бога, а Он покинет вас. Но ведь Его же все равно нет, сказал я. Из того, что Его нет, логически не следует, что Он не покинет вас, сказал Забулдыга. Аминь!

Как давно это было! как жаль, что это прошло! И почему я так и не увидал детских снов?

Я полный профан в музыке. Никогда не хожу на концерты. И больше десяти минут хорошую музыку вынести не могу. И это вовсе не потому, что у меня отсутствует музыкальный слух. Скорее, наоборот. В детстве у меня обнаружили какие-то незаурядные способности и хотели учить музыке. Но ничего не вышло: я начинал плакать и стремился убежать. Просто убежать куда-нибудь. Так и теперь. Как только я начинаю слушать хорошую музыку, во мне подымается звенящая тревога и тоска, и я убегаю. Музыка есть для меня самое высшее, что создали люди /а люди ли?/, и я считаю для себя кощунством вообще говорить о ней. Если, конечно, это хорошая музыка, а не наша советская дребедень. Эту я могу слушать сколько угодно. Она на меня не действует. Она вообще не есть для меня музыка, и я не обращаю на нее внимания. А заговорил я о музыке потому, что сейчас праздник, юбилей какой-то. Повсюду грохочет... нет, не музыка, а песни советских композиторов. Сочинения, в общем. И я вспомнил Забулдыгу. Тогда тоже был какой-то юбилей. И тоже стоял грохот, ложно именуемый музыкой.

Что такое праздник, говорил Забулдыга. Для большинства населения праздник — это отдохновение от трудов, сытость, нарядность и развлечение. И как следствие — возвышенное состояние духа. Это состояние передается прочей части населения, праздной. Это по идее. А что мы имеем теперь? Работаем мы шаляй-валяй. Праздничная еда мало отличается от будничной. Одеваемся мы тоже примерно одинаково. Развлечения, как и еда и одежда, тоже дерьмо, но в изобилии. Мы их имеем ежедневно в избытке. Что получается? Ни праздников, ни будней. Сплошная однообразная серость и слякоть. Праздники теперь — лишь повод начальству потешить тщеславие, посидеть в президиумах, речи произнести. Понятие праздника в применении к нам утратило смысл. Так же, как понятие искусства — к этому идиотскому грохоту.

В общем так, сказал я. Но кое- что в праздниках все-таки есть. Например, общепринятая санкция на пьянство. Смотрите, сколько бухих, а в милицию не забирают. Компании собираются. Это подобие праздника, сказал он. Имитация, подделка. В этом нет возвышенности и одухотворенности, т.е. главного. А теперь допустите на минуту, что на самом деле их принцип «каждому — по потребности» осуществится. Что будет? Кошмар! Серость и уныние возрастут во сто крат. Нет, это хорошо, что их принцип никогда не осуществится. Для человека всегда должно оставаться нечто трудно достижимое и желанное, достижение чего должно создавать праздник,, причем, это нечто должно быть общим для большинства населения.

Ненормальных развелось много. Тут наше бесплатное медицинское обслуживание в большом долгу перед народом. И раньше были люди, критиковавшие существовавший тогда строй. Но ведь строй-то был эксплуататорский. А критиковали-то его лучшие люди. И делали они это ради народа, на благо прогресса. А теперь? Никто никого не эксплуатирует. Чаяния народа сбылись. Все принадлежит ему. Лучшие люди руководят страной. Значит? Значит, лечить надо. Бесплатно, но как следует. Не в районной больнице, конечно. Там очереди, хамство, проку никакого. И лекарств нужных всегда нет. Тут сам того гляди диссидентом станешь. У гомеопатов лучше, но слишком дорого. Тут особые учреждения нужны. Сознание лечить — дело нешуточное. Мозги — это не кишки, а посерьезнее штуковина. В этом и состоит моя первая главная идея.

Наш подшефный совхоз возник так. Коллективизация и вообще гениальная политика партии в области сельского хозяйства, неуклонно проводившаяся в течение десятилетий, превратили этот некогда оживленный и зажиточный район в целину и труднопроходимые заросли. Когда еще более гениальная политика целинных земель в Казахстане и Алтайском крае провалилась, вспомнили, что под боком лежат пустые земли, когда-то дававшие Москве в изобилии овощи, фрукты, мясо. Устроили совхоз, согнав уцелевших жителей из уцелевших деревень в одно место. Дали машины, установки, планы. Дали десяток шефов — поставщиков «даровой» рабочей силы. Это — мы. Хотя мы обходимся государству в копеечку /нам платят зарплату на работе и здесь кормят/, мы почему -то считаемся дешевой или почти бесплатной рабочей силой. Жизнь совхоза поставляла бы неистощимый материал для юмористов, если бы при этом не вставали волосы дыбом от нелепости и бессмысленности происходящего. Например, дорогие машины пропадают под открытым небом. Сеют и сажают намного больше, чем смогут убрать, и это известно заранее. Убирают намного больше, чем сохранят, и это тоже знают заранее. И иначе нельзя, ибо план, цифры, показатели, соцобязательства и т.д. и т.п. Автоматические линии и установки работают так, что народу с ними крутится больше, чем нужно было без них. Пьянство ни с чем несравнимое. Встретить трезвого мужчину почти немыслимо. Без выпивки ни одна гайка не отвинчивается и не завинчивается. Всю грязную и трудоемкую работу сваливают на нас, городских. Молодежь любыми путями стремится удрать в город. Тучи бездельников ошиваются возле клуба и магазина. А нас почему-то считают паразитами, хотя мы все-таки как-то работаем. В общем, говорить на эту тему уже не хочется. Тошно. Но самое ужасное во всем этом — то, что местные жители в общем довольны своей жизнью. Старики и пожилые люди помнят, как было раньше, и рассматривают нынешнее положение как рай земной. Они не стремятся к лучшему. Они хотят одного: чтобы не было хуже. И боятся, что будет хуже, если... если диссиденты будут продолжать нападки на наш образ жизни и на власть.

Пришлось мне однажды беседовать с группой иностранцев, рассказывал Забулдыга. Кагебешники не успели меня убрать и подсунуть своих «произвольно выбранных» граждан, и иностранцы вцепились в меня. Я им кое-что выдал о нашей житухе теперь, кое-что из истории. Ну, обычное - лагеря, репрессии, «психушки» и т.п. Слушали, кивали головами, но явно скучали. Им, очевидно надоело все это добро. Случайно я упомянул об очередях за туалетной бумагой. Бог мой, что тут началось твориться! Загалдели все сразу, руками замахали. И представьте себе, не поверили, сволочи. Решили, что это — явная клевета на наш строй. Потом кагебешники даже документы у меня не проверили. Посмеялись только. А один даже по плечу похлопал, сказал, что хотя я и дурак, но молодец.

Что нам Запад, говорил Забулдыга, если мы сами не знаем, чего хотим. Благополучие? Вот вы, например, согласитесь сменять свою теперешнюю тоску на безмятежное существование в качестве академика? Нет? Я вам верю, не согласитесь. Так на кой нам Запад? Сможем мы скинуться на двоих или троих на Западе?Нет. Только у нас от этого можно получить удовлетворение.

Поселили нас в развалюхе, похожей на сарай. Сосед, парень из конструкторского бюро, начал заколачивать дыры. От крыс, объяснил он. Крыс тут тьма. Если бы этот совхоз превратили в крысосовхоз, через пару лет он стал бы крупнейшим поставщиком мяса и шкур. Чем кормить крыс? Ерунда! Например, такими специалистами по патентному делу с двумя иностранными языками, как ты /это — другому моему собеседнику/. Или диссидентами. Благо их развелось не меньше, чем крыс. Забавная мы страна, говорит Патентчик. Люди создают комитет с намерением помочь властям выполнить их же собственные намерения, а их сажают в тюрьмы и сумасшедшие дома. Наша жизнь скорее смеха достойна, чем сочувствия, говорит солидный мужчина с завода авиационных приборов. Разберем вот, к примеру, такую историю. В Африке зашибутилось отсталое племя. Почему? А кто его знает? Мы вот тут к концу срока передеремся. И что, из этого мировую политику делать? Вернемся домой, соберемся, выпьем и с великой любовью вспомним эту драку. Это — наша жизнь. Посторонним лучше не соваться, морду набьем. Тем более Африка. Чего мы там не видали? Они там надрались банановой сивухи и начали друг другу морды бить. А морды у них дай боже! В наши морды уже после поллитра попасть невозможно. Я лично каждый раз целюсь в нос, а попадаю в ухо или в стенку. Хватит трепаться, говорит Сосед. Ближе к делу. При чем тут Африка? И я говорю, при чем тут Африка, говорит Приборист. Так нет же, нам до всего есть дело. Мы сразу вой поднимаем: долой империализм! А сами, между прочим, половину Европы захапали. Посылаем мы в Африку своих людей. Танки, самолеты, ракеты. Обращаться с ними туземцы не умеют. Но это не играет роли: техника все равно устаревшая, а людям все равно делать нечего. Техника куда-то исчезает. Куда они ее девают? Пропивают что ли? Просят еще танки, самолеты, ракеты. Мы им: переходите, мать вашу растак, на позиции коммунизма. Перейдете — мы вам синхро... тьфу!., в общем, трон построим. А что им этим синхро — фазоциклобетатвоюматьтроном делать? Орехи расщеплять? Тогда дикари переметнулись к американцам и получили от них, что хотели: штаны и жевательную резинку. И демократию, заметил Патентчик. Это само собой, говорит Приборист, демократия без штанов и резинки немыслима. За хорошие штаны и мы бы побунтовали, сказал Сосед. И попросили бы танки и ракеты, добавил Очкарик, наш бригадир. Надев штаны, продолжает Приборист, эти идиоты сразу же переходят на позиции коммунизма. На другой день создают компартию. Пятнадцатилетний Генсек /он же Главком и Премьер/ прибывает к нам с визитом. Нас гонят на Ленинский проспект изображать энтузиазм и интернационализм. Черножопый Генсек встречается с нашим... А знаете, что общего и в чем разница между гомосеком и генсеком, перебивает Сосед. Погоди, говорит Очкарик. Дай человеку развить мысль до логического конца. Подписывают коммюнике, продолжает Приборист. Клянутся в вечной дружбе. Возлагают венки. Посещают образцовые предприятия. Нас опять гонят на Ленинский проспект, теперь — провожать. На другой день по возвращении домой этот друг советского народа вырезает вчерашних «коммунистов», поносит СССР за то, что мало дали. Что это? Мистика. От таких общений все же польза есть, говорит Очкарик. С Индией примерно то же самое было. Но все же благодаря прошлой дружбе русская культура обогатилась новым ругательством «йог твою мать».

Такого рода разговоры не умолкают целый день. Кончаются они обычно тем, что кто-то высказывает общее неоспоримое мнение: «В нашем бардаке все равно ничего не изменишь» и предлагает завершить трудовой день традиционной выпивкой.

Вспоминаю Забулдыгу. Какое это было прекрасное время! Мы купили чекушку водки, пару бутылок вина, двести грамм резиновой колбасы/говорят, из нефти/, пару конфеток. Нашли уютное место между бетонными плитами за забором, огораживающим новое строящееся здание Института Общественного Питания. К нам присоединилась грустная дворняга. Она ничего не просила, не виляла хвостом, а именно присоединилась, как мы присоединились бы к кому-нибудь «на троих». Спокойно, без высокопарных фраз и поз. И я бы не удивился, если бы в зубах у пса оказалась тридцать три копейки. Вот нас и трое, сказал Забулдыга. Интересно, будет она пить, спросил я. Однажды на Севере мы влипли в грязную историю. Ни крошки жратвы и в изобилии спирт. Большинство загнулось с перепоя. Но кое-кто уцелел. Собаки /их две было с нами, сторожевые, конечно/ пить отказались. Так и пришлось их сожрать трезвыми. Во всяком случае точно знаю одно: чокаться их не научишь ни за что. Иностранцы по интеллекту даже превосходят собак, годами живут тут, а чокаться никак не могут научиться. Забулдыга разделил колбасу на три части, одну протянул мне, другую отдал собаке, третью молитвенно приблизил к себе. Мы чокнулись.

Раньше в этих делах романтика была, говорит Костя. Перси, ланиты, очи... Слова-то какие! А теперь вместо этого всего одно слово: жопа. Жопа, и все тут. У нас и прогресс в этих делах рассматривается чисто по-советски: в величинах баб на душу населения. Причем, не по числу, а в килограммах. Это впечатлительнее. У нас можно одну бабу иметь, а в килограммах с точки зрения Запада это будет выглядеть так, будто их три или четыре. А лучше — в пудах. Для связи с народными традициями. Представляете, в речи Вождя будет особый раздел... После успехов в промышленности и сельском хозяйстве пойдут успехи в области любви. Именно любви. Это на Западе — сплошное блядство. А у нас любовь! И вот по любви мы даже французов обставили, скажет Вождь. У них всего по десять пудов бабья на душу населения, а у нас — по пятьдесят. Явное преимущество строя. Ты сгущаешь краски, говорю я. Везде одно и то же. И раньше так было. И мы так же ворчали. Правда, в наше время на душу населения бабья меньше приходилось, хотя мужчин в процентном отношении было меньше, чем сейчас. Почему? Кормили хуже. И к бабам удрать было труднее. И патриотический подъем. Ну, это вы шутите, сказал Костя. Патриотизм блядству не помеха. Но я же не об этом. Хочется, понимаете, чего-нибудь чистого, непорочного. Ланиты чтобы, перси, очи. А не жопа, понимаете? Понимаю, говорю я. Очень даже понимаю. Был у меня такой случай. И очи могли быть, и перси, и ланиты. Кстати, что означают эти слова? Неужели все это лишь другие, поэтические названия жопы? Определенно, говорит Костя. А что это за случай? Случай-то был, говорю я, но ничего так и не было. Не получилось. Почему? Струсил я потому что. Предпочел жопу. Правда, и это сорвалось тоже. Пока я трусил, мое место заняли. Добавим еще?

Мы не спеша осушили чекушку, закусили колбаской, закурили. Был за мной такой грех, сказал Забулдыга. Однажды я начал делать карьеру. И довольно успешно. Меня даже представили к званию Заслуженного работника культуры. Когда мне сообщили об этом, я чуть не подох от смеха. Что с вами, спросили меня. Значит, теперь меня будут величать Засракуль, прохрипел я сквозь слезы. Засракуль такой-то! Каково звучит? Мое представление, разумеется, тут же забрали обратно. Использовали первый пустяковый повод, сняли с поста. Сотрудники, сволочи, еще год дразнили меня Засракулем. Пришлось одному типу за это морду набить.

Покурив, мы приступаем к первой бутылке вина. К той, которая послабее. Я никогда не запоминал названий вин. Я вообще все напитки делил на три категории: крепкие /сорок градусов и выше/, крепленые /между девятнадцатью и тридцатью/ и слабые /от девяти до семнадцати/. Пиво так и шло по категории пива. А воду мы напитком не считали. Мы ее не пили, а ели. Конфетку одну отдали псу, оставшуюся разделили на две части.

Ты хотя и не еврей, говорит Стопкин, но не очень глупый парень. Скажи мне, есть у Вождя специальный человек, который ему подтирает задницу? Теперь есть технические приспособления для этого, говорит Жидов. Моют специальными ароматическими составами. Ладно, говорит Стопкин. А промокать-то все равно нужно? Нет, говорит Жидов. После обмывания пускают теплый воздух. Он сушит. Это неинтересно, говорит Стопкин. Будь я Генсеком, я бы человека особого на это дело поставил. В чине генерала. У царицы Екатерины, говорят, для этого был особый слуга в чине графа. Сказки, говорит Жидов. Тогда задницу не подтирали, еще не додумались до этого. И вообще, ты вульгаризируешь прошлую вполне приличную историю. А ты, говорит Стопкин, приукрашиваешь нашу вульгарную историю. Ты хочешь, чтобы я поверил, будто эти технические устройства для чистки задницы у нас работают исправно? К тому же это не соответствует духу нашего общества. Будь я, повторяю, на месте Генсека, я бы выделил члена ЦК мой член направлять в соответствующее место. А если он свой направит туда, возражает робко Жидов. Дудки, говорит Стопкин. Я бы приказал предварительно кастрировать его. Это не ново, говорит Жидов. Может ты и гарем завел бы? А что, говорит Стопкин, это было бы недурно. С каждой по рублю в день, мы бы с тобой не просыхали. А вот и Командировочный. Привет, старик! Ну, братцы, куда сегодня направим свои грешные стопы?

Потом мы приступаем ко второй бутылке. Жаль, говорю я, что Бога нет. Почему же нет, говорит Забулдыга, почесывая псу за ухом. Во всяком случае Он являлся людям. Может быть и являлся, говорю я, но Его почему-то не узнали. Как раз наоборот, говорит он. Узнали. Сразу же узнали. И убили. Он приходил много раз. Его сразу узнавали. И каждый раз убивали. Я встречался с Ним. С кем, удивился я. С ним, конечно, сказал Забулдыга. Хотите, расскажу? Только чтобы вы поверили, надо добавить. У меня где-то в заначке бумажка должна быть. Минутку. Ага, вот она, родимая! Пошли!

Люди! Я обращаюсь к вам, хотя знаю, что мой вопль никогда не будет услышан вами. Чтобы говорить, я должен видеть ваши глаза и слышать ваше дыхание. А я должен говорить, ибо что-то чужеродное мне вынуждает меня делать это. Я хочу научить вас видеть жизнь и думать о ней, научить стратегии думания о жизни. Именно стратегии, а не тактике. Тактику каждый изобретает свою применительно к своим обязанностям, а стратегия едина для всех, от уборщицы и до Вождя.

Поясню популярно различие между стратегией и тактикой размышлений о жизни, а затем обрисую в общих чертах задачи первой. Допустим, вы — уборщица почтенного научно-исследовательского учреждения Академии Наук, и вам известно, что в Центральном Универмаге будут продавать шапки-ушанки из ондатры. Откуда известно? Во-первых, вы не новичок в этом деле, и что и где «выкидывают», «выбрасывают», «подбрасывают» и «забрасывают», вы знаете наперечет. Во-вторых, вы еще вчера заняли очередь на эти шапки, т.е. вписались в многосотенный список в нескольких местах под разными вымышленными фамилиями и трижды за ночь бегали проверяться. Зачем вам пять шапок? Не будем наивными: место в очереди без гарантии купить шапку стоит пятерку, очередь с гарантией — десятку, готовая шапка приносит чистыми двадцать рублей. Это очевидно младенцам, а вы — взрослые люди, а задаете такие глупые вопросы. Стыдитесь! Итак, возникает проблема: сматываться с работы за шапками или нет? Стратегия думания на этот счет говорит: тут и думать нечего! Конечно, сматываться, и как можно быстрее! А вот как конкретно и под каким соусом смыться, это уже проблемы тактики реализации стратегического принципа. При этом вы стремитесь изловчиться так, чтобы и шапки были целы, и институтские начальники были сыты. Теперь допустим, что вы — нормальный бездарный старший научный сотрудник того же учреждения, которому слава научного открытия не только не светит, но даже не греет. И перед вами встает проблема подержать вновь назначенного директора, кретина и прохвоста, или нет? Что скажет по сему поводу стратегия размышления о жизни? Верно! Видите, вы сами и без моей помощи начинаете соображать. Тут и думать нечего, не говорит, а вопит стратегия. Конечно, поддержать! А что шепчет тактика? И тут вы правы. Если стратегия — ваш первый полномочный министр, то тактика — всесильный тайный советник. Она шепчет: надо,брат, изловчиться так, чтобы ты при этом выглядел как принципиальный крупный ученый, озабоченный интересами дела. Или вы все тот же /и даже еще более побездарневший/ старший научный сотрудник, впервые удостоенный чести быть избранным в партбюро учреждения. Это после того самого выступления тебя как коллеги, так и начальство оценили и решили избрать. Как себя вести? Опять же, что скажет по сему поводу стратегия? Тут и думать нечего, держи себя так, как будто тебя вообще нет. Тактика же скажет: изловчись так, чтобы тебя сочли толковым работником, скромным, умным, надежным. Как? Не мне тебя учить! Два-три замечания в год. В самом начале, в самой середине и перед перевыборами. Коротко /старшие товарищи не любят начинающих трепачей, хотя сами любят трепаться/, но совершенно невразумительно. Остальное время аккуратно ходи на заседания. Собирай взносы. Следи за исполнением. И результаты не замедлят сказаться. На следующий год ты пройдешь в партбюро первым по списку. Три-четыре голоса всего будет против. Естественно, мысль о том, что ты будешь секретарем, будет носиться в воздухе. И пусть носится. Тут и думать нечего... Ясно? Думаю, что примеров достаточно. Перейдем к обобщениям.

Стратегия размышлений о жизни трактует такого рода проблемы, которые можно обобщить понятием «тут и думать нечего», а тактика — «надо изловчиться так, чтобы». Стратегия, повторяю, есть наука о правилах размышления о проблемах типа «тут и думать нечего». Звучит несколько парадоксально, но что поделаешь, таков сам мир, в который мы появляемся из небытия, чтобы подтвердить лишний раз правоту доктрины, и из которого исчезаем в небытие, чтобы ее окончательно и бесповоротно отвергнуть. Первый фундаментальный принцип рассматриваемой стратегии звучит совершенно однозначно: не думай! Ибо не стоит. Так как все равно ничего не поделаешь. Поскольку это ничего не даст и т.д. и т.п. Эти детали можно опустить, ибо они ясны уже из самой формулировки принципа. Второй принцип, относящийся к первому аналогично тому, как относится одна сторона основного вопроса марксистской философии к другой, звучит столь же категорично: если нельзя не думать, то думай так, чтобы всем без исключения было ясно, что не думаешь и думать не собираешься.

Люди, говорил Забулдыга, делятся на трезвенников и выпивающих. Классификация первых есть дело социологии. Ко вторым же нужен диалектический подход. Это, пожалуй, единственный случай, когда без поллитра... прошу прощения, без диалектики никак не разберешься. Здесь имеют место две линии развития. Одна линия: прикладывающиеся — пьющие — гуляки — забулдыги. Упомянутые категории суть ступени развития от низшего к высшему. Эта линия в основном для интеллигенции, для творческих работников. Другая линия: закладывающие — пьяницы — пропойцы — алкаши. Эта линия в основном для трудящихся и руководителей /помните: единство партии и народа?/. Примыкающие к первой линии держатся в тени, их преследует милиция, коллектив их не защищает, при первом же подозрении их волокут в вытрезвитель, сообщают на работу, вызывают на спецкомиссии, сажают в каталажку и в «психушки». Примыкающие же ко второй линии пьют дома /начальники/ или на виду у всех /трудящиеся/. Они шумят, куражатся, валяются на тротуарах, милиция их забирает в крайнем случае. Слегка качающийся интеллектуал считается пьяным до бесчувствия, валяющийся пролетарий считается слегка подвыпившим,— в этом прежде всего сказывается народность нашего строя. Странно, почему отказались от формулы «диктатура пролетариата»? В отношении милиции к представителям той и другой линии сказывается /помимо высших идейных соображений/ и чисто экономический фактор. Если представитель второй линии — он пьет дома. К тому же он сам тебя в любое время засадить может. Если он пролетарий, у него в карманах нет ни шиша. А у представителей первой линии даже в самых тяжких случаях в карманах что-нибудь найдется /сигареты, носовой платок/. И выкуп потом можно будет взять за несообщение на работу.

В первый же вечер мой стрелок поволок меня в «Чайный домик»— так называют здесь чуть живую старую избу, в которой живут две страшные-престрашные потаскухи. Они дают почти даром, только за соучастие в выпивке. А без выпивки туда лучше не ходить: вырвет от омерзения. Потом мы узнали, что они получают еще и моральное удовлетворение от количества ребят, которые с ними переспали. На качество они внимания не обращают, так как в доме всегда полумрак, стимулирующий /по мысли поэтов/ любовные настроения, а в головах участников драмы всегда полупьяный или сверхпьяный дурман. Одна из красоток /крысоток, точнее говоря/ спит на печке на вонючей овчине, другая — на некоем подобии кровати рядом, укрываясь лоскутным одеялом, сделанным еще до революции /судя по запаху/. А мы не напоремся, спросил я Стрелка. Нет, сказал он уверенно, я обеих проверил. К бабам мы быстро привыкли. У нас даже некоторая интимность появилась. А они не такие уж страшные, сказал я. Если помыть, причесать и приодеть, даже ничего себе выглядеть будут. Это дерьмо уже не отмоешь, сказал Стрелок. И дальше туалета появляться с ними нельзя. Но по мне - все равно, что они потаскухи, что невинные красотки. Я к ним вообще хожу только из принципа.

Так и тянулся день за днем. Мы долетывали программу. Маршрутные полеты, строй, полигон. Неожиданно произошло чепе /они всегда неожиданны/: один летчик по дороге на полигон «случайно потерял» бомбу. Бомба повредила газопровод. Газ загорелся, потушить местными средствами не могли, а засыпать запретили /надо сначала дырку заделать/. И пока он горел, днем вокруг воронки собирались коровы, задумчиво смотрели на огонь и жевали жвачку так, как /мы сами это увидели потом в конце войны и после войны/ американские солдаты. А по вечерам по краям воронки рассаживались девчонки и парни допризывного возраста, щелкали семечки, хихикали, пели частушки. Заглянули туда и мы любопытства ради. И так там было уютно и весело, что мы позабыли про «Чайный домик». Тут я увидел Ее. Больше тридцати лет прошло с тех пор, а я ее вспоминаю каждый день по многу раз. И так будет до конца, я знаю. Так уж устроена жизнь: мы лишь на мгновение встречаемся с людьми, которые могли бы стать самыми близкими нам, и годами изображаем близость с чужими по духу и натуре существами. Я не жалуюсь на судьбу. Я хорошо прожил жизнь с Катюшей. Она была хорошей женой. Но жена — это должность. А то — кусочек небесного света. На другой день я свернул с маршрута и начал вытворять всякие штучки над ее деревенькой, как и обещал ей это накануне. И докрутился. Уцелел чудом. Меня сначала хотели судить, но учли молодость и потребность в штурмовиках на фронте. А к воронке той я больше не пошел. Почему? До сих пор не пойму сам. И терзаюсь из-за этого всю жизнь. Если бы можно было ее переиграть, единственный корректив попросил бы я разрешить мне сделать: я бы пошел к той воронке опять. Хотя бы еще один раз сходить туда. Я никогда никому не рассказывал об этом случае. Да никто и не поверил бы, что педантичный служака и затем, заурядный завхоз способен на такое. Костя, пожалуй, поверил бы. Но даже ему я почему-то не решаюсь рассказать об этом.

С той минуты, как я предал ее и себя — не пошел к ней, в меня вселился страх, он не оставлял меня ни на минуту. Он живет во мне до сих пор. Когда я был маленький, бабушка рассказывала об ангелах-хранителях, которые есть у каждого крещенного человека. Я спросил ее, что бывает с человеком, если ангелы покидают его. Ему становится очень страшно, сказала она. Значит, мои ангелы покинули меня в ту минуту.

За выпивкой надо идти в магазин за пять километров. Запасы на несколько дней вперед делать нельзя, ибо сколько бы мы ни запасали, все до капли будет выпито в тот же вечер. Мы запасы можем делать только назад, сказал Приборист, но я его не понял. Ходим за выпивкой по очереди. Это небезопасно, так как мы конфликтуем с местными мужиками и ребятами. А если пойдем всей бригадой, неминуема драка. За сезон таких драк бывает несколько. С кровопусканием и увечьями. Партийные органы и милиция ведут воспитательную работу, но в основном — с нами, хотя инициатива конфликтов исходит от местных. Секрет этого прост: за наш счет можно выпить, за счет местных — нет. Местные надираются в одиночку, в лучшем случае — парами, а вместе они собираются, чтобы покуражиться и создать численный перевес. Воспитательную работу ведет один из шефов — гуманитарный институт Академии Наук. Пропагандисты, как правило, молодые ребята, которые сами не прочь выпить. Один такой пропагандист после лекции на тему «Моральнополитическое единство советского общества» сам ввязался в драку, заработал мощный фонарь под левым глазом и мертвецки пьяный свалился у свинарника.Бабы перенесли его в пустой отсек, где недавно околела свиноматка, подсыпали свежих опилок и укрыли рваными мешками. На другой день ребятишки по всей округе собирали листочки его лекции, так как содержание лекции он начисто забыл, а ему предстояло еще выступать в пяти других местах.

Пьянство в России, говорил Лектор /он шел с нами по пути/, играет особую роль, принципиально отличную от других стран. Точнее говоря, в других странах пьют и даже впадают в алкоголизм, но пьянство как таковое есть только у нас. Это — не алкоголизм /как у американцев/ и не форма питания /как у французов и итальянцев/, а наша фактическая национальная религия, адекватная нашему духу и образу жизни. Ты прав, говорит Пропагандист, но лишь с оговорками: пока пьянство не переходит в свинство. Ерунда, говорит Лектор. Свинство тоже наша национальная черта. Пьянство и должно перерастать в свинство. Пьянство без свинства — это вовсе не пьянство, а выпивка в западном стиле. Или грузинство. Русский человек пьянствует именно для того, чтобы впасть в свинство и учинить свинство. Я имел в виду выбор компании, душевное состояние, духовное родство, пробует возражать Приборист. Чушь собачья, орет Лектор. Бабьи сентименты. Пьянство — это когда где попало, что попало, с кем попало, о чем попало. А если уж говорить о духовной близости, так тот мужик, что подвесил мне фонарь, теперь мой лучший друг. Он в Москве ко мне будет заходить, векую всячину из деревни будет привозить. И ночевать у меня будет. Это все интеллигентские штучки, ваши «меры». От народа оторвались!

В таком духе мы орали всю дорогу. Около магазина Лектора перехватили местные мужики, облобызали и увели с собой. Больше я этого Лектора не видал. Лишь ветер еще долго после этого гонял по полям и дорогам нашей испохабленной русской земли листочки его лекции, утвержденной в ЦК КПСС и розданной тысячам таких пропагандистов в качестве основы.

Скажи, обратился я к Прибористу, осталось ли в нас что-то действительно русское? И где настоящая Россия,— с ними или с нами? А кто ее знает, сказал Приборист. Только не верю я этому горлопану. Лжет он, сволочь! А может, это тоже наша национальная черта, сказал я. Нет, сказал он. Я не спец по этим проблемам, но думаю все-таки, что дух и тело нации там, где ее интеллект и совесть. А здесь нет ни того, ни другого. Тут — маразм.

Идеолог: Первый раздел нашей идеологии — учение о мире в целом, об общих законах.

Ученый: Опять смешение разных вопросов. Мир в целом — это одно. Это — некий всеобъемлющий индивид, включающий в себя все сущее. А общие законы относятся ко всем явлениям в мире.

И: И то, и другое в единой системе понятий.

У: Но не все они приложимы к миру в целом. Например, бессмысленно говорить о перемещении мира в целом пространстве, о его форме, качестве и количестве. Понятия, имеющие смысл в применении к миру в целом, имеют этот смысл через их применение к отдельным фрагментам мира. Например, мир существует эмпирически, если и только если эмпирически существует хотя бы один предмет, включаемый в него. Утверждения о мире в целом, не сводимые к утверждениям о его частях, нельзя подтвердить и нельзя опровергнуть. Можно лишь говорить о логической противоречивости или непротиворечивости комбинаций из таких утверждений. Таковы, например, утверждения о бесконечности мира в пространстве и времени, о бесконечности причинно-следственных рядов. Вопрос о их приятии или неприятии есть вопрос идеологии, а не науки.

И: Но они удовлетворяют любознательность людей в ином плане.

У: Они противостоят суждениям религии. Например, суждению о сотворении мира Богом. Но отрицания суждений веры сами суть суждения веры.

И: Но вы не будете отрицать общие законы? С этим-то, кажется, никто не спорит.

У: Отсутствие отрицания еще не есть утверждение. Но я их отвергаю. И вот почему. Будем различать опытный и логический аспект. С точки зрения первого ваши «общие законы» не такие уж общие. Всегда ли, например, люди ищут борьбу противоположностей, познавая те или иные явления мира? Они это делают очень редко. Вы даже примеры для общих законов приводите одни и те же, затасканные до тошноты. Ваши классики приводили в качестве примера борьбы противоположностей плюс и минус в математике. Что это за противоречие вещей? Только чудовищным невежеством можно объяснить такие курьезы. Обычно стоит больших фразеологических усилий усмотреть ваши «общие законы» даже в казалось бы бесспорных случаях. Настоящие ученые /а не ваши холуи/ никогда к отысканию таких «законов» не стремятся. А если и натыкаются иногда /заметьте: иногда!/ на нечто похожее /заметьте: похожее!/, сколько же бывает дикой радости у ваших философов! Новое подтверждение!! В логическом же аспекте ваши «общие законы»просто логически противоречивы. Например, если утверждение «Все изменяется» всеобще действительно, то оно должно быть верно и в отношении предметов, которые не изменяются. Чтобы спасти положение, надо либо впасть в тавтологию «Все изменяющееся изменяется», либо ограничить сферу действия утверждения, определив круг предметов, которые изменяются. И тогда «общее утверждение» окажется лишь частью определения, т.е. соглашения о смысле слова. Например, мы принимаем соглашения, согласно которым эмпирическим предметом считается предмет, который среди прочих обладает способностью изменяться, и если предмет с такими признаками способен изменяться, он называется эмпирическим. Короче говоря, непротиворечивое общее учение о мире возможно только как система определений языковых выражений «пространство», «время», «причина», «изменение» и т.п., т.е. как учение о языке, на котором мы говорим о мире.

И: Но есть же какой-то рациональный смысл в общем учении о мире? Например, просвещение людей.

У: Когда-то, возможно, тут был элемент просвещения, когда невежественным людям рассказывали о достижениях науки. А теперь, когда большинство имеет среднее образование и постоянно находится в поле пропаганды науки, это стало идеологическим затуманиванием мозгов. Основная цель вашего учения о мире — привить людям сознание закономерности происходящего, сделать «законы мира» сообщниками в господстве одних людей над другими. Вам надо представить созданное вами общество высочайшим и закономерным продуктом развития всей материи. Какова претензия! Впрочем, чем ничтожнее носители идеологии в качестве личностей, тем грандиознее их претензии. И наоборот, сами масштабы претензий красноречиво говорят о том, кому они принадлежат.

Вот, например, мчится объятая паникой толпа мужчин, говорил Забулдыга, за ними — немецкие танки. На пути — женщина с ребенком. Толпа втаптывает их в грязь. Толпа не должна была это делать? Некоторые так считают. Другие думают иначе: женщина и дитя — единицы, толпа — тысячи. Должное, молодой человек, не обязательно происходит. Недолжное не всегда не происходит. Что делать? Оценить ситуацию с нравственной точки зрения? Пусть толпа поступила безнравственно. Но если бы я был в этой толпе и захотел поступить иначе, я не смог бы этого сделать физически. И никто другой не смог бы. Вот в чем загвоздка! Любой из нас может поговорить красиво на тему о том, что нужно и что нельзя. А оказавшись в реальных ситуациях вроде той, о которой я говорил, мы лишаемся возможности следовать моральным критериям. Я годами думал о морали. Мораль, религия, это хорошо. Но они слишком немощны в наших условиях. Они бессмысленны, как бессмысленны в наш век рыцарские доспехи. Нужно что-то иное, а что именно — не знаю. Наше положение безнадежно. Мы никогда не попадем в прекрасные дворцы, в ярко освещенные залы, к красивым и добрым людям. Таких дворцов вообще нет. И детские сны тоже выдумка. Только пьянство есть объективная реальность. Будущее, юноша, за ними — за теми, кого мы презираем.

В магазине мы «раздавили» напару чекушку, закусили печеньем. Обратно шли в хорошем настроении. Я ведь диплом так и не получил, сказал Приборист. И знаешь из-за чего? Из-за философии! Единственный случай в истории института, когда человека не выпустили из-за философии. Как это произошло, ребята точно описали в стенгазете.

Но я не жалею. Я слесарь седьмого разряда в случае чего. А с дипломом — шиш!

Я не против хорошей квартиры, еды, выпивки и прочих житейских благ. Но чтобы это происходило на основе некоторой справедливости.В институте, например, знали прекрасно, что я способнее Сына и сделал много больше, но делали вид, будто ничего подобное им не ведомо. Меня упорно не выпускали на защиту. А Сына раздували. Я досконально изучил состояние своей области науки. Я сделал серьезное открытие. Но мне не дадут это реализовать как МОЕ. Десятки влиятельных и цепких людишек поделили бы его между собой, а меня оттерли бы, упрятали бы в сумасшедший дом или лагерь. А драться за блага жизни по законам мафии я не хочу. Я хочу только некоторых гарантий справедливости. Сын говорил мне на это, что я хочу слишком многого. Чего тебе не хватает? Квартира есть. Заботиться не о ком. Баб в избытке. Денег пока хватает. Защищайся — больше будет. Зажрались вы! Кто «вы», спросил я. Я — рабочий в науке, мастеровой. Из тех, кто может блоху подковать. Помнишь? Но я хочу, чтобы мой труд был обозначен моим именем, а не именем шефа, директора и т.п. Сейчас я — крепостной. Вкалываю за десятерых, ты знаешь. И задачи решаю, какие не под силу нашим академикам. А как мой труд входит в историю? Как достижения шефа, директора, профессора, академика... А кто они? Но в современных условиях нельзя иначе, сказал Сын. Вранье, сказал я. Формула маскировки для бездарей, ловкачей, хапуг. Не смешивай трудовую рутину с творческим элементом труда. Да, современные приборы делают и обслуживают тысячи людей, но основные творческие идеи и решения предлагают мыслящие единицы. Выше ушей не прыгнешь, сказал Сын. К чему рыпаться? Сомнут. Надо извлечь из этой системы максимум возможного. А потом...

Я рассказал Забулдыге об этом разговоре. Ваши проблемы еще как-то разрешимы, сказал он. А вот мои — в принципе нет. В Индии, говорят, стерилизовали миллион человек. А может,у них другого выхода нет, сказал я. Но человек от этого не перестанет быть человеком, а преступление — преступлением, сказал он. Кто-то присваивает ваш труд? Но с точки зрения прогресса науки безразлично, кто сожрал за это вкусный кусок благ жизни. Читая историю древнего Египта, мы лишь констатируем разделение людей на рабов, чиновников, жрецов и т.п. А если выйдет указ кастрировать во имя прогресса мужчин, и вас выделят для этой прогрессивной операции? Вас, а не Сына? Сталинские репрессии тоже «оправдывались» интересами прогресса. Преступления масс людей, партий, классов, правительств,- суть нашей эпохи. Вот от этого я страдаю. Это — моя проблема. Неужели ничего нельзя придумать, сказал я. Придумали уже, сказал он. Истребляют честных. В обществе негодяев им нет места.

Каждый раз во время нашей работы происходит какая-то безобразная и жуткая история. Например, в соседнем районе местные парни подловили городского, который соблазнил местную девчонку, сунули его в какую-то машину. Парню оторвало обе руки до плеч. У нас произошел более банальный случай: изнасиловали девчонку. Она сначала показала на местных парней, а потом изменила показания. Милиция арестовала городского парня, который спьяну сболтнул, что тут только колючей проволоки не хватает. Нашлись «свидетели», что якобы он изнасиловал. Мы подняли хай. Тогда в райкоме партии нашли компромиссное решение: взяли еще деревенского парня. Для чего? Для единства рабочего класса и крестьянства? А кого в этой паре сочтут гегемоном? Очкарик вернулся из района пьяный и злой. Бессмысленно рыпаться, ребята, сказал он. Там все согласовано. Им нужен пример для назидания. Я написал письмо Ей, прося приехать по этому делу. Она ответила /и на том спасибо/, что у нее дел по горло, не до этого. Я написал Сыну, прося его обратиться к Отрабу и обратить внимание на это вопиющее беззаконие. Но он не ответил. Это было еще до возвращения Очкарика. Ночь я не спал, думал. Утром сказал, что в знак протеста покидаю бригаду и уезжаю в Москву. Они встретили мое заявление мрачным молчанием.

Наша жизнь, говорил Забулдыга, не изменится существенным образом до тех пор, пока мы не начнем переживать судьбу ближнего как свою собственную. Причем, без колебаний, не задумываясь над тем, «стоит» ближний этого или нет. Сказал он это после того, как мы вступились за женщину, к которой прицепились пьяные хулиганы, получили от хулиганов по морде, попали за это в милицию, где нам добавили еще, и вышли из милиции опозоренные и оплеванные.

Приехав в Москву, я позвонил Ей. Она сказала, что у нее дела поважнее, и она не будет рисковать ими из-за какого-то пьянчуги, который наверняка не без греха. Я позвонил Сыну. Он сказал, что слух о моих безобразиях дошел до института, что влезать в эту грязную историю он не намерен. Я решил выступить на комсомольском собрании, но меня опередили: райком комсомола исключил меня из комсомола потихоньку. Когда я заявился на работу, меня вызвали в дирекцию, предложили сдать материалы по летним исследованиям и подать заявление об уходе по собственному желанию. Подписывая мое заявление, директор сказал, что я не оправдал их доверия. Оказывается, мы рождаемся и живем лишь постольку, поскольку Они оказывают нам доверие.

В этот день я упился до умопомрачения, подцепил случайно подвернувшуюся бабу на улице. Что было дальше, не помню. Очнулся на другой день довольно поздно.

Когда я очухался, рядом со мной сидела незнакомая женщина. Кто ты, спросил я. Твоя мечта, сказала она. Не думал, что моя мечта выглядит так, сказал я. И я до вчерашнего дня не думала, сказала она. Но ты сам мне об этом вчера сказал. И я поверила. Ты лежи. Я сейчас позвоню к себе на работу, придумаю что-нибудь. И домой. Тут труднее. Ну, да как-нибудь выкручусь. Я опять уснул. Проснулся вечером. С трудом сообразил, где я. Квартира моя преобразилась. На столе стояла чекушка и еда. И записка: «Лечись! Целую! Твоя мечта.» Я вскочил, кинулся на кухню, заглянул в ванную и в туалет. Где она? Ушла? Неужели совсем? Неужели не вернется? Я потом исходил всю Москву в поисках ее, но так и не встретил больше нигде. Я внимательно вглядывался в лица женщин, они шарахались от меня. И ни в одних глазах я не увидел своего отражения.

Потом все было просто. Мне выплатили зарплату за две недели вперед. Я ее пропил в два дня. Затем пропил все, что можно было продать. Приемник, например, мы с одним алкашом продали за два поллитра. Пил я с остервенением, на износ. И ничего не ел. Только пил.

Потом они пришли за мной.

В палате у нас десять человек. Не знаю, кто они. Скука. Равнодушие. Вялость. Тупое ожидание неизвестно чего. Весь день грохочет радио. Принята новая конституция. Кто-то сказал, что такого славословия и самодовольства не было даже при Сталине. Кто-то сказал, что в конституции хватило бы двух статей: 1/ гражданин обязан; 2/ гражданин имеет право. Кто-то сказал, что хватило бы одной: гражданин обязан иметь право. Вспоминаю слова Забулдыги: все равно у Них ничего не выйдет, человек все равно выстоит, а если не выстоит, то и Их не будет.

А формул я никаких не знаю. Их не было. Я их выдумал.

И ни о каком Спасителе я ничего не знаю.

Я устал. Я очень устал.