Вдали

24

Что осталось в глуши, того не вернуть. Каждая встреча — последняя. Никто не возвращался из-за горизонта. Невозможно вернуться куда-то или к кому-то. Пропавшее из глаз пропадало навсегда.

Первоначальное разочарование разлилось отчаянием, но скоро отхлынуло, оставляя за собой облегчение. У Хокана никогда не было ничего своего. Пинго — единственный конь, по праву принадлежащий ему, — сдох вскоре после того, как его подарили. Жестяной ящик с медицинскими инструментами, компас да львиная шкура — вот и все его имущество. Да что бы он делал с золотом? Как им вообще пользуются? Сколько давать и сколько его ждут? Он держал в руках деньги всего несколько раз в жизни и совершал скромные покупки целую вечность назад, еще на тропе. Сердце заходилось от одной только мысли о запутанных взаимодействиях, которых требовал его план. Куда лучше, подумал он, закончить путешествие так же, как оно началось: ни с чем.

Он продолжал путь на запад, к морю, через степь, в лес, через горы, через долины, через поля, сторонясь дорог, обходя путников и пастухов, держась подальше от множества растущих всюду городов, ставя капканы, когда мог, питаясь тем, что найдет, и чувствуя себя в какой-никакой безопасности, ссутулившись и съежившись на большом коне.

В следующие недели им овладела усталость, словно тело тоже вживалось в роль старика. Он мог задремать в седле и проснуться, не зная, сколько прошло времени. Подчас он открывал глаза и видел, что направляется к амбару или дому, и тогда приходилось резко поворачивать. Куда чаще конь просто останавливался — и тогда будила тишина. Однажды он, вздрогнув, очнулся и обнаружил, что конь стоит перед двумя линиями на досках, как он видел на прииске. Но эти линии были уже сделаны из металла и уходили за горизонт. Он подождал, когда проедет тележка. Ничего. Перед тем как их перейти, Хокан подумал, что линии напоминают беспомощный щербатый мост.

Он миновал желтую церковь — первую увиденную за многие годы. Она была обветшавшей — может, даже заброшенной, — но лепнина, резьба и статуи выдавали ее прежнее устремление к величию. Невдалеке от церкви, у подножия холма, он наткнулся на странный сад. То, что сперва показалось низкими деревцами, оказалось маленькими, но строгого вида кустами, чьи ветки изломанно извивались вокруг шестов, к которым были привязаны нитками. В тени листьев на чахлых кустах висели гроздья мясистой ягоды, какой Хокан еще никогда не видел. И такие кусты росли с равномерными промежутками сотнями, в прямых линиях на одинаковом расстоянии. В этом методе чувствовалось что-то карательное и злобное. Дальше, где, предположительно, заканчивались ряды, виднелся большой дом с башенками. Его окружали строения поменьше. Так Хокан представлял себе замок. Неподалеку он заметил работников, трудившихся над кустами. Он уже хотел повернуть, как поворачивал всегда, стоило завидеть людей, как услышал детский плач. Первой мыслью — лишь проблеском мысли — было, что на самом деле это детеныш львицы. Еще один котенок, подумал он. Здравый смысл тут же исправил первое впечатление, и он поискал глазами ребенка. Нашел через несколько рядов — грязного от земли и соплей, отрешенно завывающего, уставившись на нитку собственной слюны. Когда ребенок увидел рыжего коня и наездника, плач унялся, уступив место любопытству. Хокан не мог понять, девочка это или мальчик.

— Ты потерялась?

Ребенок уставился на него, икая от плача. Хокан огляделся. Работники его не видели — или не обращали внимания.

— Ты живешь в том большом доме?

Хокану показалось, ребенок кивнул. Так или иначе, замок с прилегающими постройками был единственным жильем на всю округу. Возможно, стоит оставить девочку (он, сам не зная почему, решил, что это девочка) с работниками и идти своей дорогой. Он спешился, очень аккуратно поднял ребенка и посадил в седло. Чтобы отвлечь, дал ей лисью лапку, и девочка увлеклась ей без меры. Медленно повел коня к дому. Когда он приблизился, работники бросили все дела и уставились на него, коня и ребенка. Теперь Хокан увидел, что это индейцы. На них была только белая одежда, у каждого — безупречно чистая несмотря на то, что они работали лопатами, ножницами и мотыгами, с этими темными ягодами. Он встретился взглядами с одной девушкой. Остановил коня, кивнул на ребенка и на дом. Та кивнула в ответ. Хокан жестом показал, что отдаст девочку ей. Она отшатнулась и потупила глаза. Тогда он повернулся к остальным работникам, но и те опустили головы. Девочка игралась с лисьей лапкой. Он оставит ее в безопасности поближе к дому, где ее обязательно заметят, и повернет раньше, чем придется общаться с его обитателями.

Когда он вошел в сад, полный незнакомых красочных цветов и живых изгородей, подстриженных в прямые стены, из дома выбежала женщина в лавандовом платье, что-то восклицая на языке, которого Хокан не узнал. Она бросилась к девочке, сняла с седла, мягко отругала, утерла ей личико платком, вынутым из рукава, и осыпала поцелуями. Заметив в ее руках лисью лапку, что-то спросила у девочки. Та показала на Хокана.

— О боже. Прошу прощения, — произнесла женщина с сильным акцентом. — Прилив чувств. Это вы ее нашли, да?

Хокан кивнул.

— Благодарю, сэр. Вечно она так. Только отвернешься — и пуф, нет ее. Все время. Особенно ужасно по ночам. Ай-ай-ай-ай! — сказала она, ущипнув девочку за щеку и снова поцеловав.

Хокан опустил голову и поднял руку, обозначая, что уходит.

— Нет-нет-нет-нет, — укорила она. — Мы обязаны вас отблагодарить. Прошу.

— Нет, спасибо.

— Но у вас такой усталый вид.

— Нет, спасибо.

— Да, сэр. Накормим и напоим.

И тут из дверей вышел мужчина величавого вида — в смокинге, с идеально подстриженной белой бородой, напоминавшей сад вокруг, — спустился по ступеням и направился к ним. Хокану вдруг стало странно оттого, что они с ним, вероятно, одного возраста. Не успел тот еще дойти, как женщина уже объяснила ему произошедшее на своем языке, показывая то на девочку, то на поля, то на Хокана. Подошел мужчина, уже протягивая руку.

— Тысяча благодарностей, сэр, за то, что нашли и вернули мою дочурку-авантюристку.

Он тоже заметил лисью лапку, забрал у дочери, оглядел, пока девочка хныкала, и снова отдал.

— Это вы сделали?

— Да.

— Любите вино?

— Не знаю.

— Что ж, сэр, сейчас узнаете. Эдит, пожалуйста, проследи, чтобы господину подали бокал кларета, — сказал он женщине, уже отворачиваясь к дому.

— Да, капитан.

— И мяса, — деловито добавил он на ходу.

— Благодарю. Я ухожу, — сказал Хокан. — Я должен идти.

Капитан остановился, помедлил, словно что-то вспоминая, и повернулся.

— Откуда вы? — спросил он.

Хокан помялся. Известно ли, что Ястреб из Швеции? Даже если известно, он бы не смог соврать. Он ничего не знал о других странах.

— Швеция.

— Ха! — капитан с довольным видом хлопнул себя по лбу и вернулся к Хокану. — Jo men visst! Självklart![16] — воскликнул он, тепло обхватив его за плечи. — Ert å lät så utomordentligt svenskt, förstår ni: I must gå[17]. Ingen här, i Amerika, kan uttala gå just på det viset. Kapten Altenbaum. En ära[18].

— Håkan, — он помолчал. — Söderström.

— Får jag visa herr Söderström runt på godset? Och jag skulle bli väldigt glad om jag fick bjuda på ett glas vin[19].

Капитан Альтенбаум был родом из Финляндии, но, как и большинство богатых людей в той стране, с детства говорил на шведском. Он отдал указания Эдит и велел индейцу накормить коня. Пока его не увели, Хокан забрал с седла мешок со своими вещами.

— Можете оставить. Ничего не тронут.

Хокан опустил глаза и сжал скатку из львиной шкуры со своими немногими пожитками. Капитан кивнул и повел его к зданию в нескольких сотнях шагов от особняка.

Ничего подобного землям вокруг замка он еще не видел. Полный триумф человека над природой. Все до единого растения загнаны в искусственную форму; все до единого животные одомашнены; все до единого водоемы ограничены и перенаправлены. А индейцы в белом следили, чтобы каждая травинка оставалась на положенном месте. Капитан Альтенбаум рассказывал о каждой подробности. Говорил он по-шведски и часто сыпал незнакомыми Хокану словами. С тех пор как потерял Лайнуса, Хокан слышал шведский только у себя в голове, будучи единственным его носителем и выправляя сообразно своим мыслям, и теперь у него не получалось соотнести эти слова с голосом капитана и поверить, что они что-то значат для кого угодно, кроме него самого. Еще больше удивило, что Хокан не почувствовал себя увереннее или безопаснее, пользуясь родной речью. Теперь-то он увидел, что его застенчивость, колебания, склонность к тишине связаны не с языком. Он не менялся и на шведском. Он просто был — или стал — этим тихим робким существом.

Поодаль от особняка зелень еще не растеряла всю дикость, и постепенно округа стала напоминать заурядную ферму. Но животных виднелось мало (видимо, не больше, чем нужно для домохозяйства), а почти весь труд касался длинных рядов измученных кустарников.

— Мои лозы, — сказал капитан, обводя поля ладонью. — Но об этом позже. Сперва — вы. Расскажите, пожалуйста, мистер Сёдерстрём, что завело вас так далеко от дома? Золото?

Хокан покачал головой. Долгая пауза. Он никогда не рассказывал свою историю на шведском.

— Я собирался в Нью-Йорк. Ошибся кораблем. Потерял брата. С тех пор, — Хокан закончил фразу, показав на мир вокруг. — Я. Был. Я. Был.

В возникшем молчании, задумавшись над немногими словами Хокана и сдержанным отчаянием, что просочилось в тишину между ними, капитан нахмурился, тронутый горем своего гостя.

— Я должен уйти, — наконец сказал Хокан.

— Но вы только прибыли.

— Нет. Эта страна. Я должен уйти.

— Что ж, мистер Сёдерстрём, с этим я смогу помочь. Но не стану, если опять откажетесь от моего кларета.

Они вошли в самое неказистое здание на ферме. Это оказался лишь предбанник с длинной лестницей вниз. С каждым шагом убывали и температура со светом. Коридор в конце лестницы привел их в обширный темный подвал — самое большое помещение, что видел Хокан. Здесь на деревянных подставках лежали бочки — аккуратными рядами, уходящими во тьму. Стены скрывались за бутылками с этикетками. Они сели за столом в углу. Капитан Альтенбаум откупорил одну бочку и большой пипеткой вытянул из нее черное содержимое, разлив его затем по двум бокалам на ножках.

— Значит, это ваш первый бокал вина.

Хокан кивнул.

— Для меня честь, что это будет мое вино и что наливаю его я. Надеюсь, вам понравится.

Они заглянули в бокалы. Черная жидкость блекла у поверхности до светло-алой. Хокан сделал глоточек. Язык тут же пересох и стал шершавым, как у кошки. На вкус вино было как незнакомые фрукты, соль, дерево и тепло.

— Что скажете?

Хокан кивнул.

— О, чудесно. Я рад.

Капитан взболтал вино в воронку, сунул нос в бокал, закрыл глаза и вдохнул полной грудью — и только потом сделал глоток, подержал во рту, подвигал, словно кусочек горячей еды, и проглотил. Затем открыл глаза, и лицо, расслабленное от удовольствия, наморщилось в задумчивом выражении.

— Сколько вы уже в Америке?

— Не знаю.

Хокан взглянул исподлобья на бочки и снова опустил глаза. Хотелось посмотреть на потолок. Но взгляд упал на руки, которые больше напоминали вещи, забытые кем-то на столе. Он убрал их на колени, с глаз долой. Теперь, попробовав вино, он чуял его приторное присутствие во всем подвале.

— Давно? — аккуратно вытягивал из него капитан.

— Почти всю жизнь. Я уехал мальчиком.

— Вы потеряли брата. У вас есть здесь другие родственники? Друзья?

Хокан покачал головой.

— Где в Америке вы жили?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Я приплыл в Сан-Франциско. Был в Клэнгстоне. Два раза. Потом в другом городе. Но только на несколько дней. Все эти годы я ехал. Пустыня, горы, равнины. Не знаю, как они называются.

— Как жили? Кем работали?

— Я. Ехал на восток, чтобы искать брата. Не смог. Потом перестал.

Капитан снова покрутил бокал, принюхался, отпил.

— Неприятности?

Хокан кивнул.

Капитан кивнул.

— Что ж, что бы ни случилось, все наверняка осталось в далеком прошлом. Все-таки мы оба уже не молоды.

Оба посмотрели на стол.

— Теперь я произвожу вино. Лучшее в Америке. — Капитан Альтенбаум больше обращался к вину в бокале, чем к Хокану. — Но раньше я торговал мехами. На них я все это и купил. На меха. — После паузы капитан поднял глаза. — Та лапка, что вы подарили Саре. Удивительно. Я видел ее только мельком, но заметил, что вы ее растягивали, чтобы продубить. Превосходная работа, между прочим. Кожа мягкая, но в то же время как живая. Интересно, как у вас получилось. Большая редкость. Потом набили ее и зашили. Жилами! Увидит лишь опытный глаз. Великолепно. Великолепная работа.

Хокан смотрел в стол.

— Я бы нашел вам работу с такими талантами. Тихую. Можете даже жить здесь, если хотите. Будем соседями.

Надеясь, что капитан смотрит в бокал, Хокан поднял взгляд, но, встретив добрые глаза, снова опустил.

— Позвольте взглянуть на ваши меха? — попросил капитан.

Хокан посмотрел на скатку рядом со стулом, но не сдвинулся с места.

— Прошу. Я заметил, как много шкур вы использовали. Очень необычно. Уж удовлетворите любопытство товарища по ремеслу. Прошу.

Хокан медленно встал со стула, присел, развязал пару кожаных ремешков, убрал из скатки жестяной ящик и другие вещи, а затем понемногу расправил шубу, расстался с сутулостью и распрямился в полный рост.

Капитан поднялся, не отрывая пальцев от стола, словно малейший контакт со знакомым предметом приковывал его к действительности, и уставился перед собой в изумлении. Его взгляд дрожал, пробегая по шубе и остановившись на лице Хокана.

Они стояли в молчании.

Наконец капитан Альтенбаум сел и налил себе еще. Бокал Хокана остался нетронутым после первого глотка.

— Вижу, вы многому научились за годы. Стали мастером. И столько животных. Отовсюду. Всех видов. Даже рептилии. — Короткая пауза. — И тот лев.

От того, что Хокан увидел в глазах капитана на последних словах, он скатал шубу и бросил взгляд на лестницу.

— Прошу, садитесь. Прошу.

Хокан нехотя опустился на край стула. Тянуло съежиться обратно в старческую позу, но он удержался.

— Это ваши инструменты?

Хокан кивнул.

— Позвольте?

Он подвинул ящик через стол, и капитан аккуратно, с большим уважением открыл его и оглядел, ничего не трогая.

— Невероятно. — Он помолчал, вернул ящик и выпил — на сей раз без церемоний. Вздохнул, и на время его словно заворожило пятно на столе, которое он ковырял ногтем. — У меня ребенок, — сказал он наконец. Голосом серьезным, но очень спокойным, даже ласковым.

Хокан поднялся.

— Погодите. Прошу. Что бы вы ни пережили. — Капитан не мог подобрать слов. — Что бы вы ни сделали, я вижу, что жизнь и без того обошлась с вами сурово. Я наслушался разных историй, но не знаю, в чем правда. Возможно, когда-то вы и были злодеем. Не знаю. Но сейчас я вижу перед собой уставшего старика, что скитался без передышки и должен закончить путь с миром.

Хокан не мог на него взглянуть.

— Как я уже сказал, — продолжил капитан, взяв себя в руки. — Я торговал мехом. Сейчас у моей судоходной компании большой флот. Вы никогда не слышали об Аляске?

Хокан не ответил.

— Это новая территория. Не для меня — там я и заработал свое состояние. Но это новая территория для Союза. Вам там понравится. Никого нет. Богатые охотничьи угодья. Похоже на Швецию. Я могу вас туда переправить.

Позже, в особняке, капитан показал Аляску на глобусе. Он отмечал разные станции и форпосты компании на побережье и рассказывал об их преимуществах.

— У меня есть торговые посты здесь, — капитан показал три-четыре места на побережье. — Солеварни и консервные фабрики — здесь и здесь. Тут — небольшие прииски. А отсюда и отсюда мы вывозим лед. Что бы вы ни выбрали, можете не сомневаться: вас никто не тронет. А дичи будет в достатке.

Затем капитан мимоходом отметил, что Аляска близко к России, что их разделяет узкий пролив, и провел пальцем линию через ту огромную страну прямиком в Финляндию и затем — Швецию.

— Самое место для вас, — сказал капитан Альтенбаум, возвращая палец к Аляске.

Хокан, в жизни не видевший глобус, обошел его, пытаясь проложить маршрут своего долгого путешествия, и увидел, как все земли сходятся в круге.

Слабое свечение смывало звезды. Черное небо и белое поле помешкали, а затем слились в одно безграничное серое пространство. Время от времени масштаб тишины подчеркивался стоном закованного в лед корпуса, хлопком провисшего паруса или треском льдины.

Они поддерживали костер почти всю ночь, но вот уже какое-то время назад топливо кончилось. И все равно никто из оставшихся у тускнеющих угольков не сдвинулся с места. Края их круга захламлялись маслянистыми консервами, объедками, прогоревшим табаком и пустыми бутылками. Никто не поднимал глаз, кроме паренька, не сводившего взгляда с лица Хокана.

Всю долгую ночь напролет, теперь подходившую к концу, Хокан говорил тихим колеблющимся голосом. Никто не перебивал; никто не задавал вопросы. Часто он надолго замолкал. Иногда казалось, что он задремал. В эти продолжительные паузы мужчины недоуменно переглядывались, гадая, не закончился ли рассказ. Кое-кто из старателей и матросов даже встал и ушел. Но с каким бы отсутствующим видом Хокан ни сидел в эти паузы — и как бы длинны они ни были, — открыв глаза и огладив бороду, он продолжал, с запинками, но так, будто и не останавливался. Впрочем, теперь, поведав, как он прибыл с помощью капитана Альтенбаума в Сан-Франциско и попал на «Безупречный» — один из множества кораблей его флота, — Хокан встал. Слушатели сделали вид, будто поправляют шубы или что-нибудь под рукой. Паренек все так и смотрел на него.

На палубе и под ней зашевелились. На другом конце корабля выкрикивали короткие приказы; матросы суетились с баграми, кувалдами, кирками, крючьями и бухтами веревки. Когда стало ясно, что они собираются сойти с шхуны, несколько пассажиров и остальной экипаж сгрудились на правом борту посмотреть.

Чуть ли не на цыпочках, словно от этого сделаются легче, пять человек вышли со снаряжением на лед. Снег впитывал все звуки. Они словно брели через сон. В пятидесяти метрах от корабля под матросом треснул лед — и человек скрылся в переполохе черно-белой воды. Крики привлекли к поручням еще зевак. Бездыханное тело выловили из проруби и подняли на борт на веревках.

Скоро зазвенел колокол. У фок-мачты стоял с рупором капитан Уистлер в окружении офицеров. Рупор усиливал как его голос, так и нерешительность. Он объявил, что лед вскрывается и скоро они продолжат путь. Ускорить освобождение можно, взорвав самую прочную часть в сотне метров от носа. Он вызвал добровольцев. В наступившей тишине капитан смотрел на небо и теребил свои часы. От людей оторвался Хокан и сделал пару шагов к фок-мачте. За ним последовал мальчишка. Затем офицеры и, наконец, сам капитан.

К этой короткой экспедиции готовились почти весь день. После предыдущего несчастного случая капитан Уистлер принял всевозможные меры предосторожности. Он снабдил отряд спасательными куртками, досками и тросами, чтобы делать через равные расстояния небольшие посты, и подготовил лебедку на палубе, чтобы вытянуть всех разом, если провалится лед. Одну кормовую шлюпку спустили наполовину.

Во второй половине дня небольшая партия отправилась ставить заряды. Люди были привязаны друг к другу и все вместе — к лебедке на корабле. Вел Хокан. Издали они напоминали ватагу ребятишек на прогулке с отцом.

Скоро они принялись за дело. Все слушались Хокана — где можно стоять, где лучше подействует взрывчатка, как спланировать возвращение. Пробурили отверстия для зарядов, один офицер приготовил фитиль. Сами взрывы были лишь кашлем в бездне. Но каждый рассылал трещины во льду, и возвращаться на борт пришлось, скача со льдины на льдину.

На борту Уистлер объявил — необычно твердым голосом, — что экспедиция завершилась успехом. Обещать он не мог, но теперь у них есть шансы пробиться через пласты льда и отбыть, как только поднимется попутный ветер.

На «Безупречном» воцарилось праздничное настроение. Перебирая снаряжение и думая уже скоро пустить его в ход, старатели делились друг с другом планами и надеждами. Капитан и его люди смеялись на мостике над своими дымящимися кру́жками. Агент из «Сан-Франциско кулинг компани» впервые снизошел до общения с трапперами и обычными матросами. Под завершение дня, перед самым ранним закатом, развиднелось.

На полдня паренек, наслаждаясь своим новым положением, заслуженным за добровольное участие в экспедиции, забылся в атмосфере веселья и историях о скорых славе и богатстве. Внезапно вспомнив о Хокане, он не смог его найти. Сперва решил, что тот снова окунается в прорубь, и долго оглядывал новые трещины и полыньи во льду перед кораблем. В конце концов нашел его в закоулке под палубой, над его скудными пожитками. Казалось, он, как и все остальные, готовился к высадке. Заметив, что за ним наблюдают, он распрямился.

— Можно с тобой? — спросил паренек. — Когда пристанем к Аляске, можно с тобой?

— Я не на Аляску, — ответил Хокан, выходя мимо паренька на палубу.

Солнце было низким и красным. Сейчас, в отличие от предыдущего вечера, сушу и небо рассек горизонт. Мужчины уже пили. Собравшись в круг, играли в кости, присев у фишек и монет. Затишья предвкушения сменялись громким ликованием. За кружком стояли офицеры и с улыбками наблюдали.

Хокан направился на шканцы, подальше от игроков. Паренек нагнал его. Они остались одни. Хокан почувствовал его присутствие за спиной, помедлил, бросил взгляд через плечо, но все же дошел до последней утки по левому борту. Там он сбросил свой мешок за борт.

— Погоди! — воскликнул паренек. — Куда ты?

— На запад, — сказал Хокан.

Паренек недоумевал.

— Какой запад?

— Сейчас можно перейти море. Иначе — следующей зимой. И там — прямо на запад. В Швецию.

Озадаченный мальчишка посмотрел на одинокий простор. Горизонтальная обширность сбивала с толку — неопределенная и голая, будто второе небо под небом. Когда он повернулся назад, Хокан уже перелезал через заледеневший поручень. Паренек приблизился, хотел что-то сказать. Не мешкая и не оглядываясь, Хокан начал спуск.

Мгновение спустя паренек, перегнувшись за борт, увидел, как исполин подобрал мешок и вгляделся в ледяной простор перед собой. Горизонт смазывала морская пена. Хотя ветер еще не налетел, Хокан надел на голову львиный капюшон. Небо полиловело за клубами снега, поднявшегося с земли. Он посмотрел на ноги, снова перед собой — и тронулся в белизну, навстречу тонущему солнцу.