Вдали

22

После многих лет неприкаянных скитаний и многих лет в застойном тумане появилась цель и превратила его в одержимого. Если в норе он жил в безвыходном настоящем, то теперь существовал только для будущего. Воевал с каждым мгновением. Законченный день — одной преградой меньше. Он почти не спал. У него был план.

Он намеревался вернуться на запад и найти спрятанное золото Джеймса Бреннана. Для этого сперва предстояло найти Клэнгстон, откуда он легко бы дошел до прииска, а там — и до тайной ямы Бреннана. Прошла целая вечность с тех пор, как прииск захватила клэнгстонская дама и ее люди, и Хокан надеялся, что тот уже исчерпан и забыт. А если там и кипит работа, его бывшие враги уже состарились или мертвы. Так или иначе, тайник Бреннана находился вдалеке от карьера и наверняка оставался все эти годы нетронутым. С золотом Хокан найдет дорогу в Сан-Франциско — первой мыслью было нанять крытый фургон с кучером. Там он сядет на корабль, купит молчание капитана и уплывет.

Чтобы оторваться от преследователей, он забрал всех пятерых лошадей. Через несколько дней, успокоившись, четырех он отпустил, оставив только самого большого тяжеловоза. Тот был желто-рыжий, такой грузный, словно вышел из сна, где все знакомое становится неудивительно чужим. Его тушу словно сделали из материала, презревшего разделение между живым и неодушевленным. Каждый мускул, такой четкий под шкурой, словно его уже освежевали, на ощупь напоминал мешок, туго набитый песком и не поддающийся под пальцами. В повадках сквозило смирение, а поступь противоречила невероятной силе и размеру. Вместе Хокан и конь представляли впечатляющее, но по-своему заурядное зрелище. Они словно приглушали друг друга. На нем Хокан почти не бросался в глаза.

Зная, что шкуры и тряпье привлекают слишком много внимания, он забрал почти всю одежду штатских. Каждый вечер он трудился над штанами и рубашкой, расширяя их заплатами тут и там. Одна из широкополых шляп, которую он тоже перешил побольше, затенила его лицо. А львиную шубу он скатал и привязал к седлу.

Наверное Хокан знал одно: Клэнгстон — к востоку от Сан-Франциско. Теперь он жалел, что не обращал внимания на окрестности в пути с Бреннанами. Но после стольких лет скитаний по стране догадался, что, следуя на восток, они могли отклониться севернее — ведь глубоко в пустыню они ни разу не зашли. А следовательно, зная, что сам находится к югу от Сан-Франциско, он думал найти море и далее держать на северо-восток змеящейся диагональю, что рано или поздно и выведет к Клэнгстону.

Это путешествие напоминало любое другое. Он уже слишком привык к лишениям, чтобы их чувствовать. Редкие чудеса в пути казались виденными и надоевшими. Природа уже не пыталась убить его или удивить. Но даже проведя большую часть жизни в этих прериях, пустынях и горах, он до сих пор не мог назвать их своими. После тысяч ночей под теми же звездами он просыпался во столько же тысяч утр под тем же солнцем и плелся столько же тысяч дней под тем же небом, но всегда чувствовал себя не на месте. Эта земля, ее флора и фауна кормили его так долго, что, строго говоря, стали частью его тела. Коль Лоример прав, теперь эта огромность вокруг — его плоть. И все же ничто — ни несметные шаги или приобретенные знания, ни побежденные враги или найденные друзья, ни пережитая любовь или пролитая кровь — не сделало эту землю его землей. Он ни о чем не скучал из своего шведского детства, кроме брата, но подчас казалось, что тот короткий период (настолько короткий в сравнении с долгими и насыщенными годами после, что Хокан впадал в иллюзию, будто помнит каждый день на ферме с момента, когда осознал свое окружение) — дырочка в бесконечном пространстве, и все — равнины, горы, cañons, солончак, леса — утекает через нее. Как бы ни были они велики, эти территории не принимали его никогда — даже когда он вгрызался в них и нашел приют за пазухой земли. Все, кого он встречал, включая детей, в его глазах имели больше прав на эту страну, чем он. Ничто не было его; ничто не хотело его. Он зашел в глушь с намерением выйти на другом конце. То, что у него не получилось, не значило, что теперь это его дом.

Первые недели он держался своей привычки сторониться людей. Немногие дома и деревеньки, замеченные издалека, он избегал без труда, а на трактах, где, предположительно, изобиловали разбойники и вандалы, его — скромного путника, едущего своей дорогой, — никогда не трогали. Зато в тех краях встречались причудливые следы человеческого присутствия. Однажды утром он обнаружил, что смотрит на череду высоких шестов. Они стояли в двадцати шагах друг от друга, стянутые на самой верхушке проводом. На этой черной веревке сидели птицы. Линия тянулась так далеко, что изгибалась в обоих направлениях, следуя окружности земли, съеживалась и пропадала. Проезжая под проводом, он чувствовал необъяснимые опасения, словно переходил границу в невообразимую страну.

Севернее разбросанные деревеньки уже перерастали в соседние, а то и в города. Объезжать их было не так уж сложно, но труднее стало уклоняться от пастухов со стадами, фермеров с урожаем и торговцев с товарами. Обычно хватало завидеть краешек шляпы. Но в дальнейшем все-таки пришлось столкнуться с незнакомцами лицом к лицу из-за нового препятствия: заборы. Раньше он их в Америке встречал редко, и то вокруг домов. Теперь же они резали равнины во всех направлениях. Некоторые ограды делили надвое самый горизонт. Не раз он искал обход несколько дней. Долго ли, коротко ли, но объезд неминуемо вел к разговору с каким-нибудь батраком, прислонившимся к деревянному столбу. В первый раз Хокан с трудом вымолвил и слово. Ничего не слышал за внутренним рокотом страха, лицо отказывалось делать что положено. Но зато в тот день он совершил великое открытие: это неважно. Большинство здесь так же лаконично, а остальные слишком рвутся рассказывать о себе, чтобы слушать кого-то еще. А отвечал Хокан или нет — даже слушал ли, — они почти и не замечали. Но все-таки он никогда не спешивался, уверенный, что на земле заметят его рост. В остальном от него требовалась сущая ерунда. Приветствуют — приветствуй в ответ; заговорили — опусти голову; на большинство вопросов неопределенно буркни. В последующие дни он спрашивал многих пастухов о Клэнгстоне. Первые о нем слыхом не слышали, но чем дальше на север, чем чаще ему отвечали. Шахтерский городок, говорили они. Он правильно едет, говорили они.

После встречи с пятью людьми у норы Хокан удивлялся, что на западе почти все молоды. Возможно, так было всегда, а он не замечал, будучи молод сам. Но теперь он редко видел людей своего возраста. Полные жизни мужчины словно признавали его возраст уважительным кивком. Пользуясь этим, Хокан скрючился и ссутулился на седле, пытаясь казаться старше, слабее и меньше. Иногда, когда к нему обращались, делал вид, будто не слышит. Оттачивал роль с каждым выступлением. Начал щуриться из-под расчетливо нахмуренного лба, едва заметным за длинными космами, которыми аккуратно укрывал лицо. Голос стал дрожащим и дребезжащим бормотанием. Он знал, что это только мерещится, но буланой тяжеловоз будто подыгрывал, понурив голову и обреченно вздыхая на каждой остановке. Рыжая грива даже ниспадала на лоб челкой — как у Хокана, — когда конь с удрученной апатией тянулся за травинкой. Чем больше Хокан вживался в роль немощного, тем больше она ему нравилась. Не только тем, что сморщенный и съеженный вид придавал ощущение безопасности, но и тем, что уже сам обман принес ему огромное и неожиданное удовольствие. Ложь была чем-то новеньким. В те дни он понял, что, не считая случая с тинктурой и рагу, прежде никогда не лгал и не предавал доверия. Не из-за какой-то незаурядной добродетели. Просто так вышло.

На севере черная почва перешла в бледную пыль, ограды пропали, и страна вернулась в прежнюю колею — к порядку, который Хокан никогда не понимал, но всегда уважал. Он спал в переносной кожаной палатке и ел только пару кусочков сушеного мяса в день. Подавить порыв ставить западни, свежевать и дубить оказалось почти невозможно. Все это много лет определяло его жизнь, и он не знал, чем заняться без ежедневного контакта с маленькими тельцами и без удивления от их анатомии, освобожденной от меха. И все же он воздерживался. Хотелось оставаться чистым, не выглядеть и не пахнуть, как траппер с вонючими трофеями на седле. Просто-напросто бедный старый гомстедер на рабочей лошадке.

Однажды днем, поднявшись на холм, он увидел вдали прочерченную дорогу. Всадников и фургоны в клубах пыли. Даже дилижансы. По словам последнего, с кем он говорил, эта дорога и вела в Клэнгстон. Хокан обернулся и посмотрел на пустыню. Больше он ее не увидит.