В тупике сбывшихся желаний

Глава 24 Знакомство с эмигрантским художником Эдуардом Голдсмитом. Анжела соглашается стать его женой

Девушку пригрели в овощном магазинчике. Приходилось наравне с нелегалами-мексиканцами перебирать овощи до открытия, хотя от холода сводило пальцы. Анжела обращалась к фруктам и овощам, как к живым, чтобы не сойти с ума от однообразной тоскливой работы.

«Ты пойдёшь налево, перезрел, уценим тебя, а ты — направо, в ящик первого сорта, а ты… — Она поколебалась секунду. — Ты отправишься в чёрный мусорный пакет. Прощайся со своими собратьями!»

В кармане пискнул мобильник. Виктор, сабвейный знакомый, по смс приглашал — кто бы мог ожидать от простого парня, работающего на стройке! — в Линкольн-Центр на лекцию о Вагнере.

Взяла на заметку, но у Анжелы было другое предложение, в воскресенье она пригласит Виктора побродить по Сохо, там, где все музеи Большого Яблока, пусть только откажется пойти! Скажет ему: «Скатертью дорога».

Да и кто он ей? Один раз встретились. Успели по пирожку съесть и чмокнуться в ухо. И вся «биография» отношений.

Мелкий дождь монотонно бил по затуманенным стеклам, и немудрено — конец октября. Дома уютно и светло, но Анжела собиралась на улицу. Пришлось надеть куртку потеплее и прихватить громоздкий зонт-трость. Анжела хлопнула дверью, повернув ключ в замочной скважине, быстро спустилась по ступенькам. Утро выдалось на редкость промозглым и мрачным. Вообще-то во всех боро Нью-Йорка: центре города на острове Манхэттен, Статен-Айленде, находящемуся на острове того же названия, Квинсе и Бруклине, расположенных на длинном острове Лонг-Айленд — довольно сыро из-за того, что рядом на расстоянии ладони океан. Но и материковый боро Бронкс далеко не ушел. Единственно его преимущество — он не подвержен наводнениям, горист. Анжела распахнула чёрный зонтик и зашагала по улице, перескакивая через лужи. В поисках работы (не сошёлся же свет клином на карьере сортировщицы портящихся овощей и фруктов?) она регулярно выбиралась в город, а дождь словно преследовал в этот день, как назойливый друг. Женщина обошла несколько приличных ресторанов и магазинов, где не отсутствовали святящиеся буквы и меню или ассортимент товаров призывали посетить не из-под стекла, а были любовно выведены замысловатым почерком на особой вывеске перед входом, напоминающей мольберт. Но на вопрос о наличии хоть какой-нибудь работы там отрицательно качали головой. Отчаявшись найти хоть что-то, женщина направилась в метро, которое в Нью-Йорке называется сабвей. Предстоял обратный полуторачасовой путь в русский Бруклин. С Виктором договорились встретиться на платформе маршрута «Q» Брайтон-Бич. Анжела прошлась по безыскусной, зарисованной густо графитти, станции. Она устало смотрела на купленные за доллар часы из Чайна-тауна, где циферблат с вальяжной неспешностью менял цифры. Ну да, самые железные нервы у часов, всегда идут одинаково, пульс не меняется.

А если будет прыгать — кому тогда нужен такой определитель времени? Люди устроены иначе, кроме ритмов и циклов у них ещё есть корректирующие поведение нервы. И эти командиры поведения играют людьми, как марионетками, дёргая за нужные ниточки. После работы в овощном магазине уже и рука с трудом поднималась — мышцы нестерпимо ныли. А что смотреть? Определённо не придёт забываха.

Её знакомый предпочел встрече с девушкой, ещё не успевшей стать любимой, попойку с дружками-собутыльниками. В воображении Анжела рисовала примитивную картину эмигрантского застолья. На столе та же вечная водка, а рядом на бумажных тарелках, купленных в магазинчике «девяносто девять центов», крупно нарезанные помидоры, огурцы, обсыпанные крупинками соли, и колбаса, покромсанная ломтями шириной с два Анжелиных пальца. Пусть гуляет, раз мужская дружба милее женской ласки (правда, которую ещё нужно заслужить примерным поведением). Может, так и к лучшему. Поедет в Сохо. Одна. Предстоял обратный путь на Манхэттен.

Сказано — сделано. Зашла в вагон, где школьники, не торопясь домой, весело проводили время. Чёрные лица. «Из Гарлема, что ли?» — думала Анжела, усаживаясь на жёсткую сидушку. Она успела неплохо подучить географию Нью-Йорка, но ещё не знала, что Бруклин и Бронкс тоже почти сплошь населены афроамериканцами. Есть, правда, белые пятна, пять — шесть районов, не более. Гомон внутри, как на стадионе. Насчитала пятнадцать юных особ и одного парня, который забился в угол и волчонком смотрел на визжащих одноклассниц. Девицы не то спорили, не то поздравляли друг друга: не разобрать из-за шума колёс. Временами они принимались толкаться локтями, и вопли усиливались. Школьницы не унимались до самого Манхеттена. Внезапно стало тихо. Анжела не сразу сообразила, что вышла из вагона подземки на платформу.

Немного побродила по улочкам артистического района Сохо. Проходя мимо мигающей разноцветными огнями, точно новогодняя ёлка, вывески, Анжела остановилась.

«Выставка картин художника Эдуарда Митрофановича Голдсмита, — прочитала она вслух, — добро пожаловать в галерею!»

«Русский художник, интересно», — родные корни ностальгически тянули ко всему, что связывало с прошлым, даже если был лишь слабый намёк.

Анжела вошла внутрь. Роскошь выставки поражала. В светлом зале с высоким потолком и строгой старинной лепкой воздух будто сиял, вселяя бодрость и восхищение в душу зрителя. Анжела невольно расправила плечи и приблизилась к экспозиции. Позолоченные рамы украшали каждую картину, искусно написанные образы радовали глаз.

Интересен был переход Эдуарда Митрофановича от юношеских работ в духе поздних импрессионистов до реализма. Репродукции известных полотен соседствовали с собственными задумками мастера. Погружённая в тишину, окутанная мягким светом Анжела оказалась в мире морских пейзажей, где ревели обезумевшие волны, портретов изысканных женщин, которые с небрежным великодушием позволяли разглядывать свои тела, поражала белизна зимнего леса и далеких гор, дышащих прохладой. Но больше всего времени она провела у картины «Прачка», где была изображена маленькая девочка, которая, невзирая на струйки слёз, продолжала работу, а иначе выгонят. Жалость к изображённой малышке и преклонение перед великим мастерством наполнили душу одинокой посетительницы музея. Она находилась в настоящем храме искусства.

— Занятно, не правда ли? — спросил у Анжелы седовласый мужчина.

— Да, мне очень нравится! — воскликнула она.

— Я польщён, что современная молодёжь интересуется искусством, — смущённо улыбнулся старичок. — Вы из России? Тогда перейдём на русский.

— Да, мне так проще — сконфуженно ответила она. — Моё появление в Америке, это долгая история… Знаете, я бродила по городу в поисках работы, впрочем, знакомый не пришёл на встречу, я совсем промокла, — оправдывалась Анжела, — холодно и зябко, а у вас совсем другая атмосфера, художник очень постарался.

— Благодарю, сударыня, — прижал руку к груди пожилой мужчина, — позвольте представиться: Эдуард Голдсмит.

— Анжела, — робко сказала девушка, — вы и есть творец всего этого?!

— Да, к вашим услугам, — сказал художник, — это моя галерея, может, напоить вас чаем, голубушка? А то вы до сих пор не согрелись и дрожите.

Анжела кивнула и устремилась за проворным старичком по длинным коридорам музея. Он привёл её в полупустую комнату, где на старинном маленьком диванчике сидел молодой человек. На вид ему было лет двадцать пять, густая небрежная шевелюра русых волос закрывала половину лица. Трёхдневная щетина украшала волевой подбородок. Он удивлённо поднял на Анжелу грустные карие глаза.

«О Боже, какой мужчина!» — сладко, будто растопленным сахаром, обожгло сознание.

— А вот и мой внук, — сказал пожилой художник, — Альберт, познакомься с Анжелой, нашей новой сотрудницей.

— Но я ничего не понимаю в картинах, — бормотала Анжела, — боюсь, я здесь бесполезна.

— Нет-нет, вы будете следить за галереей, за посетителями, рассказывать о картинах, я всему научу! — воскликнул старик.

— Дед, ну ты даёшь, — проворчал Альберт, — посетительница ни черта не понимает в искусстве.

— Поймёт, она на вид сообразительная, — улыбнулся Эдуард Митрофанович. Потом обратился к новой сотруднице:

— Завтра приступаете к работе, а пока Альберт принесёт нам горячий чай. Ты же окажешь нам эту маленькую услугу, мой мальчик?

Молодой человек, закатив чудесные глаза, цвета тёмного, почти чёрного агата, нехотя встал с диванчика и расслабленной походкой направился к боковой двери.

— Ну вот, договорились, — произнёс Эдуард Митрофанович, потирая руки, — вы молчите, значит, согласны, я прав?

— Я попробую, — сказала Анжела, присаживаясь на одинокую табуретку.

— Ваше лицо порождает во мне муки творчества, хотите, я напишу ваш портрет?

— Даже не знаю, у меня нет денег, чтобы вам заплатить.

— Что вы, Анжелочка, вы прекрасная муза, завтра приступим, приходите с утра, жду вас в моей мастерской.

Альберт вернулся с подносом, на котором позвякивал серебряный чайный сервиз. Энжи не могла отвести взгляда от сияющего чуда.

— Тонкая работа… Изящество округлых форм заставляет вспомнить обнаженную женскую натуру в исполнении великих греков, не находите?

— Наверное.

Анжела потупила взор. Ей опять стало жарко, но не от горячего чая.

— Тут лишь две чашки, ты не составишь нам компанию? — старик обратился к внуку.

— Не. Мне пора.

— Опять в фитнес-клуб? Эх, молодёжь. О внешности только и думаете.

— Дед, не начинай, — слова могли прозвучать грубо, если бы не мягкая интонация, с которой их произнесли чуть улыбающиеся губы.

Альберт, кивнув Анжеле, удалился. Попив с художником чай, Анжела вернулась в общежитие, перенаселённое клопами. Она наскоро приготовила себе омлет и включила телевизор. Как всегда, говорили о политике, светских сплетнях. Анжела переключила на русский канал, в новостях культуры диктор с улыбкой сообщила, что в город приехал известный художник Эдуард Голдсмит со своей коллекцией, стоимость которой оценивается в несколько миллионов долларов. Анжела уставилась в экран, а вилка выпала из рук.

— Вот это да! — воскликнула она. — А в общении такой открытый, по нему и не скажешь! Я-то, дура, думала, что богачи все индюки надутые.

Про Виктора с его работой по укладке кирпичей и не вспоминала. На следующее утро Энжи, сосредоточенная и внимательная, сидела в мастерской Голдсмита. Посетителей, как часто бывает с утра, не было, и художник предложил ей сначала поработать натурщицей, а потом родственник посвятит в неприхотливые обязанности работницы музея. Художник приступил к работе, поставил мольберт, достал палитру, кисточку и краски. Эдуард Митрофанович, с острым карандашом за ухом, приблизился к Анжеле и попросил слегка повернуть голову.

— Великолепно, замечательно! — хлопнул он в ладоши. — Я органично впишу вас в портрет Марии Медичи! Одно лицо.

— Спасибо, что хоть не Ева, — вызывающе произнесла девушка и тут же поперхнулась от мысли, что нагрубила. Лицо мучительно запылало, словно кожу натёрли перцем.

— В смысле? — спросил старик, выглядывая из-за мольберта.

— Я не согласилась бы позировать голой.

— Голубушка, куда вы клоните? — рассмеялся Эдуард Митрофанович. — За кого вы меня принимаете? Если бы вы позировали без одежды, я бы непременно женился на вас! — полушутя произнёс старик.

— Очень смешно, — без улыбки сказала Анжела, — вы, наверно, посчитали меня легкомысленной, — добавила она, собираясь уходить.

— Это вы меня не так поняли, — замотал головой старичок.

Энжи заставила себя вернуться на место. Началась работа. Несколько часов девушка позировала художнику, украдкой шевеля онемевшими плечами и ногами. Художник, казалось, был так увлечён, что не замечал ничего вокруг. Иногда в студии появлялся Альберт, вальяжно пересекал комнату, бросая на Анжелу странный, рассеянный взгляд, отчего ей становилось как-то неуютно, хотелось сбежать. Тогда она смотрела в сияющее лицо старика, и на душе становилось хорошо, точно выпивала стакан горячего какао. В течение нескольких дней всё повторялось, как день сурка. И вот, наконец, Эдуард Митрофанович, взяв Анжелу за руку, подошёл к мольберту, закрытому плотной бархатистой тканью.

— Вы непревзойдённая натурщица, — похвалил он девушку, — бесподобно, совпадение почти стопроцентное.

На неё с портрета смотрела почти незнакомая женщина. От Анжелы сходство было разве что во взлете бровей. Тонкий прямой нос, красиво очерченные губы, бледность лица — всё, как на полотнах семнадцатого века.

— Вы должны мне помочь в создании новой картины, — попросил старик, — я долго искал вдохновения, чтобы написать свою «Галатею», соглашайтесь, жду вас в субботу!

Анжела, вернувшись домой, нашла картину в интернете.

— Художник Гюстав Моро, — прочитала она, — так, так, посмотрим… неужели придётся позировать без одежды?

Анжела задумалась, меркантильные мысли вторглись без спроса в сознание: «Что если Эдуард сдержит слово и женится на мне?» Тогда его состояние и галерея перейдут ей по наследству, но у старичка есть внук. Что же делать? Анжела который раз решила испытать судьбу.

В субботу в назначенное время она уже была в мастерской художника. Стыдливо прикрываясь наброшенным пледом, Анжела изображала прекрасную Галатею. Не отрываясь от работы, Эдуард Митрофанович сказал ей:

— Анжелочка, я, как человек, привыкший отвечать за свои слова, предлагаю вам руку и сердце восьмидесятилетнего с хвостиком, но полного сил мужчины, вы согласны?

В такие моменты в душе каждой женщины со зловещим гулом вздымается буря чувств:

«Эх! Если бы не его возраст! Но художник чрезвычайно мил. А Виктор, или ещё кто-нибудь, подождёт несколько лет для своей же пользы».

Энжи внезапно осознала с небывалой ясностью, будто поглядела сквозь свежевымытое окно: почему она такая циничная? Не прошли даром последние приключения, а сколько их ещё будет? И сквозь нагромождения дум пробивался всё явственней желание ответить: «да».

Новоявленная натурщица торжествующе ответила:

— Я… я буду вашей женой!

— Подумайте хорошенько, мне скоро девяносто лет, юбилей, я хотел бы приурочить свадьбу к этому дню.

— Угу, — кивнула Анжела, мысленно уже выбирая свадебное платье, — ваши дети не будут против?

— Мой сын со своей женой оставил этот мир, ДТП…

— Извините.

— Ничего, — со вздохом сказал старик. — И только лишь Альберт, начинающий и мало прогрессирующий художник, единственный мой близкий родственник. Внук моего брата.

— О нет, может, он совсем небездарный, у него ваши гены!

— Природа отдохнула именно на моём внуке, — покачал он седой головой, — разве что берёзки писать на обоях или пальмы на бюстгальтерах. Династия Голдсмитов, английских обрусевших дворян, закончится на мне, хотя, быть может, у нас с вами будут дети. Наука далеко продвинулась в этом вопросе.

Перед новой американкой замелькали картины, как она лежит под колпаком в комнате, пропахшей лекарствами, вся обвешанная айви (подключёнными в вены иголками для ввода препаратов), а внутрь её вводят инородное тело, которое должно заменить естественное зачатие.

Она уже мысленно дала название этой процедуре — «поцелуй дьявола».

Анжела не хотела пока забивать себе голову подробностями личной жизни с пожилым художником и смело решила, что подумает об этом завтра, как некогда заповедала Скарлетт.

Чему быть, того не миновать.

Альберт лишь пожал плечами, узнав о решении знаменитого деда. Свадьба была назначена на начало зимы. Седьмого декабря Эдуарду Митрофановичу исполнялось девяносто лет. Список гостей Анжелы насмешил будущего мужа:

— И всего-то десять человек, голубушка моя, это капля в море, моих приглашённых в десять раз больше, впрочем, как хочешь.

Эдуард Митрофанович настоял, чтобы Анжела переехала из своего клоповника в его особняк, благо, количество спален позволяло. Роскошная резная кровать с балдахином приветливо встретила Энжи упругими «объятиями». Казалось, в новой комнате поместилась бы вся прежняя квартирка.

Пригласили организатора свадеб, самого дорогого в Нью-Йорке, с которым несколько дней подряд обсуждали детали торжества. Он манерно листал глянцевые страницы каталогов и портфолио, указывая то на гипсовых амурчиков, то на лимузины для новобрачных. Альберт происходящим мало интересовался, появляясь в гостиной после полудня в компании очередной девицы, как он говорил — пробной натурщицы, которую провожал до двери, а затем отправлялся на кухню. Эффектные блондинки сменяли одна другую, отличавшиеся разве что размером груди — большим и очень большим — и степенью выжженности волос, а Альберт будто и не замечал субституции.

Пышное кремовое платье Анжела заказала в лучшем салоне, кремовое, потому что Эдуарду Митрофановичу не нравился белый цвет. Он напоминал ему первых двух жён, которые рано ушли в мир иной. День свадьбы приближался, подруги и знакомые Анжелы по-разному восприняли эту новость. Кто-то откровенно завидовал миллионам художника-коллекционера, кто-то смеялся, а некоторые даже жалели Анжелу: жених староват.

Однако оказалось, что Эдуард Митрофанович обладает не по годам изящной пластикой: грациозно станцевал с Энжи в ресторане, закрытом на спецобслуживание. Шампанское лилось рекой, и подавали экзотические кушанья, названия которых Анжела даже не пыталась запомнить.

Жених для свадьбы выбрал ароматный сыр Казу Марзу из овечьего молока, который рекомендуют употреблять с личинками, способствующими ферментации, затем аппетитный блодплэттер, своеобразные оладьи со свиной кровью, приготовленные из муки молока и приправ, особенно художника радовали Тонг Зи Дан, то бишь куриные яйца, сваренные в моче новорожденных мальчиков, и сочный сочный стейк Тартар, основу которого составлял сырой говяжий фарш.

Энжи только глянула в разъяснения деликатесов, и сразу перехотелось есть. Для себя и своих гостей заказала в русском ресторане пельменей, котлеты по-киевски и цыплят табака. По крайней мере, знала, что желудок их не отвергнет, правда, если повезёт, и они окажутся первой свежести.