В тупике сбывшихся желаний

Глава 7 В Бане. Два профессора. Гоголь оправдывается

Два забывшиеся в научном споре профессора, прикрываясь шайками, сидели в общем зале бани, не обращая внимания на шарахающихся от них намыленных женщин. Дело в том, что от волшебной тучи в тот день отделилось небольшое облачко, которое зацепилось за высокого Олега Олеговича. Поэтому пожелания профессоров и Коляна, оказавшихся в зоне её влияния, сбывались, приводя окружающих в ужас и трепет. Отвлекаясь на стук деревянных шаек, а не на голые ляжки, они перешли в парную, куда мало кто из слабого пола заглядывал, и уселись на приятно-горячий, но не обжигающий полок. В клубах пара, вихрящихся тополиным пухом, Игорь Петрович и Олег Олегович внезапно увидели вибрирующее в разогретом пространстве изображение волосатого горбуна.

Они едва различали скрюченную спину и густые волосы, ни чёрные, ни светлые, а будто меняющие цвет. Или всё дело в плохой видимости? Существо резко обернулось.

— Ты кто?

— Вы как раз заговорили о Гоголе, а у меня есть человек, который мог бы задать писателю интересующие вас вопросы.

— Так он же… его кости давно…

— Не играет роли, — перебил Токореж, а это был он собственной персоной.

Горбун, наконец, нашёл облачко от своей тучи, тут же спрятав за пазуху. Он неожиданно громко щёлкнул пальцами, и перед профессорами, чуть не уронившими тазики, замерцало изображение Анжелы. Она замахала руками перед лицом.

— Фу ты! Жара какая!

Энжи, не выдерживая невыносимой жары, стала быстро раздеваться, не заметив незнакомцев.

— Подождите, — дуэтом жалобно пробасили учёные мужи.

— Да будет вам, — пропищал Токореж. — Ничего не видно. Разврат отменяется! Здесь нет мужчин и женщин. Перед паром все равны!

Действительно, на расстоянии протянутой руки можно увидеть только смутные очертания, да и то напрягая зрение до рези в глазах. Зато слышно, как в студии звукозаписи. Рёв и визг резвящихся с мочалками девчонок-одноклассниц и осуждающие окрики взрослых из общей залы чуть приглушала плотно закрытая дверь, а пар тихо шипел, создавая уютную обстановку, когда его «дразнил» умелой рукой банщик, поддавая плесканием воды на каменку.

— Так, здесь кто-то есть! Ну, ладно! Все равно видимость, как в гробу. Что вы хотели бы узнать, уважаемые? — присмотревшись, Анжела стала замечать два силуэта парящихся.

Игорь Петрович преобразился:

— Если вам не трудно, спросите у писателя Гоголя, что его подвигло на необдуманный в своей последовательной глупости поступок — сжечь рукопись? — После своей маленькой импровизационной речи профессор покрылся, несмотря на обжигающую обстановку парной, холодным потом. Он обычно произносил заранее отрепетированный текст, но на этот раз жизнь заставила поступить необдуманно.

— Это мне пара пустяков.

Анжела задумалась на минутку, набрала побольше воздуха и выпалила, как из пулемёта.

— И какого чёрта лысого великий русский писатель Гоголь сжёг уже готовую рукопись третьего тома «Мертвых душ»?

Раздался возмущенный кашель.

— Помилуйте, я сжёг не третий, а второй том! Господа, знакомо ли вашим светлым умам, что такое задумчивость? В комнате, где всё проистекало, было холодно, озяб до неприличия. Зубы отбивали дробь, как на параде. А тут нечистый попутал. Думал, заледенею. Чуть в обморок от одной мысли не упал. Схватил я рукопись вместо полена и в печь!

— Как просто, а ещё в школе изучают, — возмутилась Анжела. — Разве ничего не осталось?

Смущенный писатель тряхнул головой, и ко лбу прилипли пряди тёмных волос. Его узнаваемый профиль из учебников литературного чтения выражал обречённость. Гоголь порылся в кармане плаща и дрожащей рукой достал оттуда несколько листков, исписанных убористым почерком.

— Не соблаговолите ли почитать, мне весьма важно ваше мнение. Можете оставить себе. У меня есть копии. Если концепция верна, то всё восстановлю по памяти.

Из пара раздались голоса профессоров: «Голубушка, почитайте вслух, нам тоже интересно».

— Ладно, мне не жалко.

Втянув в себя горячий воздух, Анжела приступила к чтению.

— Только, чур, не перебивать!

Она откашлялась, и глаза быстро пробежали по строчкам…

***

Павел Иванович барабанил по шкатулке. Нюхнув табаку, Чичиков сморщился, втянул голову в плечи, громогласно чихнул и ощутил, что готов к творчеству. Будучи человеком дальновидным, а читатель наверняка помнит, что прежние предприятия не увенчались успехом для нашего героя вследствие пренеприятнейших обстоятельств, он решил не торопиться в вопросе художеств и для начала взялся за карандаш, предусмотрительно очинённый крохотным ножичком с перламутровой рукояткой. Сдув стружки со стола, Павел Иванович боязливо огляделся, достал из кармана просторного халата чепец и натянул себе на голову. Его гладко выбритое лицо нежно обняли, будто ладошки кормилицы, мягкие кружева, сплетённые некогда ловкой крепостной девкой. Чичиков затянул ленты под подбородком и вгляделся в зеркало перед ним. «А ведь хорош, наглец!», — втянув щёки и выпятив губы, подумал он.

Для читателя будет уместным открыть истоки столь сумасбродного поведения Чичикова именно сейчас, ведь скоро события будут развиваться столь стремительно, что будет не до этого.

Узнав, что в губернии проживают Чичикинские, Павел Иванович загорелся идеей посетить их. Под невинным предлогом несколько дней назад побывал в чудесном поместье Борзовке. Просторный аглицкий парк, в меру заброшенный, ненавязчиво окружал барский дом со свежевыкрашенными колоннами и резным мезонином. Хозяин радушно показал гостю комнаты с мебелью из красного дерева. На стенах висели портреты многочисленной родни: маменька до и после замужества, папенька в мундире и штатском, тётушки и дядюшки, а предков в париках екатерининских и петровских времён было не счесть, как вареников у гостеприимной хозяюшки. И едва ли не на каждом полотне присутствовала собака, где гончая, где борзая. Дамы, разумеется, прижимали к бледному шёлку корсетов черноглазых левреток. Ласково улыбаясь, Павел Иванович учтиво кивал, внимая рассказу хозяина Онуфрия Васильевича про семейную любовь к гавкающим тварям Божиим. Поседевший раньше времени, Чичикинский сохранил свежесть кожи, отчего было в его чертах нечто младенческое, кабы не усы и бакенбарды, пышные, как хвост борзого кобеля, который, повизгивая, непрестанно крутился неподалёку, рискуя сбить гостя с ног.

— Это ещё не все, часть картин убрали.

Онуфрий Васильевич одёрнул лацканы щегольского сюртука.

— Что вы говорите! Так много. А где остальная коллекция?

— С десяток вынесли в чулан.

Чичикинский махнул рукой в сторону неприметной двери.

— Барин, там такое! — из соседней комнаты появился бледный лакей.

— Святые угодники! Что опять? У меня гость.

— Ваша любимая собачка-с изволила родить семерых щенят.

— Ах, как скоро!

Онуфрий Васильевич ринулся на двор, усердно работая локтями в пустом пространстве, словно ему мешали, а за ним пустились вприпрыжку кобель гончей и лакей. Предусмотрительно оглядевшись, Павел Иванович подошёл к двери в чулан. Читатель не поверит, сколько милейшего сердцу хлама, любовно собранного поколениями, можно найти в подобном месте. И с каждым предметом связана уморительнейшая история, несомненно, собака там тоже участвовала. Однако нашего героя эти трогательные мелочи волновали мало. Чичиков выдернул одну раму, самую маленькую, из сложенных на полу. Павел Иванович, проявляя недюжинную скорость, вытащил холст с чрезвычайной аккуратностью и торопливо скрутил его, запрятав за пазуху. Раму же задвинул на место.

Вскоре хозяин, умилённо всплёскивая руками, рассказывал о приплоде Осьмушки, а Павел Иванович слушал это замечательнейшее повествование.

Вечером того же дня Чичиков сидел в своём номере и разглядывал Алевтину Любомировну, бабку Чичикинского. Павел Иванович едва не заскулил, когда обнаружил оплошность: он рассчитывал позаимствовать мужской портрет.

«Срам-то какой! Вот я дурак, хотел же подправить картину, чтобы предок Онуфрия был на меня похож. Эх! Как можно было удачно карту разыграть и отсудить часть имения!» — в отчаянии причитал он, хлопая себя по недавно образовавшейся плеши. Читатель, плешь, право, украшала Павла Ивановича. То не какая-нибудь жалкая залысина, нет! То было аристократическое оголение черепа, не менее благородной формы, чем у Юлия Цезаря, если портреты да скульптуры не врут.

Увидев многочисленные полотна в доме Онуфрия Васильевича, Павел Иванович вспомнил, что во времена гимназического отрочества его хвалили за художественную искру. «Ежели чуток подправить подбородок, округлить лоб, то будет очень похоже. Даже не так крамольно, что это женщина, — уверял он себя. — Ведь матушка, царствие ей небесное, была вылитая… хм, одно лицо с моей морденцией». Чичиков стоически принял горькую судьбу и направился отобедать. Как и полагалось господину средней руки, щи с квашеной капустой и сметаной Павел Иванович закусывал румяной кулебякой размером с поросёнка. Сдобное тесто пушистым облаком будто само заплывало в рот и блаженно таяло. И такой дух, щекочущий ноздри, поднялся от малосолёной белорыбицы да визиги в кулебяке, что Чичиков прикрыл один глаз, блаженствуя. После, накушавшись киселя, ибо более крепкие возлияния могли повредить предприятию, чего следовало избегать, Павел Иванович отправился в галантерею на углу, где приобрёл не только новые носовые платки, но и чепец, который ныне украшает его румяное лицо, дабы Чичикову лучше вжиться в роль Алевтины Любомировны.

Прикинув, что прежде, чем приступать к портрету, следует потренироваться, Павел Иванович выделил для практики два листа отличной писчей бумаги — он не собирался экономить. Первый же лист он испортил, начав рисовать слишком близко к краю. Сложив, засунул его в шкатулку, и, нюхнув табаку, принялся за вторую попытку, сдувая щекочущие лоб кружева.

Когда эскиз был почти готов, Павел Иванович аж замер, любуясь своей работой, но чуть не упал со стула, услыхав голос за спиной, а затем и особый запах жилого покоя:

— Барин?!

Петрушка судорожно подогнул колени, будто хотел упасть ниц, да застыл на полпути.

— Врываешься? Розог давно не получал?

— Барин, так знаете уже всё, да?

— Что я знаю?

Только тут Чичиков вспомнил, что не снял чепец. Круглое лицо его, точно куча раков в кипятке, в одно мгновение ярко заалела.

— Я… мёрзну, Петрушка. Да, вечереет. Простудиться никак нельзя. Сморкаться мне будет не к лицу.

Лакей скривился, словно сел на тухлое яйцо.

— Барин, так я же не нарочно.

— Как же это я дверь не запер? — вслух произнёс Чичиков.

— Так почто вам делать-то это? Али мне после одной оплошности уж и доверия нет? Подумаешь, я же всё сам постирал.

— Что сделал?

Чичиков не выпускал из виду чепец, да и не мокрый он был, поэтому слова лакея прозвучали загадочно, как крик чайки в декабре.

— Я так расчихался давеча, что и капнул на ваш колпак, барин. Но теперь он очень чистый. Сам стирал.

Петрушка развёл руками, грубые черты лица приобрели оттенок простокваши, что говорило о высшей степени нравственного страдания. Павел Иванович сморщился.

— Пшёл отсюда, дурак, да помалкивай.

Оставшись один, Чичиков ещё раз глянул на набросок. «Ни черта не похоже, тьфу! Что же делать?» И тут он просиял, точно раскалённый самовар, и крикнул на всю гостиницу: «Скипидару мне! Эй, Петрушка! Скипидару!»

***

Анжела закончила читать. Показалось, что она не в бане, а полном вакууме космоса. Внезапно парную огласили нестройные аплодисменты. Это профессора в четыре руки не удержались от восторгов.

— Вы кудесница! Так с чувством прочитать неизвестные строчки гения дано не всем. Несмотря на не самую благоприятную акустику, до нас дошел смысл написанного, — Игорь Петрович просветлел распаренной улыбкой.

— Это до вас-то дошел? — обиделся Олег Олегович. — До меня точно, а за вас не буду расписываться.

— Так я же выразился от лица нас двоих.

— Я никого не уполномочил отчитываться за меня.

— Да будет вам, профессорики! — миролюбиво произнесла Анжела, давно записав своих преподавателей в друзья. Вот до чего доводит самонадеянность везучих людей да баня.

Потом появился верный горбунок, но не Конёк-Горбунок, как в сказке, а Токореж, который принялся шептать на ушко. Анжела тут же произнесла вслух:

— Господа философы. У меня к вам просьба. Раньше времени не распространяйте слухи, что появились записи третьего тома Гоголя.

Признаюсь откровенно, что никакого отношения великий писатель к этому не имеет. Просто милый Токореж мне вовремя подбросил эти листки. Ай!

Анжела подпрыгнула от того, что по попе её ударили ватманом, свёрнутым в трубочку. Она развернула лист и показала профессорам.

— Смотрите, там что-то написано, — провозгласил Олег Олегович.

— Даже могу прочитать, — саркастически ответил Игорь Павлович.

— Читайте же скорее, коллега, пока изображение не помутнело из-за повышенной влажности!

— А там всё просто: «Привет от Гоголя».

Профессора застыли, как в знаменитой сцене, когда приехал ревизор.

— Да, — промямлил, Игорь Петрович. Я бы тоже не прочь такой автограф получить от великого писателя. «Совсем даже приятно», — как бы выразился Чичиков!

Анжела лихорадочно думала, как бы сохранить это божественное послание знаменитости. И придумала.

— Ребята, — скомандовала она, — ко мне, да живее! А ты, Токореж, нас сфотографируй на память.

— У меня же нет с собой фотоаппарата!

— Это как нет такой мелочи? — воскликнула Энжи, и в руку обомлевшего горбуна свалилась предпоследняя модель «Сони».

— Мальчики, поближе, не смущайтесь, я не кусаюсь. А то не поместимся все, — улыбнулась она. — И шайки отбросьте, история не простит. А семейные альбомы всё вытерпят.

Вскоре дружная троица, обнявшись, широко улыбалась, безуспешно пытаясь прикрыть интимные места ватманом с посланием от великого писателя.

— Не переживайте, мальчики, нижние подробности наших тел, интересные только нам, Токореж умело обрежет, а лица крупным планом попадут во все газеты и интернет. Пусть знают, с кем вы связались… ой, я хотела сказать, с кем подружились.

Убедившись, что это обрезание касается только фото, профессора успокоились.

«Скипидару мне! Эй, Петрушка! Скипидару!» — прыснула повеселевшая студентка.

— Не понял? — застыл огорошенный Токореж.

Ученые умы давно побросали шайки, улизнув в раздевалку, где хранились вещи, проскочив редуты удивлённых женщин. Анжела успела сразу после фото напялить на себя мокрое платье, которое мигом обтянуло формы Афродиты. Все присутствующие, остававшиеся ещё в помывочном зале, с удивлением взирали на это явление богини.

Когда за Анжелой закрылась дверь, одна из женщин потолще, опять намыливаясь, чтобы смыть зависть, произнесла:

— Не родись красивой, а родись счастливой!

— А почём знаешь, подруга?

— Уверена, что муж каждый день стегает ремнем эти ангельские формы, чтобы никто не заглядывался.

— А я согласна на все муки, лишь бы модельные платья носить, — произнесла толстуха.

Ну понятно, каждый думает о том, что у него болит.

— Эх, намыленные мои, вода-то холодная кончилась, один кипяточек, — воскликнула одна из тех, кто успел помыться.