Вдали

23

Он въехал в Клэнгстон в сумерках, пуще прежнего притворяясь дряхлее и меньше ростом. До сих пор Гетеборг, Портсмут, Сан-Франциско и городок шерифа были единственными крупными поселениями, куда ступала его нога. Не задерживаясь в них надолго, он плохо представлял их размеры, но Клэнгстон выглядел бесконечно оживленнее их всех. Какое-то время Хокан, ошеломленный, просто сидел на коне посреди суеты и шума. Затем шагом въехал в город. Мимо гремели фургоны и телеги, груженные звенящей посудой, кучера натягивали удила, чертыхались и поносили как лошадей, так и рассеянных пешеходов. Швырялись в него оскорблениями за то, что он едет так медленно и непредсказуемо, а один даже хлестнул его по плечу. По улицам спешили люди всех мастей. Рабочие с лопатами и кирками, дамы в наипрекраснейших платьях, мальчишки на побегушках, юнцы верхом на норовистых жеребцах, бригады китайских шахтеров, господа в пиджаках сиятельней, чем платья дам, мужики с голодными глазами и в изношенных башмаках, официанты с подносами, полными снеди и питья, плотно сбившиеся отряды строго одетых и тяжеловооруженных курьеров с ящиками и чемоданами. И каждая нога — в выделанной коже или грубой оленьей, на тончайшей подошве или на высочайших каблуках, в тряпье и веревках или в шнурках и пряжках — ступала по черной, бурой и красной жиже, покрывшей улицу от порога до порога, будто стоячая река грязи, экскрементов и гниющей еды. Но месиво никому не мешало. Даже многочисленные пьяницы и попрошайки как будто куда-то спешили, то ковыляя с одной стороны улицы на другую с бессмысленной решительностью, то клянча деньги и еду с деловитой расторопностью. В сумрачных питейных выпивка служила не для досуга, а либо поводом всяческих торговых сделок, либо занятием, требовавшим от человека чрезвычайной энергии и преданности. За зелеными столами бодро сдавали, получали и разыгрывали карты. Бешеные мелодии невидимых инструментов, чье звучание Хокан не узнавал, сталкивались друг с другом, словно одновременные споры на разных языках. За окном брили розовые лица. Взрослые мужчины с мальчишескими голыми щеками. Усы, усики, бороды всех форм, волосы такие гладкие, словно их укладывали с медом. Женщины болтались под шпилями кудрей и локонов. Эти рассеянные и презрительные дамы обращали не больше внимания на рюши подолов, зависшие над самой слякотью, чем на постоянные свары вокруг. На пороге, у фургона, под козырьком, за стойкой кого-то да охаивали, пихали, били или пинали. Одни драки разнимались; другие подбадривались редкими кружками зевак. Мимо проезжали роскошные экипажи, запряженные четверками и даже шестерками. Резные кареты, плывущие на невидимых пружинах и рессорах, не иначе как покачивались в безмятежных водах, а не пробирались через грязь — по крайней мере, до ближайшего угла, где на повороте неизменно попадался встречный фургон или экипаж, и тогда поднимался переполох нервного ржания и пыхтения лошадей, пока кучера кричали и щелкали в воздухе кнутами. Внутри карет смотрели прямо перед собой со взвешенным безразличием дамы. Жива ли еще та, кто держала Хокана в плену? Где ее гостиница? Он вертел головой налево и направо, пытаясь найти единственный квартал без соседнего тротуара, начало Клэнгстона, но теперь видел так много зданий и так много улиц. И все постройки — от конюшен до салунов — выглядели как новенькие, но притом и стесанные постоянной деятельностью. Изрядно было красивых домов, и многие напоминали тот резной гардероб, что встретился много лет назад в пустыне. Почти во всех зданиях находилось какое-нибудь заведение. В одних продавали товары, в других просто стояли ряд за рядом столы, где лощеные клерки в жакетах трудились над широкими страницами. Несмотря на царящее спокойствие, в глаза так и бросалось, что нервозность и напряжение писцов, согбенных над книгами, превзойдут нервозность и напряжение любого, кто орет во все горло или дерется на углу. Во всех лавках шла бойкая торговля. Покупатели в ярких суматошных помещениях инспектировали товары наметанным глазом, мрачно сравнивали разные вещи от продавцов в фартуках, торговались, покупали дюжинами. Из кладовок выносились мешки, бочки и ящики и ставились на полки и стойки. Сворачивалась в мягкие колонны ткань. Скручивались в тяжелые бухты разнообразные тросы и веревки. Свертки разворачивались, их содержимое демонстрировалось, изучалось и заворачивалось обратно. В стеклянных куполах и витринах поблескивали сласти и фрукты. В коричневую бумагу запаковывали десятки за десятками покупок, перевязывая сизалевыми шнурками. Деньги сменяли хозяев. Золото всех видов — монеты, самородки, слитки, песок. Были и бумажные банкноты. Коммерческое исступление перехлестывало из магазинов на улицы в виде лотков и стоек со всем, что душе угодно. А за этими хлипкими постройками процветал и другой вид торговли, помельче. Истошными и охриплыми голосами расхваливали свои товары лоточники и коробейники с ящиками, привязанными к груди. Те, что без ящиков, были проповедниками, и было их великое множество.

Заметив, что солнце зашло, но на улицах не стемнело, Хокан впервые осознал, что они освещаются лампами, чьи сине-желтые огоньки искажаются и множатся в волнистых стеклышках. Вместе со свечением, проливавшимся из магазинов, баров и контор, фонари создавали постоянные сумерки. Хокана тревожила эта безночность. А еще он устал и не знал, где ему заночевать. Мужчины и женщины в лохмотьях лежали вповалку в вонючих подворотнях, но если смрад и близость чужих тел его не пугали, то оставить коня без присмотра он не мог. Существовал и риск, что его узнают и схватят во сне. Впрочем, повернуть назад было немыслимо, и Хокан решил пройти город насквозь и устроить привал по ту сторону. Под уличным фонарем раскладывал свой лоток человек с тачкой (напомнившей Хокану ту, что он сладил и тащил для Бреннанов). Торговец вывесил на тачку тряпку с какими-то вышитыми словами и расставил ряды банок и склянок.

— Дамы и господа, дамы и господа! — заголосил он. — Лекарство от любой болезни, снадобье от любого недуга. На каждую хворь найдется свое средство, дамы и господа. И все они у меня здесь. Прыщи, парша, папулы? Эта мазь успокоит кожу, устранит самую въедливую сыпь. Катар, кашель, кровохарканье? Этот сироп прочистит ваши дыхательные пути от любой помехи. Жалуетесь на желудок? Кал или кишечник? Водянка, вздутие, ветры? Прошу прощения, дамы. Уж простите за выражения, но плоть мерзка. Галантнее выражаясь, расстроено пищеварение? Вы не поверите, на какие чудеса способны всего две-три капли этого поразительного патентованного препарата. Мгновенное излечение! Слабость, сонливость, скудокровие? Вам уже невмоготу. С вас хватит. Насилу просыпаетесь. Малейший пустяк — тот еще требовательный титанический труд. Любое удовольствие в тягость. Вот. Вот лекарство. В этом флаконе. Омолодитель! Единственный и неповторимый. Кордиал из трав, собранных индейским знахарем, в сочетании с новейшими открытиями европейских химиков. Содержит полезные элементы и важные вещества, передающие свой восстановительный принцип всем гуморам. Жизнь! Почувствуйте, как она возвращается! Сила, стойкость, страсть! А ежели вы и здоровы, милости прошу попробовать мой особый рецепт для дополнительной искры, игривости, идеала!

У тачки собралась небольшая группка. Хокана заворожило. Он годами гадал, как далеко ушла медицинская наука. Открыты ли в анатомии и физиологии новые отношения между органами и их функциями? Доказаны ли теории Лоримера, разошлись ли они по миру? Превзошли ли их новые достижения?

— Костоправы, дамы и господа, уходят в прошлое. Затекшие суставы? Боретесь с болью в бедрах? Чувствуете погоду телом? Магнетизм, — прошептал торговец, извлекая металлический стержень длиной с ладонь. — Один француз придумал, как применять сей оживляющий магнитный цилиндр, чтобы менять направление энергии и превращать боль в благополучие, а упадок — в укрепление. И сделан он из железа — главного и уникального источника всех оздоровляющих веществ.

Это был третий человек науки в жизни Хокана. Истина Лоримера предстала непосредственным ясным ощущением. Рассудок подтверждал ее уже потом, но первым шел чуть ли не физического свойства опыт — как пробуждение от яркого сна. Вторая встреча с наукой произошла благодаря коротковолосому индейцу. И снова доказательство его таланта не оставляло пространства для сомнений. Его понимание человеческого организма и методов его лечения, его надежные зелья и мази, его почти непогрешимый метод пресечения заражений и даже мягкое и заботливое касание придавали ему авторитет, с каким могла потягаться только сила природы. Но этот человек у тачки, со всеми его тониками и магнитами, — глупец и лжец. Это Хокану было ясно так же, как гений двух других.

— Но к чему говорить о железе, когда можно говорить о золоте? Да, золото, дамы и господа. Его хотят все. Все. Но когда мы его найдем (а вы обязательно найдете, да-да, сэр, как есть), как понять, что это и в самом деле золото? А? Не все, что блестит, дамы и господа. Золото дураков повсюду. Чума! Панацея? Вот эта определяющая жидкость. Смотрите, как мифическая многосоставная микстура реагирует на фальшивки.

Хокан развернулся и уехал.

Магазины закрывались, теперь люди собирались в тавернах и гостиницах. Толпы были такими большими — почти не разглядишь, что творится внутри. Музыка оживилась. Кое-где подпевали посетители. У двери салуна или отеля толпы расступались, чтобы проглотить или изрыгнуть напудренных женщин в переливающихся платьях и их сопровождающих в смокингах и цилиндрах. Аромату незнакомых блюд порой удавалось перебить вонь от грязи.

Пока его тяжеловоз волочил мохнатые копыта в трясине, свет тускнел, а вот драки разгорались громче. В этой части города экипажи не проезжали. Наконец пропали уличные фонари, сменившись редкими кострами на обочине. Дома и таверны уже не сияли от люстр — их можно было заметить только по коричневатому проблеску висящих тут и там керосинок. В трепещущей тьме пили, играли, пели и ругались. На не столь далекий грохот выстрелов никто не вел бровью. Никого словно не заботило, что творится за их узким кругом света. Пока Хокан двигался по улице, в освещенных пятнах открывались отдельные сцены: шахтеры с разоренными пылью и поражениями лицами; китайские рабочие курят длинные сладкие трубки; павшие женщины, жалкие в своем соблазне; черные пытаются не попадаться на глаза, наслаждаясь своими скромными удовольствиями; мальчишка согнулся над ящиком, дуя на игральные кости в ладонях; пьяницы превращались в кучи на крыльце, под фургоном, в грязи. В обманчивом сумраке глаз не видел дальше пары метров, но ухо словно пронизывало город до самых далеких слоев смеха и свар. Одна драка показалась такой лютой, что Хокана потянуло в ее направлении. Он слышал крики женщин. Такое он слышал лишь однажды. Кто им поможет? Наконец он добрался до многолюдной толпы вокруг происшествия и посмотрел поверх голов.

Много лет назад, когда он боялся, что объехал весь мир и уже никогда не выберется с огромных равнин, окруженных двумя равно огромными пустынями, ему казалось, что он сходит с ума — помешанный, блуждающий в своей болезни. Головокружительный ужас того времени бледнел в сравнении с тем, что он чувствовал сейчас. Безумие было бы еще хорошим оправданием. Смерть. Вот единственное объяснение, что он мог найти увиденному. Он решил, что когда-то уже умер. И теперь смотрит с другой стороны жизни. Другого ответа он поначалу не знал.

За плоскими тульями, широкими полями, чепцами и высокими прическами Хокан видел у костра гиганта в львиной шкуре, с невидимым под головой зверя лицом, с пистолетом и окровавленным ножом в руках.

У его ног лежали две убитые женщины в залитых кровью платьях. Убийца был выше даже Хокана. Он тяжело дышал. Все наблюдали. Никто не вмешивался. Великан стоял, глядя на них, все еще в напряженном оцепенении после приступа насилия. Лицо терялось в тени капюшона, но на нем наверняка было свирепое выражение. Вдруг появились шериф и два помощника. Загремели выстрелы. Ни в кого не попали. Шериф с помощниками каким-то образом одержали верх. Великана в львиной шкуре поймали и утащили во тьму.

Откуда ни возьмись двое выкатили две ширмы и спрятали женщин из виду. Следом за ними вышел мужчина в ярко-красном костюме и, стоя перед ширмами, обратился к зрителям:

— Мы вернемся в мгновение ока, друзья мои. Не расходитесь. Будем готовы — оглянуться не успеете. Как же Ястреб спасется из такого положения? Предупреждение: зрелище не для слабонервных. Оставайтесь на местах, скоро следующий акт. А пока — обход для пожертвований.

Хокан съежился в седле и мягко коснулся коня. Проезжая за ширмами, он увидел, как женщины, хихикая, переодевают окровавленные платья. Юнец устанавливал высокий деревянный кактус из угловатых досок, окрашенных в зеленый, который на самом деле был синим. Великан сидел на ящике и попивал из фляги. Его львиная шкура — уродливая подделка из крысиных шкур и ваты. Сам он — на ходулях.

Хокан не понимал, что он видел. Но понимал, что он куда известнее, чем даже воображал, и что время не сгладило его историю, а усилило. Единственное утешение — несмотря на непрошенную дурную славу, его никто не узнавал. Он был в безопасности в своем постаревшем теле.

Насколько он помнил, до прииска оставалось не больше трех дней. Золото, Сан-Франциско и море ждали.

Наутро Хокан обнаружил, что на самом деле Клэнгстон не кончается. Здания стояли реже, по дороге шло меньше людей, но магазины с сушеными продуктами, бары и прочие таинственные заведения попадались по-прежнему, а движение не иссякало. Ночью Хокан свернул с дороги и разбил лагерь в уединенном уголке у слабого костра.

Как не кончался Клэнгстон, так не начинался прииск. Хокан заметил, что почти во всех телегах битком сидят бледные рабочие, опираясь на кирки и лопаты. Земля зудела от рокота далеких взрывов. Охровую монотонность почвы прерывали трещины и ямы, многие — с деревянными проемами и балками. Местами из земли откуда ни возьмись поднимались тяжелые железные инструменты, чтобы тут же нырнуть обратно. За каждым ударом по скале следовало короткое сухое эхо. Дорога свернула вдоль узкой реки. Хокан не помнил ее во времена Бреннанов. Скоро выяснилось, что это рукотворный канал, — он тек неизменно прямо, а местами его облицевали плитами и валунами. Каждую сотню шагов встречались открытые шлюзы под вооруженной охраной. По ту сторону ручья шли две параллельные линии деревянных балок, уложенные на толстые доски. Хокан ломал голову, какой цели служит это сооружение, когда мимо пронесся вагон-платформа: четыре колеса с резьбой идеально подходили к деревянным рельсам, а в движение он приводился усилиями двух рабочих, двигавших рукоятку вверх-вниз, будто это качели или помпа. Вскоре после полудня Хокан увидел конец дороги, ручья и рельсов.

Огромный, неистовый, запутанный, многоуровневый, ревущий, извивающийся — карьер был безумным городом неведомых существ. По этому лабиринту разбегались дороги, где несчастного вида животные тащили тачки с породой. Те тележки на деревянных рельсах сновали в туннели и обратно — с камнями, инструментами и людьми. Воздух наполнялся звуками ударов металла о камень, словно твердым дождем. Тут и там распускались тучки дыма, за ними раскатывался взрыв. Пыльные люди ходили под злым солнцем по узким карнизам, спускались и поднимались по лестницам, заползали в пещеры и выползали обратно, тягали на себе инструменты и валуны. Кто-то размахивал руками и выкрикивал приказы, но голоса терялись за грохотом. Всюду — вооруженная охрана. Почти каждую минуту где-нибудь маленькие шахтеры бросались врассыпную от небольших оползней. И это бесчеловечное место с грязными ямами, отвесными стенами и многоэтажными плато, уходящими в надломленную землю, словно великанские лестницы, простиралось дальше, чем видел глаз. Где бы ни был клад Бреннана, его смело, как пыль.