Вдали

8

Новая тяжесть запустения легла на этот и так несчастный край. Безжизненная равнина со множащимися ячейками не менялась. Солнце, как всегда, оставалось пронизывающим и вездесущим, острым и тупым. Лишь одно изменилось в этой неизбывной монотонности — одиночество Хокана, то единственное, что имело глубину в этом плоском и плющащем мире. Лоример угасал среди своих ящиков и банок, и Хокан чувствовал внутри себя дыру едва ли не столь же бездонную, как пустота, поглотившая его во время путешествия через Атлантический океан. По Лоримеру он скучал с тем же чувством (хоть и не с той же силой), что по Лайнусу. Оба его защищали, считали заслуживающим их внимания и даже видели в нем достойные воспитания черты. Но главная добродетель и брата, и натуралиста — их умение наделять мир смыслом. Звезды, времена года, леса — у Лайнуса обо всем находились истории, а через их призму жизнь становилась тем, что можно рассмотреть и понять. Как разбух океан, когда рядом не стало Лайнуса, чтобы оградить огромность словами, так теперь из-за недуга Лоримера пустыня жестоко расширилась до бесконечного ничто. Без теорий друга крошечность Хокана стала такой же безмерной, как простор впереди.

Следопыт уводил их той же дорогой, что они пришли. Он подозревал, что можно и срезать, но у них почти вышла провизия и они не могли себе позволить потеряться. Паек на завтрак и на ужин уре́зали до половины чашки кукурузной каши и печенья. Через несколько дней один спутник залез в фургон, где Хокан выхаживал Лоримера. Он направился прямо к плетеным клеткам с птицами, забрал две и развернулся, чтобы уйти. Хокан схватил его за руку и жестом велел поставить клетки на место. Тот подчинился, но освободившейся рукой достал одноствольный пистолет и приставил Хокану к груди. Его реакцией (позже, по размышлении, поразившей его самого) было не отпустить запястье, а сжать еще крепче. Тот взвел курок. Хокан отпустил. Тем вечером жарили птиц. Хокан ел кукурузную кашу. В дальнейшем они тушили змей Лоримера и варили его кошек. Собак пощадили.

Болезнь так истощила Лоримера, что было почти не разглядеть движения его груди. Глаза угасли глубоко в орбитах; усохшие губы обнажили зубы; кожа на челюстях и скулах натянулась. Лицо превращалось в череп. Вспоминая, как лечили его самого, Хокан выхаживал Лоримера водой с медом, пытался кормить его размягченной кашей, но та оставалась на языке и стекала на подбородок. В тот же день, когда на солончаке запестрела земля, Лоример взглянул на Хокана — не в бреду, куда-то насквозь и вдаль, а глазами, полными, несмотря на неестественно расширенные зрачки, смысла.

— Мы ушли? — с трудом спросил он.

— Прости, — ответил Хокан.

Лоример закрыл глаза и, наконец набравшись сил, снова открыл и попытался улыбнуться. Хокан напоил его с помощью мокрой тряпки. Его друг благодарно кивнул и снова провалился в сон.

В один из редких периодов просветления Лоример дал пару простых указаний по своему лечению. Он просил почаще давать ему воду, даже насильно, когда он без сознания. Под его руководством Хокан изготовил из уксуса, агавы, сушеных шпанских мушек и лавандового масла мазь и обработал волдыри и гнойники. Еще Лоример попросил добавить в медовую воду немного соли и пару капель какого-то препарата. В случае бреда и горячки ему следовало дать три капли тинктуры опия и других успокоительных — Лоримеру ни в коем случае нельзя было волноваться и потеть.

Когда белую землю пронизали прожилки красной глины, Хокан обнаружил, что ему труднее идти. Он вырос из клэнгстонских башмаков, они невыносимо жали. Он срезал мыски скальпелем Лоримера. Пальцы, отделенные от ног, торчали из ботинок, будто слепые черви-альбиносы. Мало-помалу солончак свелся к одной лишь кристаллической ряби на земле. На горизонте показались выжженные кустарники. Абстрактность снова становилась пейзажем. Первый замеченный тетерев взволновал Хокана, словно летающая игрушка.

Лоример все еще оставался бессильным, но просветления благодаря лечению от рук Хокана наступали все чаще, пока он не пришел в себя окончательно. Хокана больше всего тяготила мысль о животных. Ему хотелось признаться, что он не смог их защитить, раньше, чем друг сам заметит пропажу. Запинаясь от страха, он рассказал, что произошло. Натуралист слабо посмеялся через нос.

— Съели. Хорошо. Хорошо. — Он вновь рассмеялся. — Конец гораздо достойнее, чем они бы встретили со мной.

Лоример посовещался со следопытом, просившим освободить его и остальных от обязанностей, когда они в целости доставят его в Форт-Сквиб, в неделе-двух пути к востоку. Эта крепость стала процветающим торговым постом трапперов и переселенцев, и Лоример нашел бы там покой, провиант, свежих лошадей, а то и новую партию, если потребуется. На том и порешили.

Равнины понемногу возвращали свои бурые, красные и лиловые оттенки. Хокана бы не удивило, если бы они вдруг натолкнулись на золотой прииск Джеймса Бреннана у Клэнгстона. Мало-помалу Лоример начал выходить из фургона и в конце концов сидел в седле до конца дня. После одной поездки Хокан помог ему спешиться, и они оказались лицом к лицу. Натуралист в недоумении воззрился на друга.

— Ты меня перерос? — спросил он. — Неужели за последние недели ты стал выше меня? Подойди-ка.

Он измерил всего Хокана, недоверчиво качая головой.

— Сколько, говоришь, тебе лет?

— Не знаю.

— Приблизительно.

— Не знаю.

Лоример, все еще качая головой, записал мерку его черепа, длину позвоночника, длину и обхват конечностей. После разочарования в Саладильо и болезни его склонность дивиться и восхищаться на каждом шагу несколько притупилась, он уже не воспарял к высотам страстного красноречия. Но теперь, когда он поднял глаза на молодого друга, часть того прежнего пыла вернулась. Сверившись с заметками и произведя несколько подсчетов, он сообщил Хокану, что в жизни не видел и даже не встречал в литературе ничего подобного. Его темп роста не знает равных. Лоример напомнил, что вся жизнь — это борьба с тягой гравитации: жизнь есть восходящая сила, что поднимает всякое растение и животное прочь от земли (то же можно сказать и о нравственной эволюции, благодаря которой мы стремимся от первобытных инстинктов к высокому). Любой червяк, ползущий из непроглядной лужицы небытия вверх по тысячелетней спирали мутаций, есть будущее вертикальное разумное существо. Неужели Хокан, дотянувшийся выше всех нас, — пример того, чем могут стать люди?

Процессия шла по скучным равнинам. Выходив Лоримера и ознакомившись с его препаратами, Хокан начал различать слабый медицинский аромат в медно-зеленой полыни. В остальном пустыня — как всегда, неизменная — словно бы опровергала мысль, что они ее когда-то покидали. Лоример большую часть дня писал, часто — прислоняя блокнот к луке седла. Следопыт и остальные люди сопровождали его с холодной формальностью, на расстоянии.

Однажды днем они заприметили прорезавший небо столб дыма. Двое — скорее от скуки, нежели смелости, — вызвались выехать вперед на разведку. Оставшиеся проверили пороховые рожки и зарядили ружья. Никто не говорил, но было ясно — по тому, как они ласкали оружие и ерзали в седлах с нахальным видом неиспытанной отваги, — что они рвутся в бой. Когда двое разведчиков, ускакавших галопом, вернулись вальяжной поступью, следопыт и его люди не скрывали разочарования.

— Просто индейцы, — бросил один разведчик и отпил воды.

— Помирают, — добавил другой, потянувшись за флягой товарища.

Хокан понял, что у индейцев есть шкуры и старые лошади, которые несложно отнять и обменять в Форт-Сквибе. Остальные одобрили план. На лице Лоримера проявилась встревоженная суровость — хоть он не сказал ни слова, он явно возражал против их намерений. Натуралист старался ехать во главе процессии и явно торопился первым добраться до индейцев. На подступе к лагерю они обнаружили, что несколько хижин, подвергшихся огню, сгорели до черных костей. На бесформенных постройках и воткнутых в землю поломанных кольях в безветрии висели рваные шкуры и кожи. Вокруг — ни души. Среди развалин валялись вразброс куски сушеного мяса, тыквы, крашеные шкуры, разнообразные инструменты и прочие вещи, изуродованные до неузнаваемости. Несколько истощенных пони таращились в землю. К незнакомцам, навострив уши, пригляделись несколько собак. Огонь, почти целиком пожравший самый большой шатер и жилье вокруг него, задыхался под тяжестью собственного дыма. Клокочущий черный ручей заливал половину лагеря, а потом выгибался вверх волной, чей гребень развеивался в небе. Собаки вышли навстречу всадникам: одни — с рычанием, другие — с приветственным тявканьем, большинство — с прохладным любопытством.

— Они же были здесь, — озадаченно произнес один из разведчиков.

Следопыт и остальные встали на краю разоренного поселения с оружием на изготовку, без толку выискивая укрытия в голой пустоши. Лоример въехал прямо в дым. Хокан — за ним. В самой гуще они прикрыли лица рубашками. Лоример шепотом велел другу остановиться и поднял руку, требуя тишины. Их то и дело окутывало густое зернистое завихрение. Пепел можно было брать пригоршнями прямо из воздуха. Мир заканчивался за ушами их лошадей. Они спешились, и Хокан последовал за натуралистом в самое сердце дымной тучи. Снизу раздался сдавленный кашель. Оба опустили взгляд, но не увидели и собственных ног. Лоример остановился, наклонился и поднял какой-то сверток. Это был ребенок — с лицом, обернутым сырой тряпицей, как у маленькой мумии. Хокан присел и обнаружил, что дым колышется в полуметре над землей. В грязи, почти придавленные низким черным потолком, лежали с дюжину тел. Дым словно опирался на их спины. Лица скрывались за тряпицами. Хокан подскочил, когда его слабо схватили за лодыжку.

— Сперва дети, — сказал Лоример.

Одного за другим они перетащили всех на свежий воздух. Все были тяжело ранены и не в себе. Один выхватил нож, но вот поднять его сил уже не хватало. Когда Лоример приступил к осмотру ран, подъехали следопыт и еще двое, обойдя тучу кругом.

— Вот же хитрые подлецы, — сказал следопыт. — Заползли под дым и спрятались. Я уж думал, пропали по какому-то индейскому волшебству.

Лоример даже не поднял головы. Он был занят ранеными.

— Мы грузим фургон шкурами. Пони поделим, — добавил следопыт.

— Фургон и пони остаются. Забирайте остальное и уезжайте.

Это повергло следопыта в изумление. Лоример остается? Последовала словесная перепалка из-за пони. Скоро они оба сорвались на крик. Хокан не разбирал слов, но все пререкания прекратились, когда Лоример достал из седельной сумки несколько золотых монет и отослал спутников прочь. Взбешенный следопыт забрал деньги и велел своим людям собирать добычу, но оставить пони. Перед тем как вернуться к пострадавшим, Лоример обратился к Хокану.

— Без моей помощи почти все здесь умрут, — сказал он. — Я остаюсь. Форт-Сквиб всего в нескольких днях пути отсюда. Ступай с ними.

— Я остаюсь.

— Ступай.

— Я помогу.

Лоример кивнул и попросил наложить шину на ногу индейца. Как люди с такими тяжелыми ранами ухитрились спрятаться под дымом — загадка. Размозженные черепа, сломанные кости, разорванные пулями груди и конечности, кишки, с трудом удерживавшиеся трясущимися руками. Как ни странно, многие дети были в сознании и почти не надышались дымом. Когда туча копоти развеялась, немногие сравнительно целые взрослые стали оглядываться, словно очнулись в новом, неведомом краю.

Все были худыми. Одеты — кто во что горазд: кожаные накидки, пончо, штаны, набедренные повязки, блузы, сандалии, башмаки, босые ноги, головные повязки, шляпы, платки. Под кровью они были удивительно чистыми, в отличие от всех белых мужчин и женщин, кого Хокан видел с самого прибытия в Калифорнию. Вплоть до этого времени лица, что он встречал в пустыне, были истерзаны стихиями — огрубевшая кожа, плоть под ней поблескивала, словно отвратительный плод, что со временем неизбежно приобретет структуру и цвет гнилой древесины. Но на этих лицах не виднелось признаков борьбы со средой. Хокану подумалось, что и лицо Лоримера стремится стать таким же.

Он осознал, что всегда представлял эти обширные территории пустыми, — верил, будто они обитаемы только в то короткое время, когда через них едут путники, а за ними следом смыкается, словно океан за кормой корабля, одиночество. Еще он понял, что все эти путники, включая его самого, на самом деле захватчики.

Мужчина с ножом снова попытался напасть на Лоримера, но его повалила боль. Его левая нога была вывернута задом наперед — пятка на месте пальцев, кожа скручена в черную спираль, рваную на лодыжке, где обнажались кость и жилы. В ужасе Хокана оставалось место для изумления и любопытства. Лоример приподнял голову свирепого индейца и утер его покрытый испариной лоб.

— Мы друзья, — сказал он.

Мужчина уставился на него, все еще в ярости. Лоример достал из кобуры пистолет, показал ему, взявши за ствол большим и указательным пальцами, словно грязного зверька, и отбросил прочь.

— Друзья, — повторил он.

Гнев сменился замешательством, но вроде бы индеец понял, что эти двое не желают ему зла. Лоример попросил Хокана принести из фургона инструменты, лекарства и мази. Первым делом они дали успокоительный настой тем, кто страдал от мучительной боли или нуждался в операции. В числе тех, кто оправился быстро, был старик с короткими и очень опрятно подстриженными белыми волосами — исключение среди его длинноволосых соплеменников. Без его помощи Лоример бы не справился. Никто не смел перечить советам или приказам старика. Коротковолосый был если не вождем, то признанным авторитетом, и самые крайние меры, такие как ампутации, не получилось бы осуществить без его поддержки. Он же оказался превосходным лекарем с тонким пониманием человеческого организма, а еще ему удалось спасти от разграбления бесценные припасы — местное обезболивающее из толченых трав и грибов, порошки с чудесными целебными свойствами, прочие снимающие боль мази и припарки. Они с Лоримером обсуждали каждый случай на языке жестов. Хокан смотрел и учился.

Вдобавок к зельям и медицинскому таланту коротковолосый внес два вклада, изменивших отношение Лоримера к хирургическим процедурам и сильно повлиявших на будущее Хокана. Когда натуралист приступил было к первой операции, коротковолосый перехватил его руку раньше, чем скальпель пустил кровь. Он мягко подвел Лоримера к котлу с водой, кипящему на костре. Там лежали его инструменты. Знаками он попросил опустить скальпель в кипяток. Лоример недоумевал, но сделал как велено. Пока инструменты кипятились, коротковолосый мычал мелодию себе под нос. Потом он выловил их деревянными щипцами, стараясь не дотрагиваться до тех частей, что коснутся пациента. Второе — он вымыл руки. Для этого он воспользовался крепким спиртным напитком, уцелевшим после нападения. В отдельных случаях той же жидкостью он промывал раны. Две эти процедуры — кипячение инструментов и мытье рук — повторялись перед каждой операцией. Со временем удивленный Лоример пришел к выводу, что ритуалы знахаря как-то связаны с невероятно низким числом заражений.

— Наши ученые мужи под сводами академий не поняли того, что этот мудрец узнал, наблюдая за природой: гниение, процветающее в ране, и болезни, проникающие в открытые травмы, можно пресечь на корню. Само семя недугов можно сварить и стереть раньше, чем оно пустит корни в плоти.

Память Хокана о том, что следовало за первой операцией, замазали кляксы крови, но образы за красно-черными завихрениями обладали хирургической точностью картины, написанной кистью с одним волоском. Они до рассвета добывали дробь, засевшую в глубочайших волокнах ткани, прилаживали друг к другу зазубренные края сломанных костей, возвращали на место внутренности и латали животы, прижигали раны раскаленным добела железом, отпиливали руки и ноги, сшивали висящую на мышцах и жире кожу в округлые культи. Погрузившись в дело, Хокан обнаружил совершенно незнакомую ему бесстрастную скрупулезность. Это отстранение, чувствовал он, — единственно верный метод лечения. Что угодно другое, начиная с сочувствия и сострадания, лишь принизит боль, приравняв к воображенным мучениям. Узнал он и то, что жалость неутолима — ложная добродетель, что всегда жаждет больше страданий, лишь бы показать себя во всей безграничности и красе. Ощущение ответственности разоблачило его основополагающее несогласие с доктринами Лоримера. Натуралист заявлял, что вся жизнь-де одинакова и в конечном счете едина. Мы происходим от других тел и обречены стать другими телами. Во вселенной, сделанной из вселенных, часто говаривал он, иерархия теряет смысл. Но теперь Хокан почувствовал святость человеческого тела и считал даже мимолетный взгляд под кожу кощунством. Это не тетерева.

Когда стемнело и проводить операции стало невозможно, Лоример подошел с ружьем к ослу, спокойно прицелился ему в голову и застрелил на месте. Двое легко раненных помогли разделать животное. Слабым дали выпить теплой крови. Те, что поздоровее, сами отбирали себе куски: вынув и съев язык, печень и поджелудочную железу, они переламывали бедренные кости и сосали мозг. Поджарив ребра и посолив оставшиеся съедобные куски, Лоример сварил голову осла и потом накормил бульоном самых немощных. Две женщины испекли некий змеистый хлеб. Для этого они скатали из теста длинную веревку и закрутили спиралью на палке, установив ее над костром под углом, на перекрестье из двух других палок. Палку регулярно поворачивали и наконец сняли с огня. Закрученный хлеб пустили по кругу, и каждый отламывал себе со спирали виток, обугленный снаружи и сдобный внутри.

Той ночью, когда пациенты после лекарств заснули, коротковолосый и Лоример разделили калюмет. По предложению натуралиста, не желавшего оскорблять их хозяина, Хокан тоже сделал пару затяжек. Малина, моча и мокрый пух. Он тайком прокашлялся через нос и почувствовал, будто живот давит на небный язычок.

Лоример пытался узнать, не белые ли напали на поселение. Он передал вопрос пантомимой и рисунками углем. Коротковолосый, сосредоточившись на ворошении табака в трубке, не обращал внимания. Лоример разыграл нападение, задействовав Хокана и бесстрастного старика как актеров. После все более горячих и абстрактных попыток коротковолосый встал, приложил пальцы к щеке Лоримера и произнес: «Вусте». Потом подошел к Хокану и, обведя рукой все его тело, повторил то же слово: «Вусте». Показал на них обоих и в третий раз сказал: «Вусте». Наконец он взял руку Лоримера, как винтовку, прицелился в раненого, лежащего в тенях, и выстрелил. «Вусте».

Шли дни, и те немногие, кто перенес легкие ранения, начали прибирать и восстанавливать поселение. Иглами из костей и нитями из кишок они превращали лохмотья в лоскутные одеяла, а одеяла — в шатры. Дети трудились над собственным лагерем — меньшей копией настоящего, из обрывков кожи и ткани. Возможно, оттого, что миниатюра подчеркивала безграничность вокруг, она казалась плотнее, нагруженнее действительностью, чем настоящий лагерь. Несколько раз на дню дети просили Хокана обойти игрушечные шатры, и все, включая взрослых, бесконечно веселились от того, как здоровяк увеличивается на их фоне еще больше.

В конце концов стало понятно, что каждый третий раненый умрет. Их раны радужно переливались от гангрен, а мозг пожирали инфекция и жар. Коротковолосый готовил их к уходу, тщательно обмывая, расчесывая волосы и нанося масло с запахом сирени. Если раны позволяли, облачал соплеменников в те немногие ценности, что бросили грабители: раскрашенные камешки, перья и резные кости (то, что осталось именно это, лишний раз подтвердило, что напали белые — вусте). Тем, кому хватало сил стоять, по сменам молились за умирающих. Они напевали что-то вроде колыбельной почти неслышным мычанием. Удивительная песня — не только своей красотой (ее мягкость была больше связана с осязанием, покалывающим воздухом, чем слухом), но и во многом — длиной и композицией. У нее не было припева. Ни одна часть мелодии (или, насколько мог уловить Хокан, слов) не повторялась. Она все струилась изменчивым ручейком. И пели ее днями напролет в группах по трое или четверо, хором, не упуская ни ноты, ни паузы, ни слова. Когда заканчивалась одна смена, другая подхватывала без малейшего перерыва или перехода. И всякий раз, кто бы ни пел, соблюдалась поразительная точность — без единого зримого сигнала для перемен, будто их ртами управлял единый разум (Хокану вспоминались стаи, когда сотни птиц или рыб резко сменяли направление, вспархивая и всплывая ровно в одно и то же время безо всякого предупреждения). Если песня и шла по кругу, то изгиб был таким длинным и незаметным, что повторы не цепляли слух. Но будь то бесконечная песня или мелодия, выдуманная неизмеримо долгими хорами, Хокан с трудом представлял себе, как возможен такой подвиг памяти. Ему приходило в голову, что певцы сочиняют на ходу, обмениваясь каким-то кодом, — к примеру, за определенным звуком определенной длины могла следовать лишь определенная нота определенной продолжительности (и то же относилось к словам), так что мелодия и стихи целиком заключались в семени первых нот и слов. Но эта система не объясняла богатство и сложность колыбельной, а если и объясняла, свод правил было бы запомнить не проще, чем бесконечную песню.

Умер первый пациент. Его все больше корежила инфекция, пока не задушило насмерть острое воспаление шеи и головы. Опустив ему веки, натуралист посмотрел на лагерь и на своего подопечного с заметным опасением.

— Надеюсь, они понимают, что мы старались как могли, — пробормотал он.

Отклик племени на смерть этого молодого человека удивил: его друзей и родных не разгневал такой итог лечения. Ни злости, ни жалобного плача, ни даже слез. Хокан поразился, насколько их траур походил на то, как скорбят в Швеции. Он отчетливо помнил смерть младшего брата. Родители и немногие далекие родственники демонстрировали на похоронах ту же скудную печаль, что и эти люди, теперь ходившие вокруг покойника с таким видом, будто его не замечают. Их суровые лица словно намекали, что скорбь попросту превосходит мир известных чувств и, следовательно, в знакомых выражениях боли нет нужды. Их глаза не туманились от слез, а непокорно ожесточились, тихий гнев не давал смотреть друг на друга. Коротковолосый раздел труп. Те, кто случился поблизости, разделили его вещи, которые им подходили. Тело переложили на полотняные носилки и унесли в закат. Никакой похоронной процессии — только коротковолосый и его товарищ с носилками. Оставшиеся как будто позабыли покойника, стоило ему скрыться из глаз. Вернулись к своим делам, переговариваясь как ни в чем не бывало. Их взгляды смягчились.

Убедившись, что пациентов можно ненадолго оставить без присмотра, Лоример последовал на почтительном расстоянии за носильщиками. Хокан присоединился. Они прошли километров пять по упрямой пустыне. Пыль. Полынь. Небо. Время от времени — намек на разговор носильщиков. Солнце садилось без фанфар — просто вдруг стемнело. Оловянный лунный свет был не больше чем ароматом в ночи. Вдруг — на месте, ничем не отличавшемся от любого другого, — носильщики остановились, сняли тело, сложили носилки и безо всякой церемонии развернулись и ушли. Остановились рядом с Лоримером и Хоканом и предложили им сушеное мясо и глянцевую мякоть кактуса — первая сладость в их рту за многие месяцы. Сжевав наконец неподатливое угощение, они переглянулись, словно надеялись, что кто-то заведет разговор. Коротковолосый взглянул на убывающую луну. Взглянули и Хокан с Лоримером. Человек с носилками — нет. Коротковолосый что-то сказал, что Хокан перевел для себя как «ну ладно», и направился с товарищем обратно к поселению. Лоример кивнул Хокану, и они подошли к телу. Он еще не видел ничего настолько мертвого, как изувеченный труп, брошенный между ночью и пустыней. Гниющий, забытый, уже почти ничто.

— «И будут трупы твои пищею всем птицам небесным и зверям, и не будет отгоняющего их»[7] — подумать только, и это одно из самых страшных проклятий Бога. Но задумайся. Ни могилы. Ни сожжения. Ни обрядов. Мясо для чужих клыков, — произнес Лоример с отголоском былой страсти. — Можешь себе представить? Можешь себе представить облегчение? Сумеем ли и мы хотя бы посмертно увидеть тело без толики суеверий, голым, какое оно и есть? Материя и больше ничего. Увлекшись дальнейшим существованием ушедших душ, мы и забыли, что бессмертными нас, напротив, делают кости и плоть. Практически уверен, что его не стали хоронить, чтобы облегчить переход в птиц и зверей. К чему памятники, мощи, мавзолеи и прочие тщеславные спасения от тлена и забвения? Есть ли дар величественнее, чем накормить собой соседей по миру? Есть ли монумент благороднее, чем живая гробница койота или парящая урна падальщика? Что сохранит тебя надежнее? Что воскресит буквальнее? Вот истинная религия — знание, что меж всем живым есть связь. Стоит это осознать, как уже не о чем скорбеть, ведь, хоть ничего не вернуть, ничего на самом деле и не утрачено. Можешь себе представить? — спросил Лоример вновь. — Облегчение. Свобода.

В следующие дни скончались еще четверо, и каждого унесли в пустыню в сумерках.

Выжившие исцелились. Нескончаемая колыбельная прекратилась. Пускай изувеченные и искалеченные, но все пришли в сознание, а если их и мучила боль, то им хватало сил ее скрывать. Среди калек был и тот, что пытался зарезать Лоримера. Заражение прокралось от его лодыжки — этого смерча костей, жил и мяса — вверх по икре, и ногу пришлось отнять ниже колена. Восстановив силы, он сразу призвал Лоримера к себе. Сел с великим усилием и гримасой боли. Переведя дух, он произнес серьезную речь — краткую, но прочувствованную. Договорив, он высыпал содержимое кожаной торбы. На его ладонях лежали две дюжины зубов, целые и с корнем, одни — посеревшие, другие — пожелтевшие, все — матовые и огромные. Один занимал всю его ладонь.

— Ужасные ящеры, — сказал Лоример с рассеянным восхищением. — Вымершие рептилии. Подобные драконам существа, сгинувшие, стертые с лица земли вскоре после зари времен.

Некоторые зубы были поломаны или сколоты, но калека показал несколько больших в превосходном состоянии. Он посмотрел на Лоримера и протянул свои сокровища, присовокупив торжественное слово. Лоример отказался. Калека с жаром настаивал. Это повторилось несколько раз, пока натуралист не понял, что отказ от подарка — не только большое оскорбление, но и вреден для здоровья пациента: спор выпил из него почти все силы. Лоример принял зубы, и индеец откинулся на спину с физическим и духовным облегчением. Лоримера подозвала индианка по соседству и сама достала кошель. У нее зубов было меньше, и всего один, продемонстрированный с большой гордостью, безукоризненный. И снова Лоримера, исцелившего ее пулевое ранение в живот, просили принять сокровища. Один за другим пациенты подзывали его и с короткой церемониальной речью вручали россыпи драконьих зубов. Никто не был так богат (ни по качеству, ни по количеству), как первый с ампутированной ногой. На пути через импровизированную палату Лоримеру пришлось собирать подношения в шляпу. Скоро горка беловатых осколков напоминала уже не зубы, а какого-то неизвестного науке моллюска или патроны для еще не изобретенного оружия.

— Есть ли валюта лучше? — рассуждал вслух Лоример по дороге обратно к фургону. — Ведь их нельзя выпускать (те существа давно вымерли), и их количество строго ограничено, а значит, зубы никогда не потеряют свою ценность. Тот же принцип у золота или бриллиантов. Но это намного ценнее. И напоминает нам, что все живое, как и товары, имеет ценность ровно потому, что взаимозаменяемо. — Он окинул взглядом кости-кинжалы. — Идеальный стандарт.

Жизнь в поселении постепенно пошла своим чередом. Раненые были вне опасности, шатры и хижины — восстановлены. Уважение к Лоримеру и Хокану рассеялось, и в конце концов на чужаков перестали обращать внимание. Единственным исключением во всеобщем равнодушии был Антим, одноногий воин, — чудесным образом восстановивший силы и теперь даже ездивший на коне. Он сделался фанатически предан Лоримеру и помогал ему во всем, в чем только возможно. Они много времени проводили вместе, и натуралист с привычной легкостью быстро усвоил азы языка Антима.

Дни напролет Хокана снедало желание отправиться на восток. Казалось, будто с каждым днем расстояние, отделяющее его от Лайнуса, увеличивается. К тому же после того, как он начал помогать Лоримеру с ранеными, возникла новая причина торопиться. Вплоть до этого его тоска по брату переплеталась и часто сливалась со страхом: ему не хватало Лайнуса, да, но не хватало и его защиты. Теперь же Хокан страшился не за себя, а за брата. Томило гнетущее ощущение, что это он нужен Лайнусу, это он должен прийти старшему брату на помощь (это волнение, заметил Хокан, росло вместе с его медицинскими навыками). Но знал он и пустыню, достаточно, чтобы понимать, что не сможет двинуться в путь один без провизии и вьючных животных. Оставалось только надеяться, что вскоре решит уйти и его друг — и что направится он на восток. Наконец однажды днем Лоример объявил, что пора трогаться.

— Я возвращаюсь в Саладильо. Антим предложил помощь.

Хокан почувствовал, как у него стынет кровь. Он сделал вдох, окинул взглядом равнины в поисках, за что ухватиться. Лоример положил ему руку на плечо.

— Не волнуйся, мой дорогой друг, — сказал он. — Ты отправишься в Нью-Йорк на коне со всеми припасами. Антим чувствует себя обязанным и перед тобой, он отдаст одного пони, а я снабжу тебя всем необходимым.

— Пожалуйста, не возвращайся на озеро.

— Я должен. Я знаю, ты понимаешь.

Хокан мог только опустить глаза.

— Покинув Саладильо, я думал, что единственный шанс найти первобытное создание утрачен навсегда. Как бы я еще вернулся в тот запустелый край? А теперь Антим говорит, что может меня отвести, может доставить к щелочному озеру. Как отказаться? Я должен найти это создание — единственное в мире, достойное имени «создание», ведь это единственный поистине созданный организм. Все остальные — лишь всё более исковерканные репродукции того основоположника. Ты понимаешь, что будет значить такое открытие. Как можно отказаться?

Хокан получил пони и одного из ослов Лоримера со всем необходимым. Натуралист посоветовал сделать крюк перед тем, как повернуть на восток. Пройдя около двух недель на север, Хокан выйдет к реке (в чем как раз будет срочно нуждаться), а спустя еще несколько дней — на крупную тропу поселенцев: даже если сбиться с курса, пропустить эту линию, растянутую от побережья до побережья, попросту невозможно. И тогда остается только двинуться против потока колонистов, а там через несколько месяцев Хокан достигнет Атлантического океана. Даже если выйдут все припасы и заболеют животные, поселенцы его выручат, а закончись у него деньги, можно недолго у них поработать (хотя тогда его отнесет на запад, но те караваны ходят медленно) и затем продолжить путь. Благодаря постоянному притоку первопроходцев это самый безопасный маршрут. И, добавил Лоример с улыбкой, из-за бурного ручья поселенцев, двигающихся в противоположном направлении с фургонами, волами, мебелью, лошадьми, скарбом, женщинами и скотом, даже покажется, будто это мир движется, а Хокан стоит на месте.

В утро прощания натуралист подарил другу немного золота, пачку банкнот разных номиналов и лакированный жестяной футляр.

— Орудия твоего ремесла, — сказал Лоример, когда Хокан открыл футляр. В нем лежали склянки, бутыльки, скальпели, иглы, нить для швов, зажимы, пилы, ножницы и прочие хирургические инструменты. — Ах да, и чуть не забыл, — добавил Лоример, пошарив в карманах. — Из тебя безнадежный навигатор. Есть ли у тебя другие таланты? Безусловно. Но куда там отличить право от лева — я потрясен, что ты отличаешь верх от низа! А потому — вот, — сказал он, вручая Хокану серебряный компас. — Его подарил мне мой учитель Блюме, а теперь он твой.

Их последние совместные мгновения прошли над стрелкой — Лоример объяснял своему другу, как найти север.