Великий диктатор

Глава 28

— Для награждения на сцену приглашаются дон Кихот Ламанчский и его верный оруженосец Санчо Панса! — объявил король Шведско-Норвежской унии Оскар II.

И я понял, что это сон, и в тот же момент проснулся. Какой король? Какие доны Ламанчские с Пансами? Всё ведь было совсем не так! Я помотал головой, прогоняя образы идальго, его слуги и осла по кличке «Серый». Откуда это у меня в голове взялось? А! Точно! Микка вечером читал и вопросы задавал, отвлекая меня от изучения странного предмета под названием «Космография». Думал, что это какая-то разновидность философии, а оказалось, что это смесь астрономии, геодезии, физической географии и метеорологии. Увесистый такой учебник на все три класса средней школы.

Вернее, лицея. Мы с кузеном рассчитывали на народную школу, а попали в крутой лицей, находящийся на улице Каяани. Так называется небольшой городишко на юго-востоке нашей губернии, центр одноименного уезда. Когда в середине уже прошлого века так назвали улочку на окраине Улеаборга, никто не мог и предположить, что к концу века на ней расположится наш лицей, а по соседству и губернское управление, суд и местный сейм.

Кто нам так поспособствовал в безальтернативном выборе учебного заведения, я не знал. Вернее догадывался, так как зачислили меня вместе с моим кузеном. Явно Ээро Эрко постарался. Только он знал о том, что мы хотим учиться вместе. Всё случилось как-то спонтанно и быстро. Совсем как в первой книге про Гарри Поттера. Пришло письмо о зачислении меня, Матти Маттинпойка Хухта, и моего двоюродного брата Микки Юниспойка Йокинена в лицей города Улеаборга в пятый дробь первый класс. Письмо, правда, не сова принесла, а отец.

— Вот. Письмо прислали о зачислении нашего Матти в городской лицей. Радуйся, мать, ты же сама хотела сына туда пристроить, — объявил отец перед ужином и передал конверт матушке.

— Как это так? Кто интересно поспособствовал? Ого! В первый пятый! Он же платный! А! Ага! Уже оплатили все четыре года обучения. Кто же это такой богатенький? Две с половиной тысячи марок за нашего Матти выложил?! — по мере чтения письма мама постоянно задавала вопросы, на которые никто не мог дать ответа. — Это возмутительно! Надо отказаться! Мы что? Нищеброды? И вообще, Матти хотел учиться в народной школе и вместе с Микки!

Я и сам был в полном обалдевании. Как же так? Планировал учиться три года, а затем, пять-шесть лет до возраста получения высшего образования заниматься своими пионерами и изобретениями. Кто тот козёл, что запихнул меня в элитную школу, где нужно было учиться четыре года, из них два года в выпускном седьмом? Что за извращение? Не хочу!

— Матти! — дверь с улицы распахнулась, и к нам ворвался растрёпанный Микка, а следом его мама — моя родная тетка Сусанна и сестра моей мамы. — Меня отправляют в какой-то лицей! Мы письмо получили! Что делать? Я без тебя не хочу!

Когда выяснилось, что мы тоже получили подобное письмо счастья, мелкий успокоился и обрадовался. Предки долго судили и рядили, но в итоге всё же решили для начала съездить в этот лицей и всё узнать. А заодно дождаться деда Кауко. А вдруг это он переиграл вопрос с образованием своих внуков, а они тут икру мечут? С него станется. У него вечно десять четвергов на месяц.

Через неделю после исполнения нами песни, уехавшие Ээро Эркко и его племянник-офицер привезли двадцать два солдата, которых и разместили в двух домиках нашего кемпинга. И на протяжении полутора недель эти военные разучивали мою песню и маршировали, а вечерами пропадали в селе, привнеся своим появлением неожиданный хаос в размеренную сельскую жизнь. Дошло даже до драки с поножовщиной, после которой солдатиков-южан отправили обратно, сочтя, что они в достаточной мере выучили слова песни.

Вместе с солдатами Ээро Эркко привёз и ещё одного человека. Мальчишку. Того самого, который играл на своей скрипке в день моего награждения золотой медалью парижской выставки. И благодаря которому я вспомнил текст песни «Скрипач», которую сейчас распевали во множестве городских музыкальных салонов и кружков.

Двенадцатилетнего Олави Киннуена главный редактор «Финской правды» взял к себе в газету на работу, курьером. А вот сейчас привёз его к нам на летний отдых, предварительно договорившись с дедом Кауко. Мои предки тоже были не против приютить сироту на оставшиеся полтора месяца лета. Естественно, переложив обязанности по обеспечению его досуга на меня.

Первое время меня так и подмывало подойти к журналисту и заявить ему: «Дядя Ээро, скрипач не нужен». Но не поймут же! А вспомнив и сам фильм «Кин-дза-дза», целый месяц горел желанием ввести приветствие из фильма в обиход моих пионеров. Но всё же одумался. А то точно пришлось бы мне на старости лет бить себя по щекам, приседать и, разводя руки, приветствовать всех традиционным финским «ку». С меня хватит и «Муммимаски» с «Муммибусом», который недавно появился в Гельсингфорсе.

Давая советы Леопольду Мехелину о развитии электрического транспорта, я даже и думать не мог, что он так резво возьмётся за их осуществление. Статья о запуске ещё двух трамваев на электрической тяге компании Сименс и о пробном пуске тридцатиместного электробуса конструкции господина Романова появилась в конце июля в газете «Викинг». В статье описывалась программа администрации города по электрификации Гельсингфорса и отдельно, особо, уделялось внимание развитию электротранспорта. Из которой я и почерпнул для себя, что электрический омнибус назван «Муммибусом» в честь подобного транспорта из моих сказок.

Олави Киннуен, хоть и был городским мальчишкой, но оказался вполне компанейским. Через некоторое время мы его даже в пионеры-стажёры приняли. А ещё он очень классно играл на своей скрипке, и его частенько звали играть в сельский танцевальный павильон. Он даже сыгрался с одним местным парнем, который довольно умело играл на бандеоне, странной разновидности то ли баяна, то ли гармошки.

Вообще, здесь, у селян, было довольно много различных музыкальных инструментов. Гитары, аккордеоны, баяны, флейты и даже, невесть как попавшая в финское поселение, шотландская волынка. Народ, в основном, танцевал довольно агрессивно, зачастую, заменяя умение на резкие движения и прыжки. Все танцы были парные: кароль, полька, кадриль, анкеллини, ну и разновидность шотландского кругового шоттиша. Вальс танцевали под граммофон и всего несколько пар — учителя и наши молодые врачи.

Посмотрев на танцующих, я решил осчастливить своих пацанов изобретением пионерского танца. А то мою мелочь и меня на танцпол не пускали, а хотелось бы тоже поучаствовать в местной дискотеке. Придумывать что-то особенное и сложное я не стал, а просто взял за основу ту самую, знаменитую «летку-енку» из моего мира. Главное, что я помнил — принцип танцевать змейкой, держась друг за друга, прыжок вперёд, прыжок назад, затем три прыжка вперёд, дёрганье ногами вправо-влево — и всё повторяется.

За музыкальным сопровождением я обратился к нашему учителю-леснику Арто Маттила. У него был классического вида германский аккордеон «Hohner», которым он владел вполне виртуозно. Мужик долго отнекивался от моей просьбы — «сочинить музыку на слух», но потом всё-таки сдался. И мы с ним, и с подключившимся к этому процессу нашим пионерским скрипачом довольно быстро подобрали нужную и похожую мелодию на мои пам-пам-пампари-пампам.

Сначала я один попрыгал под эту музыку, вспоминая все элементы танца, который учил в своём мире в пионерском лагере «Жемчужина Кавказа», куда меня спихнули предки, достав путёвку от завода «Красный котельщик». Затем заставил прыгать рядом со мной, а затем и держась за мои плечи, Ялмара Стрёмберга. Дед Арто, поняв, что я хочу придумать новый танец, и сам загорелся идеей, и лихо играл на своём аккордеоне без всяких просьб.

За час я худо-бедно научил своих мальчишек, как первое, так и второе звено, этому немудрящему танцу. А уж какой фурор мы произвели на сельском танцполе, дробно стуча босыми пятками по полу, это вообще не передать. От обуви я отказался специально, чтобы её не попортить.

Всем присутствующим сразу захотелось научиться так танцевать, но взрослые танцоры постоянно путались в прыжках, отдавливали друг другу ноги и спотыкались, образую уморительные людские кучи. А зрители прямо помирали от хохота, смотря на это бесплатное представление. Но постепенно, сначала молодёжь, а потом и более старшие жители села, научились двигаться змейкой. И к списку других танцев добавилась ещё и наша «пионерка» (pioneeri).

Моя песня на конкурсе заняла второе место. Ибо сам конкурс был на военный марш. На что надеялся Ээро Эркко, я так и не понял. Победил марш знаменитого финского композитора Яна Сибелиуса. Просто марш, без слов. А к словам моей песни музыку подобрали самую простую — барабан и флейту. Но даже и без музыки военным очень понравилась песня и командование решило сделать её основной строевой для всей Китайского бригады. Вот только жюри, набранное из деятелей культуры, решило по-своему, выбрав в качестве победителя Сибелиуса и его «Великую Финляндию».

На торжественном параде, устроенном перед началом погрузки войск на суда, звучали разные марши, но именно с моей песней финляндские батальоны проходили перед импровизированной трибуной, устроенной на ступенях церкви Святого Николая. Что и отметили практически все столичные газеты.

Вообще, меня описание парада в газетах очень поразило. То, как я представлял финляндские стрелковые батальоны с рассказов своего кузена Нильса Викстрёма совсем не походило на то, что отправлялось в Китай. И, ладно, пулемёты, к их появлению в местных войсках, я хотя бы сам руку приложил. Но откуда взялась артиллерия? Причём, не лёгкая полевая, а даже тяжёлая шестидюймовая! Но больше всего меня поразили стальные шлемы. И не простые стальные шлемы, а германские кавалерийские пикельхельмы с тканевыми чехлами.

Но уже из следующей статьи в другой газете я узнал, что шлемы были куплены Георгом Стокманном у баварской армии для защиты наших солдат от шрапнели. Тут я даже не знал чему больше удивляться — стальным каскам, их наличии у Баварии, которая входила в состав Германской империи без своих войск, или присутствию в княжестве старшего Стокманна? Ведь он с сыном должен быть сейчас в США, на выставке в Буффало. И спросить не у кого. Дед Кауко в Гельсингфорсе, а отец с матерью вообще не в курсе наших общих дел.

Долго предаваться сомнениям мне не позволили родные и впрягли меня в круговорот подготовки моего переезда в город. Если раньше предполагалось, что я, а затем и Микка, будем жить в мансарде дома моего старшего брата Кауко, который служил телеграфистом на железнодорожном вокзале, то после того как его Катарина родила двойню, и они выселили старших своих детей в мансарду, там просто не осталось для нас места.

И как бы я ни критиковал деда, и какими бы ни были наши отношения, а он, к нам, своим внукам, относился всегда с заботой. Внезапно оказалось, что подарок на повышение Нильса Викстрёма и не подарок никакой был, а оговоренная ранее плата за аренду его дома на пять лет. И в том доме предстояло жить мне, Микки и нашей обшей бабушке Тейе, маме наших мам. А кого же ещё можно было отправить в город присматривать за нами без отрыва от хозяйства? Только её. Она и за братцем Кауко присматривала, когда он учился в народной школе. Ведь всё продумал, пень старый, прежде чем уехать в Гельсингфорс. Всё, кроме того, что мы попадём в другую школу.

Дом Викстрёмов располагался ровно посередине между вокзалом и нашим лицеем. Что было довольно неплохо. Новая народная школа, куда мы и должны были бы ходить, если бы нас не зачислили в лицей, располагалась намного дальше, в районе с названием «Береговые казармы» (Kasarminranta). Тот район был рабочей слободкой, где жили пролетарии с различных заводов и фабрик, находившихся на правом берегу реки Оулу. Одним словом, проблемный район. Да ещё и путь к нему проходил через обширное городское кладбище.

Уезжая в Торнио, Викстрёмы оставили нам всю мебель, что упрощало нам переезд. Кроме того, в их одноэтажном доме было и электрическое освещение, и даже телефон. Сам домик был небольшой, с тремя спальнями, гостиной и кухней. Правда, удобства, находились во дворе, а не как у нас на хуторе, в пристройке к дому.

Но, самое главное, что мне понравилось больше всего — это громадный, кирпичный каретный сарай. По площади как бы не в половину жилого дома. Им долго никто не пользовался, но если провести куда электричество, сделать там небольшой ремонт, то получится отлична мастерская, в которой можно творить всё, что твоей душе будет угодно.

Сама губернская столица производила на меня двойственное впечатление. Городок с численностью населения в пятнадцать тысяч человек вроде бы и не мог похвастаться величием и по-настоящему городской жизнью. Большая деревня, где продолжали разводить скот и птицу, на девяносто процентов состоящая из деревянных и довольно убогих строений, но с электричеством, телефоном, водопроводом, а кое-где и с канализацией. Вокруг этого города-деревни дымили трубами полтора десятка заводов, заводиков и фабрик. В центре высились каменные, трех- и четырёхэтажные строения. А к его вокзалам приходили поезда и приплывали каботажные суда. Вроде и город, цивилизация, а можно, засмотревшись на это, и наступить на свежую коровью лепёшку.

Для посещения лицея нам требовалось купить комплект учебников и пошить форму. Так как лицей работал очень давно, то практически все швейные мастерские знали что нужно шить. Здесь форма, в отличие от остальной империи, не менялась с приходом каждого императора. Полукафтан, брюки и двубортную шинель нам пошили без проблем. Башлык взяли готовый. С фуражкой тоже проблем не возникло, предки не стали заказывать нам новые, а взяли старые, с перетянутыми верхом и низом и с кокардой с нашим странным львом, протыкающим себе голову мечом.

— Сегодня, как и планировалось, у нас будет разбор поэмы «Рассказы о прапорщике Столе» великого национального финляндского поэта Йохана Людвига Рунеберга, — почти пафосно произнёс наш учитель финского и шведского языков Конрад Фредрик Кивекас. — Я очень надеюсь, что вы все успели прочитать эту поэму, — и он, обвёл своим строгим взглядом наш притихший маленький класс.

— Я тоже на это очень надеюсь! — подал голос и наш классный наставник Теодор Оскар Фростерус, примостившийся на стуле за нашими спинами.

Самое интересное, что я с этими двумя господами был знаком очень давно, как впрочем и они со мной. Оба — журналисты, оба — писатели-прозаики и оба — главные редакторы своих собственных газет. Причём, работа в лицее была их чуть ли не основным доходом. Откуда я это знаю? Да всё очень просто! Отец моего старшего пионера, Ялмара Стрёмберга, работал журналистом-корректором во всех четырёх печатных изданиях этого небольшого городишки и в газетах этих господ тоже.

И довольно много чего рассказывал про них Ээро Эркко на партийных конференциях, которые проходили в нашем кемпинге. Ну, и они сами приезжали на них. А херра Кивекас вообще был нашим постоянным клиентом, наезжая к нам на рыбалку почти каждый месяц.

Наш классный наставник мужиком был хоть и строгим, но справедливым. В детстве сполна хлебнул горя из-за пьющего отца. Их семья вела практически нищий образ жизни, ютясь в самодельной полуземлянке на окраине Улеаборга. Пока, по его же собственным рассказам, которыми он очень любил с нами делиться, не произошло чудо. К его отцу обратился Бог и заставил того бросить пить.

Из-за чего благосостояние их семьи резко скакнуло вверх, и наш наставник смог получить образование, и в нашем лицее в том числе. Где его наставником на литературном поприще и стал, уже тогда работавший здесь, наш учитель финского и шведского языков Конрад Фредрик Кивекас. Прям какой-то бразильский сериал. А если учесть, что наш наставник в этом же лицее познакомился и со своей будущей супругой, а их старший отпрыск Самули сидит от меня справа за соседней партой — то вообще попахивает «Болливудом».

В нашем лицеи учились и девочки. Но в отдельном корпусе. Впрочем, как и начальная школа. Наш класс занимал кабинет на первом этаже с окнами, выходящими на четырёхэтажный учительский дом. В котором и проживали Кивекас и Фростерус. Правда, в разных подъездах и на разных этажах.

В этом лицее все классы оказались маленькими. Каждый не больше чем на дюжину учеников. В нашем и её не было, всего девять человек. Было десять, но одного уже выгнали из нашего класса, переведя во второй пятый. За исправление оценок в своём дневнике.

Учебный год в лицее начинался первого октября, а заканчивался пятнадцатого июня. Плюс, двое каникул, рождественские и пасхальные. Правда, последние длились всего четыре дня. До 1890 года лицей имел свой кампус, в котором могли проживать ученики. Но после того как это частное учебное заведение перешло на государственное финансирование, то стало чисто амбулаторным.

Так что, благодаря нестандартной дате начала обучения, я по полной программе успел поучаствовать в уборке урожая картофеля. Этот год выдался очень урожайным, и картошкой с горохом были забиты все возможные места хранения. Наш участковый, старший констебль дядя Раймо Коскинен в этом году прикупил в складчину с моим родным дядькой Тапио новую картофелекопалку. Тоже германскую, но производства не Круппа, а Паулюса.

Новая картофелекопалка не раскидывала урожай по всему полю, а складывала клубни в аккуратный рядок, что значительно ускоряло и упрощало сбор урожая. Пока я ходил за этим агрегатом и наравне со всеми собирал картофель, бедный Микка нянчился с мелкими представителями нашего клана. И ещё неизвестно кто из нас больше уставал.

Зато на учёбу мы уезжали уже на поезде. За лето шведские подрядчики закончили строительство, и дядя Бьорк первым делом запустил пассажирское сообщение на нашей линии. Пока что только два раза в день, утром и вечером. Купленный в Або маленький танк-паровоз «тип-19» Коломенского паровозостроительного завода довольно легко и на одной заправке преодолевал две шведские мили (20 км), таща за собой три стареньких зелёных двухосных пассажирских вагона третьего класса.

Строительство вышло немного дороже, из-за того, что мост через речку Калимеэноя в селе Корвенкюля сделали не деревянным, а использовали десятиметровую стальную ферму, уложенную на кирпичные опоры. Но поскольку совещания по итогам строительства ещё не было, об удорожании проекта знало всего несколько человек. И я не думаю, что дед Кауко, когда вернётся из Гельсингфорса, прикажет разломать этот мост.

Зато я смог выбить у дяди Бьорка особую льготу для моих пионеров. Естественно, что никто из их предков не собирался тратить полмарки на полный проезд туда и обратно для своих детей. А им очень хотелось. И если на пустых платформах их иногда катали по грузовой станции кирпичного завода, то в город их не брали. Выбитая мной льгота заключалась в том, что именно пионеры, по предъявлению специального жетона, могли провозить багаж весом до сорока фунтов без оплаты. И их предки быстро оценили возможность бесплатно провести тот или иной груз, привлекая своих детей. А мне срочно пришлось озаботиться производством соответствующих жетонов.

Награждение же меня на торжественном построении в лицее в первый же день учёбы было для меня полной неожиданностью. Я так растерялся, что даже и не запомнил кто и что мне говорил. Немного собрался и подуспокоился только после того как мне на шею повесили золотую медаль «За Усердие» на голубой андреевской ленте. И даже произнёс небольшую ответную речь. В основном состоявшую из благодарностей родному сенату и стране, и обещаний не ударить в грязь лицом и «учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал на великий финский литератор и мой земляк Захарий Топелиус».

На следующий день все газеты Улеаборга и столичная «Финская правда» напечатали статью о моём награждении и моей ответной речи. А гад этакий, Ээро Эркко, в своей статье предложил завещание Топелиуса — «про учёбу», которое я на голубом глазу спёр у Ленина и приписал покойному литератору, сделать главным девизом для всех учебных заведений страны.

— Тебя вызывают, — толкнул меня в бок и прошептал Микки, вырывая меня из воспоминаний.

— Господин Хухта, вы там, часом, не заснули? — ехидно поинтересовался Конрад Кивекас под смешки из класса.

— Нет, господин учитель! — подскочил я с школьной лавки и, вытянувшись по стойке смирно, застыл в проходе.

— Ну, тогда прошу вас к доске. Нам бы очень хотелось узнать ваше мнение о поэме Рунеберга. Вы всё же литератор, поэтому ваш взгляд на эту поэму может быть очень интересен.

— Господин Кивекас, это свободное обсуждение или в рамках учебного процесса? — решил я прояснить вопрос о рамках данного мероприятия. А то выскажу своё мнение, а мне кол влепят.

— Ха! Как вы хитро сформулировали свой вопрос. Вот! Берите пример с вашего соученика, — обратился педагог к моим одноклассникам. — Не то что вы, господин Латту! Вышли, пробурчали и, получив тройку, на этом успокоились, — укорил он рыжеволосого пацана, младшего сына губернского директора полиции. — Господин Хухта, можете не беспокоиться, ваш ответ я оценивать не буду. Мне всё же интересно ваше личное мнение, как литератора. Да и вашему классному наставнику, я думаю, тоже, — и он кивнул в сторону господина Фростеруса.

— Прочитал я эту поэму давно, — начал я. — Ещё в шесть лет. И с тех пор перечитывал её ещё трижды. И я был крайне удивлён и поражён тем, что она считается патриотической и национальной. Ведь, на самом деле, это произведение можно отнести к сепаратистским и очень вредным.

В классе разлилась мертвая тишина, пацаны смотрели на меня, вылупив глаза, а наш классный наставник покачивал головой явно в жесте неодобрения.

— С чего вы это взяли, господин Хухта? Что за крамольные мысли? А хотя, ладно, продолжайте. Ведь я обещал выслушать, — господин Кивекас вначале возмутился, а затем, взяв себя в руки, позволил мне продолжать.

— В первой части поэмы рассказывается о неком подростке-сироте по фамилии Стол. Который рассказывает, что все его предки погибли, сражаясь за короля и Швецию против России. Хочу всем напомнить, что мы с вами сейчас проживаем именно в Российской империи, — я обвёл взглядом притихший класс и преподавателей. Фростерус чесал подбородок, а Кивекас как-то зло ухмылялся. — Далее из повествования мы узнаём, что отца мальчика взяли в солдаты тоже в пятнадцать лет, и он погиб у него на глазах в битве при Лаппо за независимость Финляндии. И вот теперь ему тоже пятнадцать, и он хочет вступить в армию, чтобы вернуть свою любимую родину к ногам короля. Полный бред и неприкрытая ложь! Вот моё мнение об этой поэме. Её надо немедленно запретить в нашей стране! — я замолчал и повернулся к учителю языков, который, судя по его красному лицу явно прибывал в ярости.

— Ты! Вы! — вытолкнул он из себя и, внезапно закрыв глаза глубоко задышал, а заодно, выставив перед собой руку с растопыренной пятернёй, явно, жестом, призывая меня оставаться на месте.

— Великолепно, господин Хухта! — наш классный наставник поднялся со своего стула и отвесил мне небольшой поклон. — Ваш разбор краток и эмоционален. Но всё-таки не сочтите за труд, объясните нам всем про «бред и ложь».

— Господин Кивекас? — я покосился в сторону учителя-предметника, ведь сейчас его урок, а значит он здесь главный.

— Да. Объясните нам, — почти прошептал он, так и не открыв глаза.

— Тогда мне нужна небольшая ваша помощь, господин Фростерус, — обратился я к классному наставнику и, дождавшись его кивка, продолжил. — Господин Фростерус, со скольки лет, у вас сохранились воспоминания о детстве?

— Хм, лет с четырёх, я думаю. А что?

— В поэме мальчик рассказывает о том, что его пятнадцатилетнего отца взяли в армию, и он видел как тот погиб. Мог ли одиннадцатилетний ребёнок стать отцом, и как на это отреагировали бы окружающие?

— Ха! Нет, конечно! Ну, вряд ли, — и он почему-то покосился на своего сына. — Но столь ранний брак невозможен. Ребенка записали бы как незаконнорожденного, а его малолетнего отца сослали бы в колонии по шведским законам. Вот жеж… Я с такой точки зрения никогда не смотрел на эту поэму. Действительно, бред.

— А ещё, они жили в Пори, который был занят русскими войсками за месяц до сражения у Лаппо. Ну и самое главное! Что это за война за независимость Финляндии? Разве герцогство Финляндское было свободным государством, разве оно не входило в состав королевства Швеция?

— Спасибо, господин Хухта, — наконец ожил и Конрад Кивекас. — Я думаю, что мы услышали достаточно, чтобы понять вашу точку зрения. Можете идти на место. Хотя нет. Постойте. А почему вы всё-таки считаете поэму сепаратистской? Из-за вашей любви к Российской империи?

— Почему? — я пожал плечами. — Господин Кивекас, скажите, а в каком году и из-за чего город в котором мы сейчас находимся вошёл в состав княжества?

— Ну, насколько я знаю, Улеаборг и центральная с северной Остроботнии присоединены к нашему княжеству по итогам русско-шведской войны в 1809 году. Согласно Фридрихсгамского мирного договора.

— А если бы победила Швеция и отец того мальчика? Был бы сейчас Улеаборг и губерния в составе Финляндского герцогства?

— Я вас понял, — сухо ответил мужчина. — Можете сесть на своё место.

— Нет! — ответил я отказом, чем ещё больше удивил учителя. — Я всё-таки хочу прояснить для вас и для моих одноклассников причины моей некой любви к Российской империи, как вы выразились.

— Минуту, — Конрад Кивекас извлёк часы и, посмотрев время, кивнул мне. — У вас есть десять минут, справитесь?

— Спасибо! — поблагодарил я его. — Господин Феллман, вы не поможете мне? — обратился я к конопатому очкарику сидящему на первой парте.

— Всем чем смогу, — улыбнулся мне внук нынешнего Улеаборгского губернатора Густава Эсиаса Феллмана.

Мы вместе с ним расчертили на доске таблицу. Где было три столбца — Великое княжество Финляндское, герцогство Финляндское и королевство Норвегия.

— Господа, — я поклонился своим одноклассникам. — Сейчас я буду записывать в столбце нашего государства то, что у него и у нас есть. А господин Феллман, будет записывать или пропускать эти же пункты в столбцах Норвегии и исторической Финляндии в составе Шведского королевства. Мы все с вами знаем, как Маркус Феллман любит историю. Итак, начали. Валюта, у нас есть маркка…

У бывшего герцогства своей валюты не оказалось, о чем и свидетельствовали прочерки в соседнем столбце. Из всего что я перечислил, у Норвегии нашёлся только парламент, валюта и собственная армия, а бывшее герцогство отметилось одними прочерками.

— Итак, господа, — обратился я к ученикам и двум обалдевшим от нашей таблицы учителям, в какой стране вы бы захотели жить? Проголосуем?

— Я думаю, это излишне. Спасибо за ваш ответ, господин Хухта. И за вашу помощь, господин Феллман. Можете садиться на свои места. И я думаю, что всё-таки оценю вашу совместную работу на отлично.