Вдали

12

Опустив взмыленные морды, волы словно не тянули фургоны, а вращали целую планету, упираясь копытами в землю. Ехать через нехоженую равнину было как двигаться через удивительно густое вещество. Вдобавок к валунам и ямам, что прятались в траве и постоянно грозили сломать (и часто ломали) оси и ободья, сопротивлялась сама земля, не утрамбованная колесами или копытами. Они двигались со скоростью вполовину меньшей против прежней — по чьим-то подсчетам, проделывая десять, а то и восемь километров в день. Джарвис не терял солнечного расположения духа. По его словам, один километр на коротком пути стоил двадцати на тропе с теми упрямыми босяками.

Хоть и ослабев от потери крови, изувеченный мальчик быстро приходил в себя. Несколько дней Хокан давал ему успокоительное, считая постоянный небольшой жар добрым признаком того, что организм выжигает болезнь. Время от времени мальчик во сне исступленно скребыхал по простыне там, где не хватало его конечности. Хокан навещал его чаще необходимого. После осмотра швов девушка часто угощала его едой или чашкой молока, чтобы он задержался подольше. Ел или пил он в стеснительном молчании. Набираясь смелости поднять взгляд, он иногда видел, что она смотрит на него — как ему хотелось верить, с восхищением.

День ото дня ее волосы казались то медными, то золотыми, а с волосами и цвет глаз менялся от зеленого к серому. Веснушки то множились, то пропадали, то возвращались и перемещались, будто созвездия. Никогда еще Хокан не присматривался к человеку так близко, гадая, действительно ли происходят эти превращения, или все дело в его обостренном внимании. Ночами он почти не спал, воображая, какой она предстанет на другой день.

Если бы все зависело от Хокана, он так бы и не узнал ее имя. Она словно поняла, что он слишком стесняется или робеет вступать в разговор и что от любых поощрений только глубже уйдет в себя. Но все же сумела показать свою открытость небольшими жестами. В том же духе Хелен сама назвала свое имя, не спросив его. После недолгих колебаний он пояснил, что его зовут не Ястреб, а Хокан. Хелен — одна из немногих в Америке — в самом деле пыталась это произнести. Она смеялась, когда искала нужную форму странных гласных, но, хоть Хокан и смеялся с ней, он впал в хмурый транс, глядя, как ее губы складывают его имя. В тот день она даже его записала, не зная, как будет правильно, и Хокан хранил тот клочок бумаги еще долгие годы, думая каждый раз, как на него смотрел, что он здесь — в этих бледнеющих линиях на пожелтевшем обрывке обертки, где невозвратимое прошлое умудрялось цепляться за настоящее, — он здесь даже ощутимее, чем в собственном теле. Однажды он принес семье сушеные фрукты и цукаты. Они не посмели к ним даже притронуться.

При каждом посещении Хокан старался избегать отца мальчика. Он поверил в мошенничество Джарвиса, но все еще носил на ремне большую пушку — и от этого брататься было сложнее. Хокан с радостью бы порвал с нанимателем, но тревожился также и о том, что, если вернет пистолет, Джарвис просто отдаст его другому — скорее всего, тому, у кого руки чешутся спустить крючок. Хокан рассуждал так: пока пистолет у него, одним пистолетом для волнений меньше. Боялся он не за себя: он уже давно решил оставить партию Джарвиса. Короткий это путь или нет, он мешал планам самого Хокана. Уже было ясно, что лошади скоро ждать не приходится и лучше вернуться на тропу и идти пешком против течения до самого Нью-Йорка. А значит, пистолет не имел отношения к его безопасности. Волновался Хокан за раненого мальчика и его сестру. Что станется с ними? Кто заступится за Хелен? Впервые он разрывался между верностью брату и обязательством перед другим человеком.

Скромную лощину, которой они ехали, окружали низкие холмы, но она едва ли заслуживала громкого звания долины. Первой всадников за грядой заметила Хелен. Они появлялись гуськом один за другим, и вот уже на каждой стороне долины, в полукилометре впереди, ехало по шесть человек. Хокан обернулся и увидел похожий отряд в нескольких сотнях шагов от хвоста их партии. Он чувствовал их настороженный враждебный взгляд. Если бы всадники помчались галопом по склону, они бы легко разрезали партию. Обоз встал. Из-за холмов показались новые всадники.

— В круг! В круг! — воскликнул Джарвис.

С неповоротливостью, противоречившей звенящей в воздухе панике, фургоны поставили в круг. Непонятно, кто отдал приказ, но люди баррикадировали проемы между фургонами ящиками, столами, бочками, мешками с зерном и мукой, а женщины заряжали оружие — по большей части однозарядные пистолеты и мушкеты — и доставали дубины, ножи и даже мечи, выкованные из плугов. Почти никто не говорил. Всадники неторопливо надвигались на баррикады вдоль подножий холмов. Из отряда на северном фланге раздался крик. На юге им ответили. Всадники стекались со всех четырех сторон.

— Индейцы! — воскликнул кто-то, когда они приблизились.

У мужчин в бизоньих шкурах были раскрашенные лица и перья в волосах. Они окружили процессию. Из-под кожаных балахонов показались длинные ружья, мушкеты и мушкетоны.

— Ложитесь! — закричала женщина.

Еще один боевой клич — и всадники разом открыли огонь.

Когда выстрелы отгремели, через последовавшее затишье пробился хриплый стон. Хокан оглянулся и увидел, как вол припал на колени и рухнул на бок. Мигом сбежались псы — лакать растекавшуюся лужицу крови.

— Здесь же дети! — воскликнул мужчина.

— Огонь! — гаркнул Джарвис.

Поселенцы дали ответный залп. Воздух застлало пороховым дымом. Никто не попал.

Всадники приступили к долгому процессу перезарядки — как и женщины, поджидавшие с шомполами и мешочками дроби, пока мужчины укрепляли баррикады. С заряженным оружием они вернулись по местам.

После тишины — клич, за которым последовал огонь.

Поселенцы дали ответный залп.

Ничего. Не считая дырок в покрышках нескольких фургонов, с тем же успехом обе стороны могли бы палить холостыми.

Осаждающие нарушили строй и собрались на совещание.

— Им нас не взять, — громко зашептал Джарвис партии. — Они не могут подобраться. Не могут.

— Но сколько можем держаться мы? — спросила поселенка.

— О, хоть неделями, — пренебрежительно отмахнулся Джарвис. — Но они на недели не останутся. Не стоит того.

В нескольких фургонах справа муж тихо и горячо ругался с женой, которая, как понял Хокан, уговорила его расстаться с безопасностью тропы.

Внезапно и без оглядки всадники сорвались к холмам, поднялись по склону и скрылись за грядой. Кое-кто возликовал. Джарвис призвал к тишине.

— Это еще не конец, — сказал он.

Мужчины стояли на страже. Женщины готовили обед, мешая в котлах шомполами. Все молчали. Люди как никогда остро осознавали происходящее вокруг. За трапезой Хокану казалось, будто он с чем-то прощается.

Вернулось около половины индейцев. И снова они окружили кольцо повозок. После паузы и боевого клича они открыли огонь. Поселенцы ответили. Никто не попал. Все перезарядились — новый залп. Свистели и стонали пули, далеко минуя свои цели. Последовало еще три-четыре громких и безобидных обмена выстрелами.

И вдруг по склону сошел лавой отряд белых — с криками, ревом, потрясая винтовками. По кружку индейцев пробежало рябью замешательство и ужас. Застигнутые между огнем из фургонов и новоприбывшими спасителями, что рассыпались широким кольцом, индейцы принялись улюлюкать и кричать и поскакали на юг из долины. Кое-кто из новоприбывших погнался было следом, но остановился, как только индейцы повернули направо и перевалили за западные холмы.

Внутри баррикад начались объятия, слезы и молитвы. Кое-кто поздравлял Джарвиса. Хокан нашел Хелен с мальчиком. Ребенок, не потревоженный переполохом, спал в удивительно чистой постели. Хокан приложил ладонь к его лбу. Все еще небольшой жар. Хелен положила свою руку на ладонь Хокана. Нежность, удивление, страсть вытеснили все — мир, его самого. Она положила голову ему на плечо. Он приласкал ее ладонь большим пальцем, надеясь, что этим не обидит. Она прижалась к нему. Они соприкоснулись бедрами. Сели, глядя на мальчика и не обращая внимания на шум раздвигающихся фургонов.

— Ястреб!

Его требовал Джарвис. Хокан собрал всю смелость в кулак и посмотрел на Хелен. Ее взгляд все еще был прикован к мальчику, но улыбка на лице предназначалась ему.

Он вышел из фургона. Джарвис махал ему из проема, проделанного в круге, чтобы пропустить спасителей.

— Они идут. Я хочу, чтобы ты был при мне.

Сгрудившись семьями, поселенцы выстроились в выжидающую линию. Солнце жгло, как открытая рана. Две сношавшиеся собаки смотрели в небо набожно и обреченно. Мальчик выстрелил в холмы из палки-ружья. Над дохлым волом кружили птицы.

— Спасибо, друзья! Милости прошу! Спасибо! — воскликнул Джарвис от лица партии, когда отряд въехал в разомкнутый круг.

Женщины разглаживали фартуки. Мужчины поправляли шляпы. Всадники молчали.

— Спасибо, — повторил Джарвис, солнечный как никогда. — Прошу. Чем мы можем отплатить?

— Хлеб. Мы не ели хлеба целую вечность, — ответил предводитель — мужчина в шляпе с выгнутой тульей, незаметными жестами направляя товарищей на конкретные места.

— Кто-нибудь! Хлеба! — прикрикнул Джарвис.

Недолгое колебание. Наконец две женщины, подобрав юбки, короткими шажками засеменили к фургонам. Один всадник встал у проема в кольце, рядом с Хоканом. Никто не говорил ни слова. У ноги Хокана был муравейник. Он посмотрел на насекомых, потом на небо и, наконец, на всадника. На его лице расплылись желтые, красные и синие пятна, как бывает сразу после того, как посмотришь в ослепительное небо. Хокан моргнул. Пляшущие пятна поблекли. Он моргнул еще. Пляшущие пятна пропали. Но желтые, красные и синие пятна на лице всадника остались. Пятна краски. Хокан словно стал невесомым. Колени подогнулись. Он пошатнулся и наступил на муравейник. Мальчик выстрелил из палки-ружья. Вернулись короткими шажками, подобрав юбки, женщины с круглыми караваями хлеба. Хелен выглянула из фургона и улыбнулась Хокану. Всадник проследил ее взгляд, опустил глаза на Хокана и понял, что тот увидел его желтые, красные и синие пятна от краски. Обоих парализовал миг взаимного узнавания. Всадник смазал краску с лица и посмотрел на пальцы. Предводитель на другом конце круга, разламывая краюху напополам, застал последнюю часть этой сцены. Его глаза превратились в щелочки. Он уронил хлеб и вскинул ружье.

— Вперед, за Ииуя! — воскликнул он.

Они стреляли во всех, кто попадется: вооруженных и безоружных, мужчин и женщин, взрослых и детей. Всадник рядом с Хоканом стоял как завороженный. Кожу Хокана покалывало от страха, когда он достал пистолет и выстрелил ему в сердце. Затем, задыхаясь, охваченный ужасом, он укрылся за мешками с зерном. Дым. Звон в ушах. Ползущие силуэты. Ржание. Перепуганные псы и жадные псы. Вскрики. Гул его собственной крови. Ощущение невесомости.

Из-за холмов справа вернулись фальшивые индейцы, присоединились к всадникам и открыли огонь по поселенцам. Кто мог, стрелял в ответ. Рядом с Хоканом упал один из индейцев, раненный в грудь. Он еще был жив, но захлебывался кровью. Хокан подполз. Он слышал, как в грудной клетке без толку хлопает обмякающее легкое. Хокан смотрел в его голубые глаза, когда тот испустил дух.

Выстрелы редели. Времени перезаряжать не было. Вместо ружей в ход пошли клинки, дубины и кулаки. Отец изувеченного мальчика лежал мертвым в нескольких шагах от своей упряжки волов. Хокан видел, как трое залезли в фургон с Хелен и ее братом. Он вскочил и схватил шкворень от фургона. Его перехватил один из индейцев. У того был нож. Хокан впервые в жизни почувствовал — плотью, костями, всеми конечностями — свой размер и силу. Он замахнулся, обрушил шкворень и вышиб нападавшему мозги. Подобрав нож, он заглянул в фургон. Мальчику перерезали горло. Двое, голые ниже пояса, согнулись над Хелен. Третий держал нож у ее шеи. Никто не заметил Хокана. Он заколол того, кто трудился над Хелен. Человек с ножом от удивления перерезал ей горло. Хокан выхватил пистолет и застрелил обоих.

Его вытянула из фургона воронка насилия, еще кружившая в лагере. Сражаясь с разбойниками, он кричал и плакал, как дитя. Он видел перед собой только тела тех, кого нужно уничтожить, по одному за раз. Что он делал, расплывалось в памяти, но ощущения остались надолго. Он помнил, как представлял свое лицо, безобразное и красное от криков, когда он не потратил впустую ни единого из трех оставшихся зарядов. Помнил, как возникла и сгинула новая частичка его сознания, когда он размозжил кому-то голову рукояткой пистолета. Остро запомнилось, как он удалился из себя, когда проткнул кому-то печень. Он знал, что убил и покалечил несколько человек, но ярче всего осталось ощущение скорби и бессмысленности от каждого поступка: те, кого стоило защищать, уже мертвы, и с каждым убийством становилось все труднее оправдать его собственную борьбу за самосохранение.

Они напились. То и дело возвращалась одна песня, прерывая бурные разговоры. Хокан не мог разобрать слов, но на ум почему-то пришла свадьба. Ему на голову возложили венок, назвав его короной. «За Ястреба!» — восклицали они в каждом тосте. Джарвис звал его праздновать, и отделаться Хокан смог, лишь приложив мерзкую бутылку к губам и сделав притворный глоток. «За Ястреба!» Хокан таращился в костер так, словно пламя горело только от его взгляда.

Почва была твердой и каменистой, и тела захоронили в неглубоких могилах. Родители и овдовевшие супруги не сводили глаз со своих холмиков. Хокан уложил Хелен рядом с ее семьей, в стороне от остальных. Хотелось прикоснуться губами к ее лбу, но тут ему стало противно от открытия, что теперь, когда она мертва, поцеловать ее проще.

Врагов бросили гнить. Большинство погибло от руки Хокана. Джарвис сказал, грабители отступили, как только увидели, что у них нет ни шанса в рукопашной. И все благодаря Хокану. Это из-за него они так дорого поплатились. Или что-то в этом духе. Хокан не вник. «За Ястреба!»

Единственного выжившего допросили. Хокан понял почти все, что сказал умирающий: он говорил медленно, подолгу переводя дыхание.

— Воинство Ииуя. Ангелы Гнева. Нас еще много, — дерзил он.

— Где? — спросил Джарвис.

— Ополчение пророка. Мы еще столкнем вас с края. Вас. И остальных проклятых неверных. Даже вашего президента. С края. Братство.

— Где? Где остальное братство? — не унимался Джарвис.

Мужчина улыбнулся.

— Зачем нападать на нас? У нас ничего нет. Мы бедные, — сказал один из поселенцев.

— Как говорит пророк, есть три вида бедных. — Хоть и истощенный болью, раненый явно смаковал слова, которые еще мог произнести. Он перхал и хрипел. — Пророк говорит: есть три вида бедных. Бедные Господа, бедные Дьявола и бедные дьяволы. — Он рассмеялся и закашлялся.

— Он может тебя вылечить, — сказал Джарвис, показывая на Хокана. — Говори.

— С края.

Раненый приглушенно закашлялся, поднял глаза к ночному небу, харкнул густой черной кровью и умер.

На востоке зависло сияние без лучей. Было что-то зловещее в зрелище тел поселенцев, разбросанных по лагерю, когда они отсыпались после выпивки у бледнеющих углей. Некоторые женщины уже приступили к работе. Коней убитых бандитов стреножили и собрали пастись вместе. Хокан нашел гнедого, принадлежавшего первому человеку, кого он убил. Поправил под себя стремена и подвел коня к своему навьюченному ослу. Рядом лежал Джарвис. Хокан оставил пистолет ему. Женщины бросили работу и наблюдали за Хоканом из черных дыр под чепцами. Он сел в седло и медленно уехал.