Целые сутки ничего не происходит. Люди спят, пялятся в окна, играют в карты, пьют, переговариваются. Мы почти не разговариваем, каждый погружен в свои мысли. Проходит жаркая и душная ночь. Поездные ночи редко бывают холодными, почти всегда покрывало и простыня на утро влажные от пота. За окном встает красное солнце, небо окрашивается в цвета голландского сыра.
Я думаю о родителях. Как они там? Волнуются или нет. Отец доверяет мне, давно уже не удивляется отлучкам на неделю-две, а вот глаза мамы каждый раз наполняются слезами, когда я возникаю на пороге. А теперь я для них опасен, опасен… Опасен.
Всю ночь на меня накатывает незнакомое доселе чувство. То гнев, то злость, то страх — карусель эмоций сменяет друг друга с быстротой спиц в крутящемся велосипедном колесе. Я держусь, чтобы не перекинуться и отгоняю от себя мысли о черном перевертне…
Подо мной ворочается Вячеслав. Ему тоже не спится, но пока свет не включают и он не хочет своими перемещениями будить пассажиров. С проводницей мы больше не заигрываем. Видели, как она украдкой обнималась с человеком в белой рубашке и бабочке. Вагон-ресторан — значит должна быть бабочка.
Тетя Маша лежит с закрытыми глазами, но под морщинистой кожей век виднеются скользящие глазные яблоки. Александр же отвернулся к стене и не разобрать — или спит, или притворяется. Грозный протез стоит под лежанкой, голяшка культи высовывается из-под тренировочных брюк. Другая нога светится желтой пяткой, слегка выступает за лежанку.
Поезд уносит нас всё дальше, убаюкивает своим ритмичным стуком и радует картинами за окном. То деревушки, то крыши пятиэтажных домов высовываются наружу, как любопытные соседки. Глянут и тут же прячутся. Зелень лесов меняется черными вспаханными полями, или обширными лугами. Иногда выныривают голубые жилы рек и светлые пятна озер.
— Не спишь? — снизу показывается голова Вячеслава.
— Нет, выспался уже, — бурчу я в ответ.
— Пойдем тогда, поболтаем? — Вячеслав садится на лежанке.
Я аккуратно спускаюсь вниз, ставлю одну ногу на шаткий столик и думаю — как будет забавно, если я рухну на спящую ведаршу. Интересно — смогу ли я прожить те несколько мгновений, прежде чем коснусь пола. Однако всё обошлось, и мы на цыпочках проходим до тамбура.
Когда проходим мимо вчерашних забияк, то я обращаю внимание на ухо вчерашнего забияки — оно приобретает цвет полуспелой сливы и особенно выделяется на фоне белой простыни. Я представляю себя на месте мужика и невольно ежусь.
— Так ты ещё не проходил через Предел, — задает вопрос Вячеслав.
Он прислоняется плечом к серой стенке, и панель немного прогибается под весом. В тамбуре стоит устойчивый запах сигарет, на полу, под отверстиями пепельниц, валяются окурки и пустая бутылка водки. Наши забияки легли далеко за полночь, но к нам больше не подходили, как и не задирались к другим. Переговаривались между собой, излишне громко и вызывающе смеялись, но и только. После пары соседских просьб вести себя тише «задиры» и вовсе перешли на шепот. Как всё-таки порой бывает полезно просто поговорить с людьми, чтобы немного изменить их взгляды на окружающую действительность. Были храбрецами, которым море по колено, стали обычными пассажирами.
— Нет, если ты имеешь ввиду время, когда я должен сойти с ума и начать кидаться на людей, то этого ещё не было. Ты об этом хочешь поговорить?
— Да, я помню свой первый Предел и помню, как меня пытались успокоить Иваныч с… Федором, — на имени Федора Вячеслав спотыкается.
— Всё ещё не веришь в его смерть?
— Да, мы очень долго пробыли плечом к плечу, чтобы так просто выкинуть его из головы, — хмурится Вячеслав. — Однако дело сейчас не в нем, а в тебе. Я заметил, как ты облизнулся, когда схватил мужика за ногу. Ещё немного и вцепился бы. И как ты задрожал, когда увидел кровь у парня, которого держал перевертень на крыше. Я думаю, что сегодня-завтра к тебе придет Предел, и тогда развяжешь руки ведарям. Это страшная вещь, поверь мне.
— Что же делать? — я внутренне холодею.
Перед глазами встает картина того, что произойдет, если меня не удержат ведари — весь вагон в крови, на полу валяются оторванные руки, праздничными гирляндами свисают гроздья сизых кишок. Головы пассажиров с укоризной смотрят из сложенной пирамиды. Ни одной живой души во всем вагоне, а я сижу в обличье берендея на лежанке, смотрю в окно и передо мной, в стакане с остывшим чаем, плавает багровое ухо задиры. Меня снова передергивает.
Они всего лишь пища…
— Ты должен сойти и отсидеться где-нибудь… — Вячеслав обрывает свою речь, посмотрев на вагонную дверь.
Сквозь стекло видно, как к нам приближается Александр.
— Потом поговорим, — бурчит Вячеслав.
На рифленый пол ступают кроссовки Александра, он не решается надевать на культю тапок, чтобы не пугать пассажиров. Протягиваю руку и здоровается сначала с Вячеславом, а потом пожимает руку мне:
— Пойдемте за стол, секретами своими поделитесь, а то не успели встать, как тут же в тамбур. Пойдем, Жень, про тебя речь пойдет.
За тот небольшой отрезок времени, что нас не было, на столе появилась нехитрая снедь из яиц, колбасы, хлеба. Миловидная проводница спешит с дымящимся подносом. Не знаю, какие слова подбирает тетя Маша, однако люди перед ней становятся как шелковые. Может она их гипнотизирует? Хотя, если вспомнить багровое ухо забияки, то и я так гипнотизировать умею.
— Спасибо, милая, держи за хлопоты, — ведарша протягивает сложенную купюру, и проводница движением фокусника прячет бумажку в кармашек.
— Может чего-нибудь ещё? — проводница ослепительно улыбается.
Эх, можно бы и ещё чего-то, да боюсь, что её муж будет против. Такие же мысли отражаются и на лице Вячеслава, он с огорчением вздыхает.
— Нет-нет, нам этого достаточно, — говорит тетя Маша, пока с наших губ не сорвались каверзные предложения.
— Я тогда позже поднос заберу, — проводница стреляет в нашу сторону лукавым взглядом.
Девушка проходит дальше по вагону, а мы с Вячеславом дружно сглатываем при виде двух покачивающихся полушарий, обтянутых синей материей. Такой бы девушке вышагивать по подиуму, а не по вибрирующему полу вагона. Мда, и тогда прыщавые подростки будут представлять её в своих эротических снах.
— Чем слюни глотать, вон лучше колбаски возьмите, — тетя Маша кивает на стол.
Второй раз просить не пришлось, и мы воздаем должное скудному завтраку. В далеком детстве нам привили поговорку «Когда я ем — я глух и нем», хотя нынешние дети отвечают на это другой поговоркой «А когда я кушаю — я говорю и слушаю». Сметаем всё быстро, даже чай не кажется таким уж горячим. К тому времени как проводница проходит назад, мы отдаем поднос, она только удивленно покачивает головой.
Мимо нас проходят люди с помятыми лицами, что стремятся попасть в туалет первыми. В результате у тамбура выстраивается небольшая очередь. Слышится голосок девочки, которая выпытывает у мамы: когда они приедут, почему так долго и сколько это по времени? Я, наверное, был таким же любопытным в свое время, хотя точно и не помню.
— Теперь перейдем к делу. Женя, — взгляд тети Маши приковывается ко мне, — нам с тобой нужно будет сойти в Сызрани.
— Вот это да, а мы разве не едем до Кургана?.
— Ребята дальше поедут одни, а мы выйдем чуть раньше, чтобы пережить твой первый переход. Не спорь, мы слышали, о чём вы шептались в тамбуре, — отвечает ведарша.
Александр кивает головой, подтверждая её слова. Ого, да это добрых пять метров, ещё и две двери.
— Ах да, совсем забыл про ваш слух, — хлопает себя по лбу Вячеслав. — Вы же слышите, как тявкает собака за сорок километров от неё. И почему с Женькой мне не остаться? Вреда он мне принести не сможет, а в случае чего я его утихомирю.
— Ты с Сашей поедешь дальше, ему без берендея к Сидорычу опасно являться, тем более, когда расскажешь о смерти Сергея. Так что не спорь, а сделаем так, как я говорю. Надеюсь, что вы не передерётесь из-за девчонки, — ведарша осматривает обоих блеснувшими глазами.
— Всё будет нормально, тетя! Не переживай, — Александр пожимает её сухонькую руку и поворачивается ко мне. — Женёк, ты держись. Не знаю — каково это, однако постарайся пройти с меньшими потерями.
— Хреново это, вот каково, — бурчит Вячеслав.
Тетя Маша достает свой рюкзак и развязывает шнурки на завязках. Из темного нутра на свет вылезает упругий мешок размером с батон, в таких мешках дети носят вторую обувь. Судя по выпирающим жестким ребрам — внутри лежит явно не хлеб. Мешочек металлически звякает, когда ведарша кладет его между собой и Александром.
— Ещё один протез, для руки? — я пытаюсь сострить, но два холодных взгляда уверяют меня, что попытка не удалась.
— Нет, части арбалета, — просто отвечает Александр.
— И ты не дал мне стрельнуть пару раз? Всё, не друг ты мне больше, а жмот и… и… В общем жлобяра та ещё, — возмущаюсь я.
Мой друг Сашка, тот самый хохотун, которому достаточнопоказать танцующий палец, чтобы он улыбнулся, и пару раз сжать и резко выпрямить пальцы, мол — гляди, дискотека, чтобы он рассмеялся навзрыд, именно этот человек лишь хмыкает над моей шуткой. Я так и не понимаю— то ли он улыбается, то ли презрительно морщится. Синий мешочек для сменной обуви Александр убирает в свой рюкзак, я успеваю заметить, что у него находится такой же. Здоровый должно быть арбалет, если его разложили на две сумки.
— Скоро Сызрань, поэтому давайте прощаться, — ведарша кивает в окно на вынырнувшие домики.
За полукилометром зеленой земли голубеет Волга, её широкая полоса раскидывается до самого горизонта, и там вдали, в зыбком мареве, темнеет другой берег. Такое расстояние от берега до берега я видел только на широком Святом озере, о котором ходят легенды, что на дне стоит церковь и безлунными ночами можно услышать перезвон благовеста.
Меня мутит. Это чувство приходит незаметно, как начало изжоги после сытного ужина. Сравнимо с укачиванием в старом «Пазике», когда от резкого запаха бензина рвется наружу недавно съеденная котлета в тесте. Вместо бензина у меня в нос шибает другое: ароматы человеческого пота, дух немытых волос, несет мочой из туалета, возле которого переминается живая очередь. По вагону летит запах перегара с нотками сигаретной отрыжки.
— Заплохело? — интересуется Вячеслав.
— Нет, всё в норме, с чего ты взял? — от него несет медвежьим духом.
Окружающие предметы почему-то начинают блекнуть, словно кто-то на телевизоре уменьшает настройки цвета. Белокурая девочка описалась ночью и теперь её мать пытается скрыть «следы преступления», заворачивает пожелтевшую простыню в свой пропотевший за ночь комплект. Я чую это через шесть стенок. Так хочется впиться клыками в коричневую родинку, что темнеет у женщины за розовой мочкой уха…
Они всего лишь пища…
— Встряхнись! — стальная ладонь шлепает по щеке.
Я смотрю на ударившую ведаршу:
— Зачем же драться? Я же говорю, что в норме!
— Он выругался матом, — объясняет свой поступок проходящей мимо женщине тетя Маша.
— Это правильно! — кивает толстушка. — Совсем молодежь распоясалась.
Женщина, похожая на вставшего на задние лапки хомяка, улыбается ведарше золотыми зубами и идет дальше. Толстая спина натягивает домашний халат, над складками шеи покачиваются медные кудряшки. Если бы она знала, что я могу за считанные секунды разложить её на суповой набор, то не улыбалась бы так радостно.
Вырвать руки, ноги и сложить слово — Ведарь…
Я сжимаю челюсти так, что боль стреляет в сторону правого уха и немного отрезвляет. Ненадолго. Запахи духов перебивают ароматы пота, но не до конца. Я мог точно сказать: сколько катышков серы скопилось в ухе у забияки, сколько осталось сигарет у мужика, что курит в тамбуре, какие презервативы использовала парочка из начала вагона, что ночью занималась сексом в туалете. Я всё это чую.
Краски меркнут ещё больше. За окном двигаются серые деревья, слегка отдающие зеленцой. Серые лица спутников озабоченно смотрят на меня — ведари и берендей. Серые лица серых людей мелькают в сером вагоне. Какую славную пирушку мы могли бы закатить с Вячеславом, если бы не эти двое. Я бы лично принес ему багровое ухо в стакане.
— Женька, держись! Немного осталось, — говорит Александр.
Его рука крепко сжимает мою, и он нагибается над протезом, чтобы пристегнуть к гладкой култышке. Нога в кроссовке остается на поле и похоронена вместе с Федором и Мариной…
«Ты одной ногой в могиле» — чудесная шутка. Три «ха-ха».
— Сань, я постараюсь. Если сорвусь… сделайте это быстро, — выталкиваю я сквозь зубы.
— Сделаю, обещаю. Родителям что-нибудь совру. Не беспокойся за них — ведарская община не оставит, — отвечает тетя Маша.
Это не успокаивает меня. Хочется жить, растить детей, любить жену, строить дом и сажать деревья. Очень хочется жить… и откусить смачный кусок от кучерявого «хомяка», что проходит мимо. Я чувствую, как ногти впиваются в ладони, когда перед глазами возникает образ ухмыляющегося черного оборотня. В голове звучит одна мысль: «Держаться, держаться!»
Они всего лишь пища…
— Скоро выходим, вы нас провожаете и не даете людям прикоснуться к нему. На улице я сама, — командует ведарша.
Парни кивают и поднимаются с мест. Поезд мелкими толчками останавливается, краски не возвращаются, сколько бы я не тер глаза. В мозгу то и дело мелькает образ черного оборотня, его оскал, окровавленные клыки…
Муха на выдавленном глазу…
Я должен держаться!
Куриная голова на плахе…
Я не хочу умирать!
Я иду к выходу между двух парней, в руке похудевший рюкзак. Поезд последним резким рывком останавливается, и я не удерживаюсь на ногах. Покачнувшись, я падаю на сидящего у окна старичка, он чем-то напоминает киношного Хоттабыча. От его тощей шеи с седыми волосками веет одеколоном «Красная Москва» и сладким запахом стареющего мяса. Клыки натягивают кожу губ, ещё немного и вырвутся наружу…
Улыбается черный оборотень…
Они всего лишь пища…
Крепкая рука крюком подъемного крана оттаскивает меня от старика, и я заставляю клыки спрятаться под кожу губ. Очень трудно, но я заставляю.
— Исфините, пошалуйста, я нещаянно, — из-за громоздких зубов я отчаянно шепелявлю.
— Аккуратнее нужно, а то напьются и потом начинают падать, — бурчит старик.
После этих слов я едва не кидаюсь к шее, что возмущенно трясется под седыми волосами. Крюк Вячеслава держит железной хваткой. Я выдыхаю и двигаюсь вслед за Александром. В окно виднеется серовато-белое здание, я стараюсь сконцентрироваться на нем, чтобы отогнать мысли от людей и их запахов. Большое здание, хмурая погода, мелкий противный дождь, запахи встречающих.
Двигается мясо…
Здание вокзала оказывается зеленовато-белым, при скосе глаз я всё-таки ухватываю оттенок. Мы выходи на платформу, и дальше меня под локоток принимает тетя Маша.
Седые волосы пахнут так вкусно, синеватая жилка на виске стучит в такт шагам и приглашает впиться в неё. Ведарша показывает мне серый стержень в ладони и слегка приподнимает бровь. Я знаю, что стержень желто-бурый, что он из меди и что он может в любое мгновение прекратить мои мучения. Хочется жить! Сразу же сосредотачиваюсь на цветах, на темно-серых васильках, на серых соцветиях сирени, на светло-серых хризантемах. Очень вовремя подворачивается бабушка, что расположила ведерки с цветами на платформе. Я почти не распознаю цвета, улавливаю лишь небольшие оттенки.
— Держись, Женя, хотя бы пару часиков продержись, — шепчет ведарша.
Я согласно киваю, мой взгляд не отрывается от темных гвоздик. Они так похожи на засохшие малярные кисти, которые обмакнули в ведро с кровью. Я не вижу красного цвета, но не зря же коммунисты выбрали этот цветок, как знак скорби по убитым.
— Пошлите учеников Сидорыча навстречу к нам, неизвестно, какие сюрпризы попадутся нам по пути. Как приедете, то ни на минуту не отходите от Ульяны, чтобы не случилось, чтобы не произошло. Запомнили? Чтобы не случилось — не отходите! — тетя Маша машет рукой и мы отворачиваемся от ребят.
— Тетя, всё будет нормально, не переживай. Постарайся Женьку не очень сильно помять, — кричит Александр.
Мне бы кого не помять, хотя бы легонько. Люди проходят мимо нас, теплые, живые, спешащие на поезд или выйти с вокзала. Легкая толчея в дверях — столько свежего мяса. Я пошатываюсь к ним, но стальная рука ведарши придерживает меня за руку, и в этот момент я замечаю, как милиционер на платформе смотрит в нашу сторону.
Мимо нас проходит девочка-одуванчик, она опять буксирует мамочку за собой. Женщина отчаянно зевает и тащит две сумки, с какими челноки ездят за товаром, а-ля «мечта оккупанта». Меня качает к ним, но тетя снова успевает перехватить движение и приставляет кончик иглы к боку. Острие прижигает кожу. Я инстинктивно отдергиваюсь.
— Добрый день! — здоровается подошедший милиционер. — У вас всё в порядке?
— Здравствуйте, — отвечает за двоих ведарша и кивает на поезд. — Да вот, поехали в поезде, и сын нашел собутыльников, а проспаться не успел, теперь качается под ветром. Ох ты, горюшко моё!
В окне виднеются настороженные лица Александра и Вячеслава, после сна на жестких подушках они выглядят очень помятыми, словно и в самом деле выпивали всю ночь. Под взглядом милиционера, они тут же садятся на свои места и подглядывают в полглаза, как провинившиеся школьники.
— Сами дойдете, или помочь довести?
С чего это он такой добрый-то? Или милиция Сызрани отличается от ивановской милиции? Тетя Маша в ответ качает головой:
— Нет, спасибо, кончено, но не нужно. Мы сами потихоньку дойдем. Правда, Жень?
— Угу, — соглашаюсь я, когда железные пальцы сдавливают мой локоть и грозят расплющить кости.
— Лейтенант, всё в порядке! Такому лосю поллитра как стопка, — раздается голос Вячеслава, он всё-таки не выдерживает и высовывается в окно.
Милиционер быстро кидает взгляд на молодого берендея и вновь поворачивается к нам.
— В таком случае — удачного пути.
Ведарша кивает и тащит меня ко входу на вокзал. А я слегка обалдеваю, когда вижу, как у милиционера вытягивается клык и упирается в кожу на подбородке. Пока я мотаю головой, то милиционер успевает развернуться и проходит в конец поезда, где раздается разговор на повышенных тонах.
— Мария Михайловна, вы это видели? — спрашиваю я у ведарши, когда мы входим в просторное помещение вокзала.
— Что я должна была увидеть? Что мент-берендей попытался узнать, почему ведарь сопровождает берендея? Это нормально, Жень. Ты скоро тоже научишься чувствовать «своих».
Они моя стая…
— Он берендей? Я думал, что только перевертни идут в милицию.
— Ты ошибся.
Я успеваю заметить, что вокзал напоминает музей: красивые люстры на потолке, какие-то картины и несколько стеклянных витражей с ржавыми деталями. На стене у выхода висит герб города — могучий бык, что пасется на лугу. Люди цепочкой протягиваются к выходу, девочка-одуванчик уже выходит из дверей. Сквозь стекло виднеются синие ларьки и припаркованные машины.
— Здравствуйте, мужчины, — здоровается ведарша с компанией таксистов, что курят неподалеку, — нам нужно за город, кто подвезет?
Почти все в руках держат пластиковые стаканчики, в которых дымится кофе из пакетиков, либо чай. Похоже, что наш поезд приехал первым, и таксисты стоят как девушки на трассе и ждут своих клиентов.
— Сколько дашь, хозяйка? — опережает остальных таксистов грузный мужчина. Его отличительной чертой является ноздреватый нос, такие в народе называют «шнобелем».
— Не обижу, оплачу по тарифу и за отсутствие качки сверху накину, — ведарша показывает себя бывалым пассажиром.
Мужчины одобрительно усмехаются на слова тети Маши. У неё какой-то особенный дар располагать к себе людей, вроде бы и скажет два слова, а в ведаршу уже влюбляются по уши и принимают как близкого родственника.
— Поехали! Если облюется, то двойная оплата, — грузный мужчина кивает на меня и выкидывает бычок в урну.
Они всего лишь пища…
— Его уже стошнило в туалете, тянут в рот всякую пакость, а потом зовут Ихтиандра! — улыбается тетка.
Так это они про меня? Неужели я так плохо выгляжу? Мы проходим к давно не мытой девятке сине-зеленого цвета. Я практически падаю на заднее сиденье, кладу под голову рюкзак и закрываю глаза, чтобы не видеть окружающих, чтобы не представлять, как я их разрываю лапами. Только бы выдержать — очень не хочется умирать под медными иглами.
— Жень, скоро приедем, так что держись! — раздается голос тети, которая устраивается на переднем сидении.
— Да уж, держись, а то выкину по дороге и даже имени не спрошу, — подтверждает её слова водитель.
Я впиваюсь в ручку рюкзака, чтобы не ляпнуть что-нибудь в ответ и прокусываю её насквозь. Сразу же все мысли переправляю в сторону расслабления, если можно расслабиться под вонь бензиновых выхлопов и играющий шансон. Толчок показывает, что мы трогаемся и в тот же миг звучит гудок поезда. Александр с Вячеславом отправляются дальше, а мы едем за город, где должна пройти моя первая буйная ночь. Мой Предел.
Только бы выжить…