Ведарь Берендей. Книга 1

Глава 6

Дрема подкрадывается под тракторное гудение кота. До вечера ничего не происходит, я слышал сквозь сон тихие шаги Марины, стеклянное позвякивание и натужные жалобы пружин, когда она садилась на диван.

Вроде бы и сон, и в тоже время дремота, когда всё воспринимаешь, но ничего делать не хочется и балансируешь на тонкой ниточке между сном и явью. Можешь сказать какую-нибудь шутку, но так лень и лишь сохраняешь это сладкое состояние, продлеваешь его и наслаждаешься. Мягкость по телу и истома в мышцах…

Звуки с улицы вторгаются в дремоту: то машинные моторы, то детские голоса, то мат проходящих мужчин. Кукареканье петухов, лай собак и томное мычание коров дополняют общую картину.

— Эй, Евгений, ну ты и спать! Ты, похоже, любитель трёх «ать», — звенит голос Марины.

— Что за «ать»? — я сразу открываю глаза, чувствую себя отдохнувшим и набравшимся сил.

— Жрать, спать и ср… Ну в общем ты понял.

— Я бы ещё про «трахать» упомянул, но боюсь, что руку сломаешь, — я распахиваю одеяло.

— Точно, сломаю руку. Поэтому — лучше не упоминай.

Притворно вздохнув, я ищу глазами кота, но единственное понимающее меня существо куда-то смылось, и пожаловаться некому. Ну и ладно, с кухни доносится аромат сваренной капусты, терпкой гречки и приготовленного мяса — ради этого стоит и потерпеть. Быстренько одевшись и умывшись, я взгромождаюсь на кухонный табурет.

Я оцениваю силы нового тела, пробую на вкус новые ощущения. Запахи проявляются гораздо четче, чем через неделю после того, как я бросил курить: тогда на меня свалился целый букет ароматов, как хороших, так и не очень, вплоть до резкого запаха навоза. Вкусовые впечатления тоже оказываются на высоте, словно после месячной больничной перловки доползаю до «шведского стола».

Хоть Марина и превратила меня в оборотня, но нужно отдать ей должное — готовит она отменно. В каком-нибудь столичном пафосном ресторане её произведениям цены бы не было. Таких щей никогда в жизни не пробовал. Капуста слегка хрустит на зубах, картофель мягко рассыпается, сало с вкраплениями мяса плавает небольшими суденышками по беленному сметаной морю. Желудок радостно воет от таких кулинарных изысков, а впереди ожидает рассыпчатая каша с жареным мясом. Я становлюсь добрее с каждой ложкой и завидую Фёдору: вот же досталась умница, красавица и готовить умеет. Хотя и оборотень.

— Может, усыновите меня? Я вам дрова колоть буду, и канделябр научусь правильно держать, — жалобно прошу у сидящей напротив Марины.

Из-под синей футболки выглядывает серая лямка лифчика, тяжелые шары груди почти касаются клеенки, когда она, упершись локтями в столешницу, кладет подбородок на кулаки и смотрит на закатные краски. Волосы стянуты в конский хвост и открывают пульсирующую жилку на виске, розовое ушко, длинную шею. Мечта художника…

— Уматерить можем! Не надо?

— Это я и сам могу, так что не надо! Налопался я, хозяюшка. Вот накормила, напоила, теперь бы в баньку ещё и на полати, — я отваливаюсь от стола.

— В баньку завтра, сегодня вымазаться успеешь по самые уши, — Марина отходит к умывальнику и сноровисто моет посуду.

— Ах да, у нас же сегодня полевые учения. Что же, рассказывай диспозицию, где находится стан врага и скольких пленных не брать?

— Никаких пленных брать не надо, всего лишь следуешь за мной. Запомни — молча и без своих шуточек. А на месте я покажу, что нужно будет делать. Что делать, а ни чем заниматься.

— Ну и ладно, не больно-то и хотелось.

Мы выходим под закатное небо, напоминающее своей желтизной грушу «дюшес». На красном западе умирает солнце. Умирает как птица-феникс, чтобы завтра вновь родиться на другом конце света. Редкие стрижи стрелами носятся на фоне разгула красок. Воздух напоен всевозможными запахами, теперь я начал лучше понимать собак — ведь так много интересного и хорошо пахнущего кругом. С хорошо пахнущим я поторопился — мой взгляд натыкается на коровью лепешку. Аккуратно обхожу подарок парнокопытного.

Отцовская машина терпеливо ждет, пока я нагуляюсь. Темно-зеленые бока покрываются легкой пыльцой — деревенские дороги никогда не знали асфальта. Да и не нужен он ста пятидесяти метрам улицы, только испортит общий фон сельской идиллии.

— Сейчас перейдем через дорогу, и ещё километра полтора по полю. Так что береги кроссовки! И не прижимайся ко мне так, иди на пионерском расстоянии. А то бабки тоже смотрят в окна, мало ли чего расскажут.

— Сейчас бабки всё больше в телевизор смотрят, вот это окно им интереснее, моя даже с президентом иногда ругается. С американским, — зачем-то уточняю я.

Марина натянуто улыбается, оглядывается по сторонам. На тихой улочке копошится в машине мужичок, но он находится далеко, и только приветственно машет на кивок девушки. Игравшая в куче песка стайка детей не обращает на нас никакого внимания. Наш выход остается незамеченным. И это не могло не радовать.

Мы идем по пыльной дороге. Окна-глаза провожают нас задумчивыми взглядами. Несколько собак кидают на нас опасливые взгляды и отбегают подальше. Подорожниковые ладошки гладят по ногам, когда я схожу с дороги и иду по свежей траве. Одуванчики пытаются оставить желтую пыльцу на штанах, будто помечают прохожего широкой кисточкой.

— Вот скажи, Марин, когда ты обернулась в оборотня — куда подевалась шикарная грудь и вообще? — решаюсь задать давно волнующий вопрос.

— А я всё думала, когда же спросишь? Никуда она не подевалась, трансформировалась и всё. Втянулась!

— То есть как?

— А вот так. Зачем оборотням половые причандалы? Думаешь, мы с Федей быстренько обернулись, почпокались в кустиках и, как два медведя, пошли спать по берлогам? — ворчит Марина.

— Фи, как грубо! Можно же было и просто ответить, я бы понял.

— Да одолел ты своими шутками и приставаниями. Я не такая, как встречавшиеся тебе девушки, запомни! Я люблю одного человека, он любит меня. Вот в этом-то и есть моё счастье. А не то, что пошпилил одну, вырезал зарубку на стволе, она поставила магнитик на холодильник и оба довольны. Это же не любовь, а безобразие какое-то.

— У меня есть такой друг. Он владеет своим делом, но шляется от жены… мама не горюй. Так вот, он объясняет после очередного косяка, что любит только её одну. Так и говорит: «Я, мол, Лариса однолюб, но многотрах». И она ведь прощает, с такой-то железной логикой не поспоришь, — отвечаю я на выговор.

— Как прощает? — удивляется Марина.

— Просто она такая же «однолюбка», только не афиширует свои похождения.

Марина смотрит на меня и звонко смеется. Будто колокольчики звенят на свадебной тройке. Мы почти вышли из деревни, до дороги рукой подать. Заканчиваются дощатые заборы над серой перекопанной землей, начинаются черемуховые, сиреневые, калиновые кусты. Невысокими, но надежными заборами они охраняют поля от летящих с дороги песка и ветров. Новые, неизвестные раньше запахи будоражат ноздри. Кровь бурлит от красоты окружающей природы, романтики заката и аромата идущей рядом женщины.

Похоже, что кровь играет не только у меня. Возле нас останавливается машина. Выйди мы на пять минут позже, и ничего бы не случилось…

— Эй, красавица! Бросай своего колхозана, прокатимся с ветерком? — из подъехавшего чёрного джипа высовывается бритоголовый парень. Ещё две башки маячат за затемненными стеклами.

— Ребят, езжайте себе мимо! — бурчу я им в ответ. — Не трогайте жену.

— Какую жену? Кого ты лечишь, навозник? Или ты давно зубы в кармане не носил? — опускается второе стекло, и высовывается ещё одна голова, похожая на шар для боулинга.

— Где колечко на пальце? Или вы сожители? Тогда тем более не жмись, поделись кралей!

Морды ржут на моё молчание. Молодые, лет на пять-шесть старше меня, но вкусившие власти. Перед глазами снова проносится осенняя драка, тогда ИХ тоже было больше. Я чувствую, как на загривке поднимаются мягкие волосики, будто стою рядом с трансформаторной будкой. Что будет с их улыбками, если мы сейчас перекинемся?

— Ребят, не лезьте, вам же хуже будет! — прошу я почти умоляюще.

— Кому хуже? Ты чего чешешь, мудила? Брусок, давай накидаем этому черту и бабу отдерём прямо перед ним. Натолкаем трех одноглазых ужей по влажным дырочкам. Пусть знает, как с нормальными людьми разговаривать нужно! — обращается к шоферу заговоривший парень.

— Не надо, мальчики! Я прокачусь с вами, — влезает в разговор Марина.

— Марина! — возмущаюсь я. — Значит, со мной кататься не хочешь, а с этими…

«Нормальные люди» ржут как кони. Один улюлюкает, будто долбанный киношный индеец.

— Вот так-то, колхозан! Баба знает, с кем ей лучше! Вали давай, перекидывай навоз, а то пропустишь посевную! — раздается из машины, пока Марина открывает блестящую дверь.

Сидящий позади парень по-хозяйски обнимает её, жамкает в ладони упругую грудь, и цокает языком в восхищении. Знал бы он — кто у него сейчас в руках… Или у кого они сейчас в лапах…

— Я быстро, Женя! Жди меня у расколотой березы, она одна в поле, мимо не пройдешь, — оборачивается ко мне Марина.

— Послезавтра приходи, раньше не отпустим! — кричит шофер. — Такую кралю нужно за семью заборами держать, мудила!

Джип рычит и, чихнув облаком выхлопных газов, срывается с места. Я стою — изображаю из себя преданного всеми человека. Когда же джип скрывается из виду, перехожу дорогу и направляюсь на поиски той самой березы. За Марину не переживаю, больше тревожусь за парней.

Может, надо было вернуться и «Скорую» вызвать? Но потом откидываю прочь эту мысль — сами виноваты. Подобные упыри могут немало крови попортить, так пусть теперь получают заслуженную награду. Хотя… где-то глубоко внутри ноет комарик тревоги, тонкими ногами перебирало по печени чувство, что должно случиться что-то плохое.

Под ногами халвой рассыпаются комья земли, буйные сорняки усеивают громадное поле. Похоже, что поле в этот год отдыхает, так как были видны прошлогодние борозды, а на другой стороне дороги темнеет возделанная пашня. Я вырываю из памяти фрагмент — один год поле засевается, один год отдыхает под навозом, кажется, так говорил знакомый агроном. Поскальзываюсь на скрытой в траве лепешке и действительно убеждаюсь, что поле отдыхает.

Станцевав «лунную походку» Майкла Джексона, я кое-как очищаю от зеленой жижи кроссовок. Прохожу дальше. Огромным кариесным клыком, из земли поднимается расколотая молнией береза. Она одна росла посреди поля, раскидистая, вольная, ничто не мешало глотать солнечные лучи ваннами. В неё-то одну и зарядила шальная молния. Почернела, местами обуглилась, но всё равно пытается выжить. Плюет на все ветра и невзгоды и тянет вверх молодые листочки, на тонких ветвях покачиваются длинные сережки. Птичьи трели льются с её ветвей.

Последние закатные лучи окрашивают березу в багряный цвет. Эх, были бы кисти и мольберт…

Были бы кисти и мольберт, то отложил их в сторону, чтобы не портить своей мазней обаяния дикой красоты и непокорности. Рисовать всё равно не умею, а портить такое чудо карикатурой — насмехаться над святым. Словно рисовать безного калеку с куриными ногами. Остается только восхищаться такой жаждой жизни и жгучим стремлением к воле.

Я сам себя поймал на том, что стою, прислонившись лбом к шершавой коре. Какое-то спокойствие передается от дерева ко мне, словно аккумулятор нервов поставил на зарядку и они с каждым моментом крепнут и наливаются новым терпением. Кругом зеленой простыней раскидывается обширное поле. Запахи ранних цветов, вперемешку с ароматами коровьих лепешек и березовой листвы забиваются в пазухи носа. Такие моменты хотелось тянуть подольше, вспоминая о них холодной зимой и немного оттаивая душой.

Сгущаются сумерки. Над кроной березы с сердитым гудением бас-гитары разлетаются майские жуки. Подпрыгнув, я ловлю одного. Самец или самка? Маленькие или большие усики? Причуда из детства, когда в спичечный коробок подбирали пару, потом туда же вкладывали молодые березовые листья, чтобы на уроке выпустить их из-под парты и довести учителей до белого каления.

Жук щекочет волосатым брюшком по пальцу, пока колючие лапки вытаскивают тяжелое тельце к возвышению. Распахнув пластинчатые крылья, жук выпускает стрекозиные крылышки и, что-то недовольно бурча, улетает. Я жду свою спутницу…