Великий диктатор

Глава 16

Землетрясение произошло в ночь с третьего на четвёртое ноября. Эпицентром этого странного для Финляндии природного катаклизма был город Торнио. Слава всем богам, жертв не было. Разрушений, кстати, тоже. Ну, если не считать трещин в кирпичных домах, лопнувших стекол, побитой посуды и одних-единственных часов, которые упали со стены в городке Рованиеми. Зато, почти месяц после этого события, газеты публиковали письма читателей с описанием того, что им пришлось пережить.

Так как Рихтер ещё не придумал свою шкалу, а я подозреваю что этот учёный ещё даже и не родился, то силу нашего землетрясения выясняли шведы. Как мы узнали из шведской прессы, в городе Лулео, в местном отделении королевской академии наук, был установлен сейсмограф Милна. И соответственно, этот прибор измерял колебание почвы по шкале Милна. Кто такой этот Милн, газета не сообщала, зато мы узнали, что в эпицентре землетрясения сила толчков достигала восемнадцати баллов по шкале его имени.

Народ активно шутил, что это Йоулупукки устроил землетрясение, чтобы разбить часы. Так как именно Рованиеми считался родиной этого рождественского козла.

В наше время, насколько я помнил, этот козёл трансформировался в Санта-Клауса. Предприимчивые финны даже выстроили рождественскую деревню, к которой зимой, запускали специальный поезд-экспресс из Хельсинки.

Предсказание деда Хейди начало сбываться даже раньше, чем наступил новый 1899 год. Мой братец Ахти прямо на рождественском обеде заявил, что весной собирается поступать в церковное училище в Карлебу. И показал всей семье рекомендательные письма не только от нашего пастора, но даже и от Улеаборгского епископа.

— Если вы меня не отпустите, то я сам уйду, — заявил он отцу и дедам, которые стали отговаривать его от этого поступка. — Мне в марте будет восемнадцать лет, а паспорт у меня уже есть. Денег я скопил.

И он попытался уйти из-за стола, сделав вид, что обиделся. А может и правда обиделся. Но это ему не позволила матушка, криком заставив вернуться на своё место.

Через пару недель споров и ругательств внутри семьи, победу над финнами Хухта, одержали шведы Сала. И Ахти разрешили поступать в церковное училище, но не в Карлебу, а в Стокгольме. Как заявила мама:

— В Кокколе у нас родственников нет, а вот в Стокгольме есть. Да и образование в столице Шведской унии намного лучше.

В общем, матушка повезёт в мае Ахти в Швецию поступать в училище, а заодно навестит всех родственников. Короче, начался форменный дурдом. «Надо пошить Ахти костюм», «надо пошить мне новое платье», «у меня старый салоп, нужен новый», «нужны новые обувь и шляпка». Деды и отец сбегали с утра пораньше из дома, чтобы не пришлось вновь везти её в город за жизненно необходимыми ей вещами. Маму это не смутило и она мобилизовала себе в извозчики беднягу Ахти, который вскоре и сам был не рад, что признался родителям об уходе в священники.

— Лучше бы я сам потихоньку сбежал, оставив записку, — жаловался он мне.

Сразу после Нового года отец вновь использовал меня как арбитра. Правда, не по своей воле. Выловил меня на берегу озера, где я с детворой с увлечением строил снежный городок, и повёз в село.

— Па! А мы куда? — начал я его допрашивать, как только сани тронулись.

— В церковь.

— А зачем?

— Рассудишь нас. У нас там спор вышел.

— А почему я? — мне ещё были памятны события, связанные с беременностью Тю, и вновь становиться арбитром в чём-то подобном не тянуло. — А с кем спор?

— Матти! Помолчи. Приедем, увидишь.

В знакомом мне по прошлым сюда визитам кабинете отца Харри обнаружился он сам и наш участковый, старший констебль дядя Раймо. Лычку на свой синий погончик с гербом княжества он получил недавно и очень гордился ею. Если раньше он очень берег свою форму и шинель, предпочитая обходиться гражданской одеждой, то теперь таскал шинель с погонами даже в сильные морозы.

«И вот зачем отец меня сюда притащил?» — думал я, вежливо здороваясь с пастором и полицейским:

— Здравствуйте, святой отец. Здрасте, дядя Раймо.

— Хо-хо! А вот и наш малыш Матти! — старший констебль пошел мне навстречу и начал пальцами своей правой руки играть с помпоном на моей лапландской шапке.

Я, как мог скорее, стянул свой головной убор, чтобы голова не начала колебаться вслед за довольно массивным помпоном.

Этот шерстяной шарик у меня на шапке появился на следующий день после Рождества. В памятный обед, когда Ахти объявил о своём намерение стать священником, брат Эса попытался спасти праздничное семейное мероприятие, переключив внимание на меня. Точнее, на мою лапландскую шапку.

— Мам, а чего это у вас Матти носит женскую шапку?

— Что ты выдумываешь! — раздраженно ответила ему мать.

— Ничуть. Ты же знаешь, что я три года дружил с лапландцами. С Пертти и Паси Мяки. У них, если шапка без помпона, то это значит женская.

— Почему? — влезла заинтересовавшаяся Анью.

— Помпон означает рога, мужчин. А женские головные уборы без них.

— Да ну, херня! — не вытерпел и дед Кауко. — У самочек оленей тоже рога есть. Может они просто так детей различают? Есть чё на шапке — мальчик, а нет — девка.

— Что мне сказали, то я вам и говорю, — немного обиделся Эса.

— Да может они всё выдумали! — не выдержала мама. — Помню я этих Мяки! Это же они научили тебя делать луки и стрелять из них! А ты, дурак, и рад стараться, чуть деда Хейди не пристрелил.

— Ну, не пристрелил же, Эмма. Чего ты теперь старое вспоминаешь? А про шапку, да, верно, есть у них такое. То ли помпон носят, то ли гребень. А ну, Матти, принеси свою шапку, — отдал мне распоряжение дед Хейди.

Вскоре женская часть забыла про бедного Ахти и с увлечением обсуждала что надо пришить и как. В итоге, получился громадный помпон, чем-то мне напоминавший подобные украшения на обуви греческих гвардейцев. Не думаю, что в Лапландии именно такое, но мне понравилось. И не мне одному. За год в селе случилась прям эпидемия моды на подобную шапку с помпоном. И уже на следующую зиму более половины местных мальчишек обзавелись похожим на мой головным убором.

— Здравствуй, Матти! Иди, садись на ту лавку, — пастор тоже подошёл ко мне и подтолкнув в спину, вывел меня из воспоминаний про модернизацию моей шапки.

Прежде чем усесться на предложенное место, я стянул тулупчик, в кабинете было изрядно натоплено. Сел и вопросительно уставился на эту троицу. Чего это официальной и номинальной власти на селе потребовалось от меня, мелкого?

— У нашего телеграфиста, Обрама Някова, есть семья, которую он хочет перевезти в наше село, — начал рассказывать мне пастор. — А у нашей общины, которую возглавляет твой отец, появились деньги чтобы в этом помочь телеграфисту, — он скептически ухмыльнулся и бросил взгляды на отца и дядю Раймо, отчего те внезапно покраснели. — И у меня с ними возник спор, который ты должен и разрешить.

— Я? Почему? А что за спор?

— Ты, потому что косвенно связан с появлением этих денег. Молчи, не спрашивай, я всё равно тебе не отвечу почему так, — он даже выставил перед собой ладонь, призывая не задавать вопросов, хотя я и догадывался о происхождении этих средств. — А спор… Твой отец и наш старший констебль предлагают отдать эти деньги переселенцам, а я предлагаю выкупить пару пустых подворий и подарить им. Мы долго спорили, и мне пришла в голову идея использовать тебя как судью. Я в курсе того, что больница в нашем селе появилась благодаря тебе, Матти Хухта младшему, а не старшему. И раз ты, даже в своём малом возрасте, печёшься об интересах общины, то и здесь примешь правильное решение. Надеюсь, — на последнем слове в глазах священника всё же мелькнуло сомнение.

Я встал и, подойдя к столу, с молчаливого согласия пастора взял лист серой бумаги и карандаш. И решил начать опрос этой троицы с записью ответов, так как в корне не был согласен с тем, как они хотят помочь переселенцам. А для своих выводов мне нужна была показуха мысленной и творческой работы чтобы они поверили.

— Сколько будет переселенцев? — спросил я у священника, на что тот перевел взгляд на главу общины.

— Две семьи, — пробормотал мой отец.

— Это сколько в человеках? — карандаш зажатый в моих руках, так и застыл на первом пункте. — Па. Сколько их приедет? Десять, двадцать или сразу сотня?

— А давайте спросим у Обрама, — предложил наш полицейский, видя что его товарищ малость подзавис.

Пастор хмыкнул, но взял лист бумаги и, усевшись за стол, стал что-то быстро писать.

— Святой Отец, допишите вопрос об их религии. А то мало ли, вдруг они православные. Кто их тут окормлять будет?

— Вот! Недаром я тебя позвал! То всевышний направлял мои мысли! Если они православные, то и мы им помочь не сможем. Нас общество не поймёт, — и он принялся азартно что-то дописывать.

Дописав, промокнул текст и, вложив его в маленький конверт, позвонил в бронзовый колокольчик, стоявший на столе. На его звон в кабинет заглянул Орто Мякинен, мой одноклассник, который в свободное от уроков время и по выходным был служкой в церкви.

— Орто, отнеси нашему телеграфисту и дождись ответа. И бегом сюда. Это очень важно! Понял меня?

— Да, святой отец! — и Орто, схватив конверт, пулей вылетел из кабинета, не забыв кинуть на меня заинтересованный взгляд. Ой, чувствую, в школе меня замучают вопросами.

Ждать ответа пришлось недолго. Церковь, как и почта с управой, располагались в центре села. Так что, уже через десять минут, запыхавшийся и разрумянившийся на морозе мальчишка принёс нам ответ. Всё это время, каждый был занят своими, какими-то наверное очень важными делами. Отец что-то просматривал в своей записной книжке, пастор перебирал книги на книжной полке, а наш участковый листал тонкую брошюрку. А я считал трещинки в побелке.

— Так. Самое главное, — священник впился в текст ответного послания. — Ага. Хорошо. Обе семьи — протестанты. А уж общий язык с детьми нашего наставника Мартина Лютера мы найдём, — и он мелко перекрестился.

Я с отцом и дядей Раймо перекрестились вслед за ним.

— А числом их. Две старшие семьи и три младшие. Девять мужчин, одиннадцать женщин и, на момент отъезда Обрама, двенадцать детей разного пола. Записал? — спросил он у меня. — Что дальше?

— Нельзя давать им просто так деньги или дарить подворья, — я всё же рискнул и сказал прямо что думаю. — Мало ли у нас в селе семей ютится в тесноте. Чужим вы поможете, а наши спросят — а мы?

— Мал ещё нам тут… — начал было выговаривать мне отец, но был тут же заткнут пастором.

— Господин староста! Мы как с вами договаривались? Вы уже забыли? Пусть ваш сын выскажется полностью. Прошу, продолжай, Матти.

— Ну. Я, как бы, о том, что надо подворья прикупить. Они общине всегда пригодятся. Погорельцев переселить или карантин устроить. А с приезжими договор надо заключить на аренду домов. Пусть и без оплаты. Допустим, лет на пять. За пять лет-то можно на свой дом скопить, я думаю. А то, мало ли, заложат дома в банк, получат денежки и удерут. И опись составить перед вселением, чтобы взыскать, если они за пять лет что-то повредят или разрушат.

— Матху! Такое ощущение, что я сейчас твоего отца, дядю Кауко слушаю. Тот тоже про банки, аренду, описи и взыскания любит поговорить. Как будто твой мелкий у него учится, — первым высказался дядя Раймо.

— Так он у него и учится. Как наследник.

— Не понял! Он же младший. Какой из него наследник?

— Ну, так получилось. Теперь Матти наследник, — смущенно ответил отец, понимая что сболтнул лишнего.

А он у меня кремень, однако. Надо же, несколько лет молчал. Я думал, что он про это уже всем проболтался.

— Господин старший констебль, потом у друга всё и узнаете. Давайте заканчивать наше собрание, а то скоро уже служба будет. Матти, спасибо тебе огромное за помощь. Ты высказал очень зрелые и важные в этом вопросе суждения. Скорее всего мы их и примем как основные. А сейчас можешь ступать.

— Святой отец! А там, в тех средствах, что на покупку подворий пойдут, не найдётся немного лишних? — решил я понаглеть и попытаться закрыть ещё один вопрос, который меня волновал. — Это для общины. Вернее, для всех людей. Ну, как бы… — я неожиданно стушевался под тремя взрослыми взглядами. Хрен их знает, как они отреагируют на моё предложение.

— Ну. Смелее, Матти. Говори что хотел, — подбодрил меня пастор.

— Люди. Из нашей губернии, когда едут в Улеаборг и из него, ночуют на обочине тракта и в туалет ходят куда попало. Может, построить уборные, навесы для телег или саней, а, может, и постоялый двор с трактиром для проезжающих. Можно и торговые места. Будет доход для общины, — почти пулемётом протараторил я, опасаясь, что меня прервут и высмеют.

— Вот! Смотрите, господа! — священник развернул мою тушку лицом к отцу и дяде Раймо. — Вот оно! Наше будущее! Будущее нашей страны! Тот, кто думает не только о себе, но и о всех людях! А вы патроны покупаете! Нет, чтобы все деньги мне принести! — пожурил эту хитрую парочку отец Харри. Ой, чувствую я, что дома мне достанется.

И я, почти угадал. Получил выволочку от отца за то что отдал свою идею о постоялом дворе. Хорошо, что мне на помощь пришел дед, который осадил сына.

— И кто бы этим занимался? У нас кирпичный завод не достроен, я там днюю и ночую. Ты что ли? Так займись. Ещё не поздно. У общины на всё денег не хватит.

Но вскоре, произошли события, которые полностью затмили наши маленькие семейные неурядицы, проблемы села и поставившие всю Финляндию с ног на голову.

Пятого февраля все финские газеты вышли с манифестом Николая II с интригующим названием «Милостивое объявление Его Императорского Величества», в котором говорилось об ограничении действия финской конституции и превалирования имперского законодательства над местным. И об ограничении власти финского сената.

Всё местное общество было очень возмущенно этим манифестом. Газеты печатали статьи с чуть ли не революционными призывами, и генерал-губернатор Бобриков начал их закрывать. На месяц даже закрыли «Ежедневную газету» (Päivälehti), в литературном приложении которой и публиковали моего Мумми-Тролля. Ээро Эркко был вынужден уйти с поста главного редактора, передав его Текле Хултин. Что вызвало волну восторгов среди политически активных женщин княжества — первый главный редактор-женщина.

В начале марта от Леопольда Мехелина пришёл денежный перевод и телеграмма о аренде на несколько дней всего кемпинга. Отец с дедом даже обрадовались подобному и внезапному доходу, так как весна выдалась ранняя, и лёд на озере уже не мог держать рыбаков.

Причины этой аренды стали нам известны из рассказа Ээро Эркко, приехавшего в составе почти всех представителей политических сил Финляндии. Он на нашем семейном ужине рассказал, что голосовавший в сенате за публикацию манифеста глава финской партии Юрьё Коскинен обиделся на исключение его из партии, которое ему устроили однопартийцы и сдал Бобрикову место проведение общефинского совета глав всех партий.

Совет должен был состояться в особняке финского генерала Якоба Юлиуса аф Линдфорса, но генерал-губернатор сыграл на опережение и отослал генерала по каким-то надуманным делам в Санкт-Петербург. Вот тут Леопольд Мехелин и предложил собраться в надежном и проверенном, месте. В нашем кемпинге.

Так как почти все силы наших наёмных работников были брошены на строительство кирпичного завода, то мне, в компании с кузеном Микки, пришлось поработать истопником и доставщиком дров в домиках, арендованных гостями. А заодно, я развесив уши, слушал последние политические новости и споры о выходе из создавшегося положения после манифеста царя.

В отличие от летних приездов, когда к нам приезжали представители только финской и либеральной партий, в этот раз, приехали руководители всех партий с немалым количеством сторонников. Леопольд Мехелин, который и организовал этот съезд, представлял либеральную партию. От финской партии, были Ээро Эркко, Хейкки Ренвалл и Пер Свинхувуд. Адольф фон Бонсдорф — глава шведской партии.

И если представителей финской партии, приезжавших к нам, я уже всех знал в лицо и по именам, то остальных даже и не старался запомнить. Выучил только имена и фамилии глав партий. На всякий случай.

За время их съезда дед Кауко успел переговорить с Мехелином о моей скрепке, финский патент на которую мы уже получили. Идея главному нокиевцу понравилась, и он согласился выпустить пробную партию изделий. На этот раз никаких привилегированных акций мне не досталось, а в договоре, заключённом между дедом и Леопольдом Мехелином при помощи Хейкки Ренвалла, который оказался юристом, значились десять процентов на всё. На прибыль и на перепродажу патента. Деньги, естественно, пойдут на мой счёт в финский коммерческий банк.

Через три дня активных споров состоялось итоговое совещание организации, объединившей все партии, которую по предложению Карла Йохана Маннергейма назвали почему-то «Кагалом». Я, затесавшись в самый уголок, прямо за спиной Ээро Эркко, который тоже, видимо, не любил сидеть в первых рядах, слушал выступление Леопольда Мехелина.

Он зачитывал петицию к великому князю Финляндскому, царю Николаю II с просьбой пересмотреть его Февральский манифест. Письмо-петиция, было написано им после согласования с представителями всех партий. В заключение своего выступления главный либерал предложил всем присутствующим подписать это послание, а также способствовать сбору подписей в его поддержку по всей Финляндии.

— Дядя Ээро, — обратился я к главе младофиннов. — А почему у союза всех партий Финляндии еврейское название?

— Хм. Матти, я не знаю. Главное — это не название, а то, что все разрозненные финские политические силы смогли объединиться перед лицом общей угрозой.

— Но ведь русский царь ведёт политику его отца, Александра. И очень плохо относится к евреям. Он же может не принять послание, если его принесут от лица финского «Кагала»…

— Слово еврейское, означает совет или собрание. И император может подумать, что послание от финских евреев, — подхватил идею Пер Свинхувуд, перебив меня.

Вот уж кто-кто в этой компании соответствовал своей фамилии так это он. Свиноголовый, если переводить его фамилию с шведского. Это его ничуть не смущало. Он, казалось, даже гордился своей фамилией. Как я помнил из истории, этот республиканец в 1917 году прямо на лету переобулся в монархиста. И именно благодаря его закидонам целый год Финляндия была королевством. Кто был королем — я не помнил. Зато помнил, что регентом у этого короля, который может быть даже и не знал, что является монархом Финляндии, был именно Пер Свинхувуд.

Пока я предавался размышлениям о роли этого человека в истории уже и моего государства, он и дядя Ээро выбрались из задних рядов и подошли к Мехелину.

— Господин Мехелин, тут, один местный гений, которого и вы прекрасно знаете, задал один очень хороший вопрос. Почему послание нашему герцогу, будет от имени «Кагала»? Ведь это еврейское название. Не повлечёт ли это отказ от принятия послания?

— Матти? — удивился политик, а я сжался на своей скамейке, уже жалея, что влез во всю эту политику. Вот, правду говорят: язык мой — враг мой.

— Он, он, — подтвердил дядя Ээро. — Матти, не прячься там, иди сюда. Не бойся.

И я под гул голосов и смешки, бочком, бочком выбрался к месту, которое исполняло в этом зале роль сцены.

— И что тебе не понравилось в названии, малыш? — обратился ко мне Мехелин.

Я начал объяснять, повторяя тоже самое, что говорил младофинам, но был прерван криком из зала Карла Маннергейма.

— Лео, друг мой! Что вы творите? Зачем слушаете какого-то ребёнка? Кто его сюда вообще пустил! — старший сын и наследник графа Карла Роберта Маннергейма вышел к нам и, бесцеремонно схватив меня за шиворот кофты, под откровенный смех зала вытолкал за двери, на улицу.

«Ну, гадский аристо — я тебе отомщу», — подумал я и, вздохнув, пошел следить за печами. Эту обязанность, пока гости не разъедутся, с меня никто не снимет.

В конце марта представительная делегация из пятисот человек самых влиятельных и знаменитых жителей княжества Финляндского добрались на арендованном пароходе из Гельсингфорса в Санкт-Петербург. Но никто их в Зимний дворец не пустил. Переданное увесистое послание с подписями более полумиллиона финнов через десять минут ожидания, вернули Леопольду Мехелину, который и представлял делегацию. На нераспечатанном послании рукой царя был начертан рескрипт: «По вопросам веры, обращайтесь в Синод».