Вдали

11

Начало и конец обоза загибались за горизонт, и потому издали он казался неподвижным. Только вблизи Хокан разобрал тяжело ступающих животных, тянущих громоздкие фургоны, и бредущее подле них множество мужчин, женщин, детей и псов. Верхом ехали немногие. Почти все седла — пусты; большинство козел — свободны. Топая рядом со своими тягловым скотом, погонщики щелкали (а то и нещадно хлестали) длинными кнутами и понукали или оскорбляли запряженных животных. Все были молоды, но выглядели старыми. Большинство увлеклось всепоглощающим делом движения: подгоняли волов, поправляли сбруи, подтягивали гужи, сменяли колеса, натягивали ободья, смазывали оси, направляли животных, приструнивали детей. Кое-кто умудрялся разделять на ползущих фургонах семейные мгновения: трапезничать, молиться, играть музыку и даже давать уроки. От партии к партии переходили люди, торговались и менялись. И повсюду — псы. Одни лениво плелись под фургонами, прячась от солнца, но большинство бежали сворами, гарцевали меж ног тяглового скота, клацали зубами и тявкали, докучали волам, вынюхивали съестное, влезали в драки и получали по ребрам нетерпеливым башмаком. На бровке колеи стояли у сломанного фургона несколько поселенцев, слаживая из бревна новую ось. Настолько далеко от тропы, насколько позволял здравый смысл, встали в кружок женщины, все — лицом наружу, подобрав юбки и так сложив круглую ситцевую ширму. Когда выходила, поправляя платье, одна, сразу заходила другая. Порой издали доносился никем не замечаемый выстрел ружья. Караван то и дело покидали и нагоняли разведчики. Когда Хокан проходил мимо фургонов, люди умолкали и буравили его из-под шляп и чепцов невидимыми в тени глазами. В эти короткие затишья он слышал только скрип железных ободьев, дребезжание сбруи, сухой стук дерева по дереву и непослушное хлопанье непромокаемых покрышек.

Обочины колеи расплылись сплошной сточной канавой, куда мужчины и женщины без конца плескали отходы из ведер. Тут и там, будто неравномерные веховые камни, из грязи высились горки сгнившего бекона и потрохов. Скукоживались под солнцем дохлые коровы и лошади, многие — уже освежеванные. Хокан шел против течения. Немыслимо, чтобы у этой многолюдной процессии был конец. Лоример был прав, когда назвал ее огромным городом, растянутым в одну тонкую ползущую вереницу.

Кое-кто подталкивал друг друга локтями, прыская при виде наряда Хокана. Но по большей части на него поглядывали с немым любопытством. Никто его не приветствовал. Он заметил юную пару — ненамного старше его, решил он, — и, обуреваемый застенчивостью, сменил направление и пошел рядом с ними по другую сторону склизкого ручья. Они украдкой бросали на него взгляды, обмениваясь встревоженными шепотками. Наконец он нашел в себе смелость и обратился к ним. Представился. Они вежливо сделали вид, что поняли его имя, а он — что понял их. Последовало долгое молчание. Мужчина подгонял упряжку. Хокан спросил, не будет ли у них лошади на продажу. У них лишних не было, но они отослали его к человеку в нескольких фургонах впереди, с табуном больше, чем у всех в их партии. Хокан поблагодарил пару и нагнал того человека. После короткого и неудачного приветствия Хокан объяснил свое дело. Мужчина назвал огромную сумму, пред которой бледнел весь капитал Хокана, до сих пор казавшийся весьма внушительным.

Остаток дня Хокан бродил взад-вперед вдоль процессии, выспрашивая лошадь на продажу. Продавцы заламывали невозможные и не имевшие друг к другу отношения цены: один просил чуть ли не в сто раз больше другого, тоже ломившего заоблачную сумму. Вся торговля, какую видел Хокан с самой высадки в Сан-Франциско, проходила на необыкновенных условиях, всегда продиктованных обстоятельствами. Фунт бекона, за который старатели в пустыне платили золотом, сегодня гнил на обочине тропы переселенцев. Обычная деревяшка, на какую траппер и не взглянет, сейчас, в равнинах со скудной растительностью, шла за теленка, лишь бы заменить сломанную ось. И только лошади освобождались от этих перепадов цен. Их было попросту не купить. Куда там: ими толком и не торговали. Люди не хотели расставаться с лошадьми, сколько им ни предложи, а если и были вынуждены их продать, всегда чувствовали себя обманутыми, даже если получали баснословные деньги, — видимо, потому, что знали, что им все равно не заменить отданное. От этого осознания утрата Пинго, и без того болезненная, становилась и вовсе невыносима. Каждый день Хокан вспоминал тот душевный подъем, что испытывал на собственной лошади, — ощущение столь яркое (его прямо-таки распирало от гордости), что оно пускало во времени из прошлого рябь, лизавшую настоящее.

Путь до Нью-Йорка пешком, быть может, и не идеален, но не так уж невозможен, подумал он. Достаточно часто шел дождь, припасы легко находились вдоль обочины. Он уже смирился с этим планом, когда к нему приблизился вооруженный всадник и остановился на благоразумном расстоянии.

— Добрый вечер, — сказал мужчина, чья борода еще не нагнала усы — видимо, ей предшествовавшие. В этой бурной поросли светилась спокойная, но яркая улыбка, а под густыми бровями — дальними отпрысками тех усов — искрились зелено-голубые глаза, которые, хоть и уставились на Хокана, по-мышиному подергивались из стороны в сторону. Было в его лике что-то солнечное и даже мелодичное. Он казался самым счастливым человеком, кого Хокан видел со времени прибытия в Америку — а то и в жизни. Хокан поздоровался в ответ, и мужчина начал, по всей видимости, приветственную речь, из которой Хокан не понял практически ничего. И все же заметил, что интонация и ритм голоса противоречат выражению лица: черты естественным образом передавали что-то вроде жизнерадостности, но не отражали внутреннего состояния. После неудавшейся попытки общения мужчина понял, что у пришельца ограниченный английский, и тогда заговорил медленно и — как часто делают, обращаясь к иностранцам, — громко. Хокан отвечал как умел, а мужчина кивал, словно мог глубокими взмахами подбородка вырыть из воздуха слова, каких не хватало шведу. Они представились друг другу (Ястреб? Ястреб может? Что может ястреб?), и Джарвис пригласил Хокана на ужин со своей семьей.

В пути стало ясно, что в этом обозе царят распри и существует по меньшей мере две группы: те, кто тепло приветствовал Джарвиса, и те, кто, враждебно насупившись, не подавал ему руки.

— Слышал, ты ищешь лошадь, — сказал Джарвис.

— Да.

— Хочешь одну из моих?

— Сколько?

— Ты, наверное, голодный.

Измотанная и вечно закутанная в шерстяное клетчатое одеяло, Эбигейл, жена Джарвиса, была лишена всей той радости и веселья, какими лучилось — пусть даже, вероятно, вопреки себе — лицо ее мужа. Это была сухощавая мать семейства, обезображенная усталостью и ожесточением. Ей докучали дети. Ей докучала погода. Ей докучал супруг. Ей докучал скот. Ей докучал Хокан.

Солнце готовилось зайти. Словно по всеобщему согласию, по каравану разнеслись возгласы и выкрики, процессия встала. С трудом, но и с большой слаженностью погонщики выбрались из колеи и разошлись от тропы. Равнины огласились пересвистом и теми немногими словечками, что как будто понимали волы: «Пошел! Йа! Пошел! Но!» Постепенно и (несмотря на изнурительные неповоротливые маневры) повозки были с удивительным изяществом составлены в широкие круги, задние валы скованы дышлами. Волов распрягли и оставили свободно бродить с большей частью стад внутри этих импровизированных загонов, а оставшийся скот и лошадей стреножили и пустили пастись в свое удовольствие. На земле расстелили каучуковые подстилки, зазвенела домашняя утварь. Пока мужчины ставили снаружи круга шаткие палатки, женщины вынимали из мешков и ящиков твердые бурые диски, добавляли к растопке и поджигали. Хокан заглянул в костер и спросил Эбигейл, что это за лепешки. Она пропустила вопрос мимо ушей. Он достал одну из сумки и принюхался. Навоз. Джарвис увидел, как он изучает лепешку, и растолковал: как наверняка уже заметил Хокан, на равнинах хвороста не хватало, оставалось полагаться только на сушеный бизоний навоз. Горел он ровно и не давал дыма, ярче светясь там, где на него капал жир с жарящегося на вертелах мяса бизонов. Их мясо, а также бекон и кукурузная мука, жаренные в бизоньем лярде, и служили здесь, как узнает Хокан, ежедневным рационом. Остатки этих яств, копившиеся день за днем в посуде, которую никто толком не чистил, затвердевали коркой на дне каждого котла, сковороды и миски, пропитывая все, что в них ни положи (в том числе редкие соленья или сушеные яблоки, замоченные в теплом бренди, по праздникам), одним и тем же вкусом.

За ужином Джарвис расспрашивал Хокана о нем и его приключениях. Они плохо понимали друг друга, но Джарвис, умело пользуясь своей внешностью, настаивал с шутливым упорством. Особенно его заинтересовала клэнгстонская дама и ее банда (Сколько человек? Что за оружие? Где именно город?). А еще он снова и снова возвращался к пункту назначения следопыта Лоримера. Ответы его самого, в свою очередь, звучали расплывчато, а от всего касавшегося его напрямую он вяло отмахивался. Позади них, где-то за огнем от костров, пороли ребенка. Когда Хокан уже в третий или четвертый раз попытался объяснить местонахождение Клэнгстона — обреченный ограниченным лексиконом и хронической дезориентацией, — его прервал подошедший крепкий фермер, снявший шляпу и нервно мявший ее в руках.

— Мистер Пикетт, сэр, — пролепетал здоровяк, с трудом справляясь с застенчивостью.

— Джарвис, — поправил тот, снова полагаясь на свой светлый лик. — И брось уже «мистера». Я же просил — просто Джарвис, — дружески укорил он.

— Мистер Джарвис, сэр, — пробормотал детина, протягивая мешочек. — От моей супруги, сэр. С наилучшими пожеланиями.

Он чуть ли не сделал книксен, подогнув колени и отдавая гостинец Джарвису, который, не вставая с брезента, церемонно его принял.

Из сумрака раздался свист розги и приглушенный вскрик.

— Эдвард, — произнес Джарвис с торжественной признательностью. — Благодарю. Покорнейше благодарю.

Эдвард смотрел только на свою задушенную шляпу. Джарвис раскрыл мешочек и высыпал горсть глазированных пеканов. Попробовал один на вкус. Пышный светлый ус приплясывал под каждый хруст. Эдвард все смотрел на руки, стискивающие шляпу. Свист и вскрик.

— Золотые самородки. Вот что это такое. И когда я их едал в последний раз? Много лет назад?

— От супруги, сэр.

— Что ж, прошу… прошу… отблагодари ее от меня. — Джарвис уже хотел положить в рот новый орешек, но словно опомнился. — Прошу прощения. — Он протянул мешочек. — Прошу.

— Спасибо, не надо, сэр.

Хокан тоже отказался. Джарвис пожал плечами, съел еще пекан и положил кулек рядом с собой. Эдвард пожелал им спокойной ночи, попятился, развернулся и ушел.

На протяжении вечера сцена повторялась, но с другими посетителями и другими подношениями, пока Джарвис снова и снова выспрашивал у Хокана одно и то же («Но где они? Значит, ружья и пистолеты, а? И сколько, говоришь, их всего было?»). К Джарвису подобострастно подбирались робкие мужчины и женщины с гостинцами — чай, меласса, карманный ножик, сушеные тыквы, табак, серебро. И каждый раз он вел себя скромно, но так, словно этого заслуживает.

— Итак, лошадь, — произнес Джарвис, приняв в дар одеяло от девушки с малышкой, которая могла быть как ее сестрой, так и дочерью. — У меня найдется одна.

— Сколько?

— О, право, — сказал Джарвис, разыгрывая обиду.

Последовала пауза. Наверное, он ожидал, что Хокан ее нарушит новой просьбой назвать цену.

— Умеешь обращаться с пистолетом? — спросил Джарвис, когда пауза неловко затянулась.

Хокан не понял.

— Пистолет, — повторил Джарвис, изобразив большим и указательным пальцами, как стреляет.

Хокан покачал головой.

— Слушай, — сказал Джарвис. — Здесь меня многие любят. Да ты и сам видел. Вот. — Он показал на подарки и пожал плечами. — Но есть и такие, кто… Слушай. Это трудолюбивый народ. И здесь все, что у них есть. Кое-кто переживает. И, боюсь, кое-кто жаден до моей жизни.

Хокан опустил глаза.

— Ты крупный малый. Путешествуешь один. Без имущества. Без семьи. Мне бы не помешала твоя помощь. Просто поезжай со мной. Мы прибудем через несколько недель. И тогда получишь свою лошадь. С ней ты легко наверстаешь упущенное время. Что скажешь?

— Не знаю.

Хокан не знал, где они находятся (ближе к Тихоокеанскому побережью или же к Нью-Йорку?), и не мог оценить, стоит ли следовать за Джарвисом и потом наверстать на лошади или проще выдвигаться пешком немедленно. Вдобавок сам вопрос предложенной работы и вытекающих из нее рисков. Недовольство, клубившееся в партии, было налицо, враждебность многих к Джарвису бросалась в глаза. Но, в отличие от угрюмых старателей, встречавшихся по пути, или клэнгстонской банды, или следопыта Лоримера с его отрядом, все это семейные люди. Они тяжело трудились, растили детей и читали Библию. Каким бы ни было их возмущение, Хокан не мог и вообразить, чтобы они кого-то хладнокровно застрелили. К тому же многим Джарвис нравился — тому доказательством те же подношения. Что бы ни распаляло его противников, Хокан не представлял, что такого мог совершить Джарвис, что обосновывало бы его страхи перед местью. Хокан вспомнил о Лайнусе и задумался, как бы поступил он, не подверженный и минутным колебаниям. Принял бы брат составляющие этой задачки — оружие, лошади, мятеж, прерии — как совершенно ожидаемые обстоятельства и имел бы ответ наготове? Сам Хокан только знал, что, возможно, это его единственный шанс заполучить лошадь.

— Вот что я тебе скажу. Прокатись с нами пару дней. Пораскинь мозгами. А я в придачу добавлю седло.

Ко времени, когда умер костер, на брезенте Джарвиса уже образовалась солидная куча вещей. Он завернул все в подаренное одеяло, пожелал Хокану доброй ночи и удалился в свой фургон. Порка в темноте, ненадолго прекращавшаяся, возобновилась вновь.

— Встаем! Встаем! Встаем! — С первыми лучами воздух наполнился криками. А с ними заревели ослы, вырывая даже из самого крепкого сна: выходить и приниматься за работу. Скатывались палатки; шкворчали в лярде кукурузная мука и оладьи на воде; волов тянули на веревках обратно под ярмо; запрягались повозки; на стойки фургонов натягивали брезентовые покрышки. Все это делалось под надзором псов, бродивших по быстро испарявшемуся лагерю.

— Вперед! Вперед! Вперед! — отдавалось теперь по равнинам эхо, когда фургоны вернулись на тропу и продолжили свой неторопливый путь.

Позже тем днем Джарвис, с лопатой и сломанным колесом на седле, позвал Хокана с собой. Они направились на юг, прочь от тропы, и остановились, когда караван пропал у них за спинами. Спешившись, Джарвис попросил помочь врыть колесо в землю и подпереть камнями. Установив его, они отошли на пятнадцать шагов, и Джарвис извлек из-за пазухи самый странный пистолет, что видел Хокан. В рукоятке или курке ничего особенного не было, но остальное выглядело чудовищным наростом, словно пистолет перекосило от какой-то смертельной болезни. На его центральной оси был круг из шести тяжелых стволов. Спереди шесть дул напоминали серый цветок. От него пахло смазкой и серой.

— То-то, — сказал Джарвис, глядя на пистолет и мечтательно улыбаясь. — Спорим, ты еще не видел «перечницу».

Он взвел незаряженное оружие и несколько раз сжал спусковой крючок. После каждого щелчка ударник поднимался, и стволы проворачивались, подставляя под боек новый цилиндр.

— Видишь? И не надо каждый раз перезаряжать. Это тебе не кремневый хлам. Он тебя только прикончит. Дважды! — Джарвис хохотнул. — Тебя успеют убить дважды, пока ты возишься с этим старьем. — И все это время он тянул спусковой крючок, стволы вертелись, а курок тюкал по пустым каморам. — Нет-нет. Это тебе не кремневый хлам. Просто кладешь это сюда, — объяснял он, заряжая капсюли в каждое дуло. — И готово дело. Не один, не два, а целых шесть выстрелов, — сказал он, вложив стальные шарики. — Гляди.

Джарвис прицелился и выстрелил в колесо несколько раз подряд. Резкость выстрелов слегка приглушалась округлой махиной пистолета.

Колесо осталось невредимым.

— Что ж, целиться непросто, ведь оружие тяжелое. Из него полагается стрелять, опираясь на луку.

Он снова начал зарядку.

— И это требует времени. Зато потом будет шесть выстрелов. — Долгая пауза. — Шесть. — Долгая пауза. — Даже не почувствуют шариков в своих потрохах.

Хокан сел на землю. На него уставились лошади.

— Подойдем-ка поближе, — сказал Джарвис, закончив.

Они приблизились к колесу на шесть-восемь шагов. Джарвис прицелился и выстрелил. На сей раз он делал перед каждым из шести выстрелов паузу. Колесо, однако, осталось нетронутым.

— Может, пули летят между спицами? — задумался вслух Джарвис.

Он вернулся к лошади, снял скатку за седлом, вернулся к врытому колесу, накинул на него одеяло и вновь приступил к долгому процессу перезарядки.

— За меня голосовали, знаешь ли. Меня избрали. Капитаном партии. — Джарвис не отрывал глаз от пистолета. — К нам пришли из других отрядов. Видишь ли, у меня есть кое-какие знакомства на той стороне. Важные люди. Я могу гарантировать триста двадцать акров по прибытии. По меньшей мере — триста двадцать. И я знаю тропу. Ходил на запад пару лет назад, а потом вернулся за женой и детьми. Три раза туда-сюда. И вот что мы имеем: человек, который знает дорогу и может кое-что предложить в ее конце. И все равно. Распри, разногласия, недоверие. Зависть? Не знаю.

Он подошел на пару шагов, оставив между стволом и колесом всего метр-другой, и расстрелял его в упор. Одеяло плясало на ободе, как обезумевшее привидение. На пятой пуле колесо опрокинулось. Джарвис подошел и последним выстрелом добил мишень.

Изнурительный марш, ежевечерняя установка фургонов в круг для охраны скота, короткие перекусы, торопливые утренние приготовления повторялись изо дня в день без изменений. По просьбе Джарвиса Хокан всегда был при оружии, всегда держал револьвер на виду. По большей части они не разлучались, и люди обходили их стороной. Когда Джарвис его отпускал, он ездил вдоль обоза. Со временем он стал замечать, что в этих прогулках встречает то же обхождение, что и Джарвис, когда они впервые проезжали мимо фургонов вместе: кто-то выказывал излишнее подобострастие (парочка даже оголяла головы), но остальные поглядывали с хмурой миной (порой казалось, он слышал, как за его спиной плюют). Эбигейл не расставалась со своим сморщенным ожесточением, а Джарвис сиял как никогда. Каждый вечер он с торжественной благодарностью принимал подношения, что выкладывали у его ног.

Развлечений было немного, гипнотизирующее однообразие путешествия высасывало смысл из их дней. Каждый шаг по неизменному пейзажу напоминал предыдущий; каждый поступок был бездумным повтором; каждым человеком двигал какой-то забытый, но еще действующий механизм. А между ними и недостижимым горизонтом — песок; всегда песок. Он жег глаза, закупоривал ноздри, высушивал рты. Как ни прикрывай лицо платком, все чувствовали, что им разъедает горло и скукоживает легкие. Само солнце, красное и неопределенное, задыхалось за неподвижным облаком. Несколько раз на дню, даже в спокойную погоду, из фургона не было видно волов. В такие времена — особенно когда вокруг завивался ветер, превращая песок в дробь и вынуждая накрепко зажмуриваться, — ощущение неподвижности и неизменности становилось совершенным, а пространство и время как будто отменялись. Дождь был благословением, стоящим всей той слякотной суеты, что он порой приносил. Он прибивал пыль, смывал вонь (хоть та возвращалась с новой силой, когда промокшую одежду, скот и провизию начинало припекать солнце) и давал питьевую воду, для разнообразия не кишевшую мелкими гадами.

Последний большой ливень затянулся на несколько дней. Косой дождь без передышки хлестал их по лицам, морщил ладони и ноги. Одежда стала холодной и тяжелой. Не в силах разжечь костры, не могли они готовить и бизонье мясо, служившее их главным пропитанием. Глубокая грязь; липкая грязь; скользкая грязь. Тропа превратилась в непроходимую трясину, и за ревущей бурей без конца слышалось, как копыта и башмаки с хлюпаньем вырываются из глины, словно кровососные банки. Хотя покорные мощные животные — почерневшие и похудевшие от дождя — не сбавляли шаг, продвигались они не быстрей улитки.

Тропа больше не могла впитывать воду и разлилась мелким ручьем. Животные и фургоны намертво вязли в заболоченной колее. Подчас телеги тонули по самые оси. И каждый день, а то и по много раз на дню мужчины по колено в грязи разгружали фургоны, чтобы вытянуть их из слякоти, загрузить обратно, подхлестнуть волов и продолжать путь в надежде, что не придется увязнуть через несколько шагов и повторить все вновь. Холодным утром, когда проливной дождь ненадолго сменился снежной крупой, фургон перед Джарвисом угодил в особенно глубокую яму. Мужчины (среди них и Хокан с Джарвисом) молча помогли облегчить поклажу, подняли колеса с земли и толкали фургон, а кто-то подложил под одно колесо доску. Скользящие копыта, вопли, хлещущие кнуты. Как всегда, под ногами мешались дети, старались помочь, пыхтели с важным видом на каждом толчке. После нескольких попыток фургон наконец стронулся и, вздрогнув, покатился. От неожиданности Хокан и несколько мужчин завалились ничком в грязь. Все радостно воскликнули. Поднявшись, он увидел сквозь жижу и воду в глазах маленькую ручку и потянулся, чтобы помочь мальчику подняться. Легкость руки ужаснула. Тревожные крики поднялись одновременно с пониманием того, что произошло. В нескольких шагах поодаль неподвижно лежало тело мальчишки, чью руку держал Хокан.

Беспамятного ребенка унесли в фургон, а Хокан бросился за своими медицинскими инструментами. Только рядом с ослом он осознал, что прихватил руку с собой. Он помчался назад и, вернув отцу конечность его сына, попытался залезть в фургон.

— Уходи, — сказал мужчина. — Нам тут ни к чему сторожевой пес мистера Пикетта.

— Я могу помочь, — ответил Хокан.

Мужчина задернул брезент у него перед носом.

— Я могу помочь, — повторил он.

Нет ответа. Вокруг стали собираться зеваки. Хокан отдернул клапан и наткнулся на отчаянный и разъяренный взгляд отца. По фургону в бестолковом исступлении металась девушка — слишком молодая, чтобы приходиться мальчику матерью.

— Я могу помочь.

Хокан раскрыл свой жестяной ящик и показал инструменты. В грязной неразберихе они поблескивали, обещая чистоту и порядок. Даже Хокану они мнились талисманами из будущего. Отец впустил его.

— Огонь, — сказал Хокан, накладывая шину на остаток руки мальчика. — Живо!

— Что? Дождь. Как?

— Огонь, живо! Здесь. Огонь. Кипяток.

Решительность и точность, с которыми Хокан обрабатывал увечье, должно быть, произвели на мужчину впечатление, потому что он не усомнился в странном приказе, а тут же бросился его выполнять. Он расколотил кувалдой стул для дойки и ящик, побросал щепки в большой котел. Древесина отсырела. В поисках растопки, руками он неистово шарил по карманам, а глазами — по фургону. Все слишком большое или мокрое. Хокан вскинул тревожный взгляд, оторвавшись на миг от мальчика. Мужчина, запыхавшись, переворачивал фургон, пока вдруг не замер в озарении. Он достал шкатулку из шкатулки. Девушка вскрикнула и зажала рот обеими руками. Из внутренней шкатулки он извлек сверток, где в тепле и сухости хранилась семейная Библия. Отец без колебаний вырвал несколько таких тонких страниц, что они затрещали в руках еще до того, как вспыхнуть. Бумага горела с призрачно-синим сиянием под щепками в котле, и скоро древесина занялась.

— Кипятите дождевую воду. Немного, — сказал Хокан.

Мужчина принес одно из ведер, висящих позади фургона, влил воды на два-три пальца в котелок поменьше и поставил его на решетку, прежде уложенную поверх котла с костром. Скоро вода закипела, и Хокан погрузил в нее инструменты, тихо напевая про себя.

— Спирт? — наконец попросил он, не отрываясь от кипящей воды.

Мужчина уставился на него.

— Спирт, — повторил Хокан, подняв глаза и изобразив, как отпивает из воображаемого стакана.

Мужчина достал из корзины бутылку, и Хокан растер ладони прозрачной жидкостью: она крепко пахла почти полностью спиртом, за исключением слабой примеси воска и плесени. Отец с дочерью наблюдали с лицами, перекошенными потрясением от случившегося и недоумением от приказов и действий Хокана. Тот достал из кипящей воды инструменты, дал им остыть и приступил к делу.

Он помогал с ампутациями Лоримеру и коротковолосому индейцу, но ни разу не видел такого тяжелого случая. В паре дюймов над местом, где раньше был локоть, колесо фургона смяло мясо в темный фарш и вдребезги раздавило кость. Он с чрезвычайной бережностью промыл рану алкоголем и подрезал бахрому плоти и нервов на культе. Затем нашел главные вену и артерию и перетянул швом, после чего сделал четыре вертикальных надреза на здоровой части руки — через мышцы до самой кости — и получил два лоскута кожи. Надавил на бицепсы — и с ними приподнялась плоть, позволив пропилить кость над самым переломом. Девушка всхлипнула от этого звука. Подровняв и подшлифовав плечевую кость, Хокан сдвинул мясо назад, пришил мышцы поверх кости и лоскуты — поверх мышц, промокнул культю одной из мазей коротковолосого.

Дождь барабанил в брезент и звенел в ведрах. То и дело — раскат грома. Ласково, чистой тряпицей, девушка протерла бледное чело мальчика и затем принялась смывать грязь с его тела. На миг Хокан забылся при виде этой сцены. Его никогда так не касались, о нем никогда так не заботились. Он вернул самообладание и сосредоточился на том, чтобы очистить и убрать инструменты. Огонь в котле угас. Отец дрожащей рукой взял бутылку со спиртным, хлебнул и протянул Хокану, но тот отказался. Затем он погладил девушку по волосам, поцеловал мальчика в лоб и обхватил Хокана за плечи.

— Благослови тебя Бог, — сказал он, глядя ему прямо в глаза.

— Не знаю, — ответил Хокан, посмотрев на мальчика и тут же вперив глаза в пол.

— Я понимаю. Но вдруг. Благодаря тебе.

Они сели.

— Зря я назвал тебя псом.

Хокан мягко отмахнулся, удивленно заметив, что перенял жест от Джарвиса. Тут же устыдился и отвернулся.

Девушка нежно укладывала брата поудобнее. Хокан подумал, что сам руку бы отдал, лишь бы она утерла ему лоб, поправила подушку, поцеловала в губы. Девушка оглянулась, и он тут же спрятал глаза. Мужчина без конца извинялся за свою грубость. Он как разума лишился, увидев своего мальчика. К тому же положение с Джарвисом и правда дошло до предела. Хокан поднял недоуменный взгляд. А зачем еще, спросил отец, Джарвису понадобился большой детина с большой пушкой? Хокан не сразу понял, что речь о нем.

— Сперва мы боролись промеж собой. Но увидев, что он задумал недоброе, многие стали бороться с ним.

У Хокана задрожали губы в попытке задать вопрос, но он не знал, с чего начать.

— Так ты ничего не знаешь, — сказал мужчина.

Вскоре после отправки много месяцев назад разошелся слух, что кто-то уже побывал на западе и теперь раздает там земли. Сперва Джарвис Пикетт со смехом отнекивался, говорил, что это все сплетни. Затем через несколько дней кое-кому признался, что есть, мол, у него клочок земли, но там только песок да камни, кому это надо. Потом он доверил всего паре человек, что это плодородная долина, с какой может потягаться только Эдемский сад, и что он намерен создать там колонию вместе с немногими избранными. Затем извлек карты и купчие и начал раздавать участки самым преданным. Он никогда не брал с них деньги, заявляя, что все они равные партнеры — братья-колонисты, говорил он. Его выбрали капитаном. Если кто переходил ему дорогу, Джарвис вычеркивал имя из купчей. И тогда расходились слухи о вакансии, и полные надежд просители задабривали Джарвиса подарками. Он стравливал людей между собой, вынуждал состязаться гостинцами и одолжениями за самые лакомые участки. Спустя несколько недель друзей в партии уже не осталось. Но у некоторых зародились подозрения насчет карт и купчих. Джарвис неизменно отвечал, что если бы хотел их обокрасть, то просто брал бы деньги за купчие — но до сих пор он не просил ни гроша. И все же их конвой как будто бы двигался медленней других. Они дольше стояли у рек, делали неоправданные остановки и не могли догнать тех, кто их то и дело обходил. Многие уверились, что капитан ставит палки в колеса и затягивает путешествие, чтобы подольше снимать сливки. На это Джарвис отвечал, что ни у кого ничего не просил. Но к тому времени большинство в его кругу уже отдали ему слишком много — добровольно, вопреки всем своим подозрениям. Им почти не с чем было завести новую жизнь по прибытии, и единственной надеждой стал обещанный участок земли. Ближайшие соратники, пожертвовавшие ему больше всего, и доверяли ему меньше всех — как раз потому, что их зависимость стала безусловной. Перед самой бурей страсти накалились до предела, в воздухе запахло мятежом. Джарвис перестал доверять людям. Некоторые бедолаги еще пытались задобрить его новыми подарками, оттесняя самых разочарованных и нескрываемо враждебных соперников. Тут-то и появился Хокан.

На следующий день солнце вновь заняло свое законное место в небе и скоро прожарило тропу под ногами до корки. Через два-три дня после происшествия с мальчиком, когда их партия готовилась после остановки вернуться на тропу, Джарвис залез на пару ящиков и призвал к вниманию. Он дождался, когда все утихнут; затем его оживленные усы издали шутку. Кое-кто посмеялся. Джарвис посуровел — при этом каким-то чудом не теряя веселого выражения — и сообщил партии, что у него есть важное объявление.

— Друзья, — начал он. — Все мы видели, что случилось несколько дней назад. Наше будущее не может ждать. Наши дети не могут ждать. Каждый шаг важен.

Роптание.

— Наши дети не могут ждать, — повторил он. — Мы можем и дальше двигаться по этой долгой тропе — а можем свернуть здесь. Я знаю короткий путь.

Радостные и оскорбительные выкрики.

— Да, короткий путь. — Джарвис никого не пытался уговаривать — просто делился добрыми вестями. — Следуйте по тропе, коль вам так угодно. Или следуйте за мной.

Его последние слова захлестнуло растущей волной голосов. На миг в полную силу проявился раскол между враждующими лагерями — до сих пор живший только в полунамеках. Сторонники Джарвиса благодарили его и поздравляли друг друга с неслыханной удачей, а противники угрюмо таращились в землю и небо. Однако большинство, к какому бы лагерю ни принадлежали, сошли с колеи и последовали за перстом Джарвиса, указующим на юг. Впрочем, три-четыре фургона остались на тропе. Чему удивились все, кроме Джарвиса, делавшего вид, что не замечает дезертиров.

Тем вечером, когда фургоны составили в круг, перед костром Джарвиса выстроилась долгая очередь скромных подносителей. Кое-кто даже привел лошадей.