Вдали

6

Костер, согревающий лицо. Звезды над пламенем. Сырая ткань на губах. Солнце, пропущенное через парусиновый полог. Привкус горячки. Устрашающий шум колес кареты. Сумерки или рассвет. Голоса. Вкус меда. Очки. Улыбка Лайнуса. Ржание лошади. Запах овсянки и кофе. Его крики. Пеньковая веревка на руках и ногах. Лайнус, рассказывающий сказку. Костер, согревающий лицо. Голоса. Сырая ткань на губах. Очки. Вкус меда.

Его разбудили мозоли на запястьях, но он только порадовался жжению под веревкой — подтверждению, что наконец воссоединился с телом. Он лежал в крытом фургоне. Солнце — горячее пятно на парусине. На козлах тихо переговаривались два силуэта. Он слышал и других людей на конях или ослах. Время ласково текло через него. Зрелища, звуки и текстуры вновь слились в единой реальности.

Когда восприятие прояснилось, он заметил, что по бокам слышится разнообразный перезвон — от быстрых пронзительных «динь» до медленных низких «дон». Он повернул голову и увидел теснящиеся банки, висящие на каждой стойке и болте и привязанные ко дну фургона. В них в желтоватой жидкости плавали ящерицы, крысы, белки, кошки, пауки, лисы, змеи и другие существа. В других банках хранились нерожденные животные, кишки, конечности и головы. Он зашевелился, но обнаружил, что крепко связан. Подняв голову, он увидел клетки, трепыхавшиеся от птиц, корзины, кишащие насекомыми, плетеные сундуки с шипящими змеями. Тогда Хокан решил, что его пробуждение — лишь иллюзия и он все еще не выбрался из кошмара. И издал звук, отчего один из людей впереди обернулся. Хокан видел только его очертания на фоне яркого неба. Тот залез в фургон и склонился, раскрыв то самое лицо в очках, что зависало над Хоканом во время его мучений. Человек улыбнулся.

— Ты вернулся, — сказал он.

Хокан попытался сесть, но веревки не пустили.

— Прости, — сказал человек, ужаснувшись, когда вспомнил о путах Хокана, и поспешил его освободить.

Возясь с веревками, он говорил успокаивающим голосом. Когда он закончил с лодыжками, его речь тоже подошла к концу. Хокан только таращился в ответ. Человек о чем-то спросил. Молчание. Он снял очки и попробовал задать еще вопрос. Хокан смотрел в его серые глаза — любознательные без пытливости, сострадательные без снисходительности. Небритый — как и все, кого Хокан встречал в глуши, но, в отличие от остальных, он ухаживал за насыщенно-рыжей бородой, доходившей до верхней пуговицы рубашки. Волосы прилизаны и приручены песком, и было легко представить, что чем они чище, тем встопорщенней. Этому человеку равнины пошли на пользу. Когда его правый глаз сдвинулся в сторону, он снова надел очки.

— Ты не говоришь по-английски? — спросил он.

— Мало, — ответил Хокан.

Человек задал еще вопрос. Эти слова уже не напоминали английский. Он попробовал снова — гортанным, грубым языком. Хокан только смотрел на него, потирая ободранные запястья. Заметив это, мужчина снова извинился и изобразил мечущегося в горячке человека, пинавшего и бившего воздух. Потом показал на Хокана, коснулся указательным пальцем его бицепса и тут же отдернул, будто мышцы раскалены докрасна.

— Ты сильный! — сказал он и рассмеялся.

Пока он осматривал волдыри Хокана, они молчали.

— Откуда ты? — спросил он, поправив очки, когда закончил.

— Швеция.

Ответ одновременно и удовлетворил, и озаботил того человека. Дергая себя за бороду и щурясь, он словно потянулся куда-то в прошлое и наконец произнес что-то весьма похожее на «Меня зовут Джон Лоример» на шведском. Хокан просиял. Лоример заговорил на этой фантастической версии родного языка Хокана — и шведского, и нет, иной раз знакомого, но потом вдруг неразборчивого, напоминавшего о доме, только чтобы сразу же напомнить, как далеки от него эти чужеродные звуки. Позже Лоример объяснит, что это помесь немецкого и голландского, подлатанная английским.

С трудом Лоример поведал на своем жаргоне из разных языков, что когда Хокана заметили — еле бредущим с вытянутыми руками, — кое-кто в партии принял его за дьявола. Приблизившись и разглядев его темную кожу, другие решили, что он индеец. Увидев вплотную, что он покрыт запекшейся кровью, все уверились, что он смертельно ранен. Хокан их будто не замечал, но, когда его попытались отвести в фургон, чтобы обработать раны, дал яростный отпор, и понадобилось три человека, чтобы с ним совладать. Скоро после этого он потерял сознание и не выходил из горячечного бреда шесть дней. Смыв засохшую кровь, Лоример оказался в тупике, не обнаружив тяжелых ран.

На шведском, инкрустированном английским, Хокан кратко пересказал свои злоключения, начиная с клэнгстонской дамы. Он просил Лоримера держаться подальше от ее людей и сказал, что покинет караван наутро, ведь его преследователи не побоятся убить всех, чтобы добраться до него. Ему нужны только еда и вода, если они могут поделиться. Лоример и слушать ничего не желал. Хокан останется под их защитой, пока полностью не оправится и не окажется вне досягаемости той женщины. Их караван в любом случае шел на восток — по крайней мере, пока не достигнет ближайшей цели, великого соленого озера Саладильо, где Лоример со своими людьми повернет на юг. Тем временем, сказал Лоример, ему бы хотелось поучиться шведскому. К тому же ему не помешает ассистент. Хокан с заметным испугом покосился на головы в банках. Лоример рассмеялся, просил не переживать и объяснил, что ловит животных во благо человечества.

С приличной едой, питьем и отдыхом Хокан в два счета встал на ноги. Уже скоро он ехал с пятью спутниками Лоримера, помогавшими ему в работе и сопровождавшими его для защиты. Хокан, кому поручили лишних лошадей и ослов, старался как можно чаще ехать бок о бок с Лоримером, и они учили друг друга языкам. Лоример учился быстро, и его желание практиковать шведский шло во вред английскому Хокана, но тот, столько времени пробарахтавшись в скользкой слякоти иностранных звуков, только радовался твердым словам родного языка.

Выходец с юго-востока Шотландии, Джон Лоример прибыл в Америку с семьей в возрасте одиннадцати лет. Они завели ферму в нехоженых землях, чье название Хокан не смог сохранить в памяти. Мистер Лоример хотел, чтобы Джон пошел в священники, заставлял учить наизусть Библию, и готовить, и читать семье каждое воскресенье перед рассветом биографические проповеди. Но Джон с его любовью ко всему дикому предпочитал небесному земное. В близлежащих кустах мальчишка соорудил целый город (рвы, валы, улицы, денники) и населил его жуками, лягушками и ящерицами. Каждый вечер он накрывал постройки, окруженные стенами, а каждое утро проверял, отмечая, какие обитатели пропали или погибли, какие переместились из одного отделения в другое, кого страшатся остальные и так далее. Он неустанно трудился над своим звериным городом, но отец, что-то заподозрив из-за его долгих отсутствий, проследил за ним до кустарника, разметал постройки, растоптал обитателей и высек его прутом с ближайшего дерева. Им оказалась — он запомнил ветку очень отчетливо и позже узнал ее название — желтая береза. Хлеща, отец шептал, что сыну придется искупить свою кощунственную гордыню: один лишь Господь имеет власть сотворить мир; любые другие попытки — самодовольное оскорбление Его труда. Несколько лет спустя Джона отослали в университет изучать теологию, но скоро божественные науки сменились на ботанику и зоологию (эти дисциплины сперва озадачили Хокана). Вскоре после этого Джон отправился в Голландию, чтобы поступить на учебу к одному из ведущих ботаников Европы — Карлу Людвигу Блюме, чье имя Хокан запомнит надолго, так забавно оно подходило к его профессии[6]. Закончив обучение, Джон вернулся в Америку с целью классифицировать виды Запада, еще не описанные и не названные. В ходе исследований Лоример вывел теорию, за которую, сказал он, отец, уже давно покойный, не просто бы высек березовыми розгами, а расплющил бы дубовым бревном. В следующие недели Лоример на ломаном шведском и при помощи образчиков в банках, новых животных, пойманных по пути, и древних созданий, затвердевших в камнях, терпеливо преподавал эту теорию своему в основном молчащему, но, очевидно, изумленному новому другу. Его цель, говорил он, — вернуться назад во времени и раскрыть происхождение человека.

Зная, что у Хокана есть опыт с тетеревами, Лоример предложил начать с них. Он попросил убить одного, свернув шею, и ощипать. Сидя в узкой тени фургона, Лоример разрезал птицу маленьким острым кинжалом и раскрыл, словно книгу. Он показал Хокану переломленный хребет и объяснил, почему убивает именно этот перелом (в отличие от перелома крыла или ноги). Далее они поднялись по позвоночному столбу к мозгу, и Лоример поведал, что всем, что мы делаем, от дыхания до ходьбы, от мышления до опрастывания, руководит этот канат в верхней половине нашего тела. Хокана это откровение тронуло до глубины души: он узнал в нем истину в последней инстанции. Он не смог бы сказать, почему верна эта совершенно новая мысль об органах, чьи названия он услышал впервые, но, глядя в раскрытую на земле птицу, не сомневался. Хокан еще ни разу не смотрел на зверей с такой стороны. Это выглядело до того чисто, просто и упорядоченно, что его невежество в законах, управляющих гармоничным организмом, не имело значения. Он забрасывал Лоримера вопросами и выдвигал собственные теории.

Лоример высоко оценил пыл нового ученика, и за первым уроком в дальнейшие недели последовало множество новых — в основном на английском, ведь ни тот ни другой не знали анатомических терминов на шведском. Скоро Хокан препарировал самых разных животных самостоятельно. В его больших аккуратных руках скальпель деликатно обходил маленькие, похожие на самоцветы органы, и вдобавок он проявил удивительное чутье касательно их функций и взаимоотношений. После десятков вскрытий он освоил азы механики костей, понял работу мышечных волокон и пружин, подступился к архитектуре сердца, составил карты основных кровеносных сосудов и мог опознать каналы и мешочки пищеварительного тракта. Безупречное владение хирургическими инструментами и восприятие внутренней организации тела с первого взгляда помогли ему раскрыть (с незаметной помощью Лоримера) поразительный факт: вся животная жизнь в сущности своей одинакова. И раз за разом Лоример завершал демонстрацию этой истины, обращая внимание Хокана на позвоночник и мозг.

Их небольшой караван шел, оставляя за собой след из распотрошенных птиц, псов, рептилий и грызунов.

На уроках Лоример часто напоминал своему ученику, что выдающийся талант работы со скальпелем ничего не значит, если не вложить нож в любящую руку под руководством правдоискательского ока. Исследование природы — занятие пустое, если камни, растения и животные застывают под увеличительным стеклом, говорил Лоример. Натуралисту должно смотреть на мир с теплой приязнью, а то и горячей любовью. Жизнь, которую обрывает скальпель, нужно почтить заботливым и преданным вниманием к неповторимости существа и к тому, что в то же время, как бы странно это ни звучало, одна эта жизнь символизирует собой все царство природы. Изученный пристально, препарированный заяц объяснит части и свойства всех остальных животных, а следовательно, и их окружения. Заяц — как травинка или кусочек угля — это не просто маленькая частичка целого, он вмещает целое в себе. Все мы едины. Хотя бы потому, что сделаны из одного и того же. Наша плоть есть обломки мертвых звезд, и то же относится к яблоку и дереву, с которого оно упало, к каждой волосинке на паучьих лапках, к камню, ржавеющему на планете Марс. От каждого крошечного существа отходят спицы ко всему творению. Те капли дождя, что орошали картофель на твоей ферме в Швеции, когда-то побывали в мочевом пузыре тигра. По одному живому созданию можно предсказать свойства любого другого. Приглядись к любой частичке — и, пройдя по цепи, связывающей вместе все сущее, мы придем к вселенной: соотношения есть, нужен только наметанный глаз, чтобы их разглядеть. Кишки анатомированного зайца верно отображают картину всего мира. А поскольку заяц есть все, он есть и мы. Осознав и испытав эту чудесную гармонию, человек уже не посмотрит на окружение как лишь на поверхность с чужеродными предметами и существами, имеющими к нему отношение только ввиду своей полезности. Плотник, который видит только стулья, прогуливаясь по лесу; поэт, который помнит лишь свои несчастья, глядя на снегопад; натуралист, который лишь накалывает ярлык на каждый листок и каждое насекомое — на булавку, — все они опошляют природу, обращая ее в мастерскую, в символ или факт. Знать природу, часто приговаривал Лоример, значит учиться жить. А для этого надо слушать нескончаемую проповедь всего сущего. Наша высшая задача — разобрать ее слова, чтобы полнее приобщиться к экстазу существования.

Он обратил Хокана.

Пейзаж, казавшийся Хокану столь безликим, теперь сталь ширящейся энигмой, которую он хотел раскрыть, хоть на это оставалось немного времени после стараний остаться живым. Когда они не пополняли запасы воды и хвороста, не выходили на охоту или на разведку потенциальных опасностей, Лоример собирал и организовывал образцы. По вечерам он сидел у костра со всеми и писал в блокноте, пока они курили и травили байки (и тогда всегда цеплял тонкую добрую улыбку — но беседы ли людей ее вызывали или собственные его тексты, того Хокан так и не понял). В редкие свободные мгновения, допущенные занято́й жизнью на равнинах, Лоример пытался учить своего друга читать, но Хокану было практически непосильно понять, какие буквы смотрят вперед, а какие — назад, символы в слове часто как будто передвигались по своей воле. Зато его прикладные познания росли с каждым днем, и уже скоро Лоример признал его достойным услышать теорию во всей полноте. Для этого, говорил он, требуется как знание основ анатомии, так и непредвзятость. Он верил, что Хокан обрел и то и другое.

— Ты уже видел, как вся жизнь взаимосвязана, как все есть во всем и каждое лучится к целому, — сказал Лоример. — Все сущее объединено друг с другом. Но то же верно и во времени. Любое природное явление проистекает от другого, оно — от третьего и так далее: это сеть притоков, ручьев и рек, бегущих от источника. Следовательно, каждое живое существо хранит в себе следы и хроники всех своих предков. Впрочем, со временем вносятся небольшие изменения, мелкие поправки и дополнения. Где и когда закончится сей процесс — неведомо никому, ведь ничто в природе не конечно: все концы эфемерны, поскольку несут в себе новые начала. Но на один вопрос мы можем найти ответ: каким был первоисточник? В чем принцип жизни? Откуда мы?

Лоример оставил Хокана без ответа на несколько дней, предоставив юному ученику обдумать это самостоятельно.

До Саладильо было рукой подать. Пустыня стала еще суше. Пропали все растения и видимая животная жизнь. Земля стала твердой как камень, а отсутствие песка придавало округе финальную неподвижность. В этой всеобщей плоскости было что-то угловатое и острое.

Они всегда устраивали привал перед самым закатом, чтобы не терять солнечный свет. Место не имело значения. Они просто спешивались и садились. Их следопыт всегда разворачивал седло вперед, чтобы иметь под рукой ориентир, когда проснется в пустом просторе. Еда, вода и топливо расходовались экономно. Они закутывались в домотканые одеяла и шкуры, чтобы пережить ночь без огня, оставленного умирать после ужина. В одну из таких беспросветных ночей, лежа в мехах и глядя на звезды, Лоример и представил Хокану свое открытие.

Бог создал не человека. Бог создал то, что стало человеком. Могли бы мы вернуться назад во времени, на миллион веков, увидели бы, как наши предки теряют человеческие черты. Мало-помалу они бы все меньше напоминали людей и все больше — зверей. А дойдя до начала времен, мы бы обнаружили, что породившее нас всех существо не схоже даже ни с одним животным, что мы видели. Мы бы увидели, что Адам, пращур наших пращуров, — пассивный прозрачный студень, кусок костного мозга, болтающийся в безжизненном океане.

Историю преображения вязкой губки в человека, сказал Лоример, можно прочесть в позвоночнике. Напомнив Хокану о некоторых ископаемых, врезанных в желтый камень, он объяснил, что в далекие времена позвоночник был гибким каналом, сделанным из хрящей. Лишь с веками веков эта гуттаперчевая трубка вокруг мозга закостенела, затвердела и стала тем хребтом, что мы знаем сегодня. Но тот хрящ — не просто проводник или панцирь костного мозга. Он и сам по себе окаменелый костный мозг. А костный мозг, в свою очередь, проекция головного. Головной, костный, спинной — все суть одно вещество на разных этапах развития. А если все наши конечности тянутся от хребта и ему подчиняются, из этого следует, что и все наше тело есть проекция мозга. Мозг явился первым. И, цитируя южноамериканского натуралиста, чье имя Хокан не смог сохранить в памяти, Лоример намекнул, что тот же принцип можно перенести на всю естественную историю. Все виды в их неисчерпаемом многообразии произошли из одного источника — простого головного ганглия. Все существа — лишь расширение этого органа, этой первобытной разумной материи, содержавшей в себе все возможности будущих форм жизни. Свойства каждого вида предопределяются тем, как долго они создавались или когда именно в потоке времени откололись от первоисточника. Мы развились из бесформенного разумного существа — нашего далекого, но прямого предка. Бестелесного мозга. За многие миллионы лет этот мыслящий ганглий построил себе материальные структуры, что стали его каркасом и его инструментами, — другими словами, мозг породил себе тело. Почти будто церебрум мог мыслить и воплотил всю анатомию в реальность силой воли. Тут Лоример напомнил Хокану, как по эмбрионам на разных стадиях развития, что он ему показывал, можно вывести, что и сам череп проходит несколько этапов — от мембраны к хрящу, от хряща к кости. Череп, следовательно, — первое твердое образование. Он развился как вместилище мозга, чтобы защищать его от враждебного окружения. Позвоночник произошел из черепа (воспроизводя его структуру в грубом виде каждым позвонком), а от этой центральной колонны отросли конкретные побеги, что позже станут членами, необходимыми для выживания мозга. Отсюда следует самое важное откровение. Поскольку человек есть наивысшее разумное существо, он, бесспорно, — самая первая форма жизни, появившаяся и развившаяся из той первоначальной мыслящей субстанции, древнейшее существо на планете, непрерывно растущее на протяжении всех минувших веков из первейшего из семян. Неизбежный и ошеломительный вывод: человеческий разум в том или ином виде предшествовал всей органической материи на Земле.

Вот что за великое открытие совершил Лоример, путешествуя по равнинам и собирая образцы, и теперь он мечтал найти последнее доказательство. Все признаки указывали на то, что разумный протоорганизм, чьими прямыми потомками являются люди, зародился в воде (а именно — в соленой), где и разрастался, как мыслящий моллюск без ракушки. Исследовать дно океана на предмет доказательств, конечно, не представлялось возможным. Но, к счастью, иногда по дну моря можно пройти. И одно такое дно — большое соленое озеро Саладильо. Некогда бывшее морем посреди суши, Саладильо пересохло миллионы лет назад, и, учитывая недоступность и тяжелые условия солончака, Лоример предполагал, что там еще не ступала нога человека. Если где-то и можно найти подтверждение бытия этого первого существа, этого бестелесного мозга, то только в Саладильо.

После его лекции наступила тишина. То, что сейчас услышал Хокан, казалось далеким, как звезды над головой, — настолько далеким от всего, чему его прежде учили, настолько далеким от всего, что он мог бы придумать сам, что посрамило бы и воображение его брата. Даже самые завиральные сказки Лайнуса бледнели в сравнении с повестью Лоримера, и все в разуме Хокана восстало против услышанного. Собственное скудное знание Библии, здравый смысл и, прежде всего, человечность запрещали ему верить, будто его предки, пусть даже давние, были животными. Да верно ли он понял рудиментарный шведский Лоримера? Еще возмутительней и оскорбительней эта мысль о первозданных соплях. Разве он сотворен не по образу и подобию Господа? Что же тогда есть Бог? И если этот процесс, как утверждал Лоример, еще не закончен, чем же станут люди в далеком будущем? Не увидят ли потомки в его костях остов примитивного зверя?

Однако вопреки всем глубоким сомнениям Хокан чувствовал, что его прошлое (и все, что он вроде бы знал из редких твердых слов отца, безусловной доктрины священника и даже чарующих сказок брата) растворяется в ночи и тает пред лицом этой внушительной и устрашающей истории.