Великий диктатор

Глава 21

Лето 1900 года, последнее лето девятнадцатого века, выдалось очень холодным. В редкие дни температура поднималась до плюс пятнадцати по Цельсию. А в основном, держалась в пределах от пяти до десяти градусов. Хорошо ещё заморозков не было, а то бы всю картошку и ягоду повыбило.

Через несколько дней после того, как я продемонстрировал свою камуфляжную сетку, у меня её внезапно отобрал дед Кауко. Правда, ещё через пару дней он объяснил зачем это сделал и даже отдарился.

— Вот, держи. Это тебе за твою сетку, — дед как бы нехотя протянул мне какой-то тряпичный свёрток, который я тут же и развернул.

Ну и ничего себе! Часы! Круглые, карманные, в стальном корпусе, но без цепочки и крышки. Зато, с отдельным циферблатом секундной стрелки. «Новая Эра», производства США. За кусок старой рыболовной сети с пришитыми полосками ткани? Видимо, моё охреневание было настолько явным, что дед снизошёл до пояснений:

— Это тебе от лесных братьев.

Ну да. Спасибо. Объяснил. А кто это такие? Помнится, в моём мире были такие партизаны-бандиты в Прибалтике и в Украине. Неужто они и в Финляндии есть? Я даже представил себе бородатых стариканов, которым никто не сказал, что война между Швецией и Россией закончилась почти столетие назад, а они продолжают партизанить. Помотал головой, прогоняя образ замшелого и трухлявого дедка с мушкетом начала века и в моей накидке, и спросил у деда:

— А это кто? Ну, лесные братья?

— Контрабандисты. Знаешь это слово?

— Да, — я утвердительно покивал, наконец поняв от кого отдарок. — А как они узнали про эту сетку? А! Дед Арто из них?

— Нет. Не из них, но кое с кем дружен, как и я. Ты, внучек, лучше молчи от кого часы. Считай, что я тебе на день рождения подарил.

— Деда! А ты не боишься, что эти, контрабандисты, укрывшись моей придумкой, могут навредить твоему внуку и моему брату Нильсу. Ведь его рота, которой он командует, и прикрывает шведскую границу.

Дед очень странно на меня посмотрел, но ухмыльнувшись и взъерошив мою, опять отросшую шевелюру, пояснил:

— Нет, не боюсь. Нильс и сам с ними дела крутит. Да и не стреляют они в своих. Шведа могут подстрелить или русского. А нашим солдатам и пограничникам, бояться нечего.

— А как они отличат наших от не наших?

— Ну, ты! — дед от возмущения даже замотал головой. — То умник-заумник, а то дурак дураком! Форма у них разная.

— Это, деда. Ты им скажи, что осенью надо добавлять жёлтые и красные ленточки, а зимой все менять на белые.

— Вот, возьми куски старых сеток и сделай в этих цветах, и отдай Арто. А то нашёл себе курьера! — возмутился дед, попытался отвесить мне леща, промахнулся, сплюнул с досады под ноги и пошёл по своим делам.

А я принялся внимательно осматривать часы. И обнаружил, что задняя стенка у них тоже стеклянная. Явно, часы для аккуратного ношения в часовом кармашке, а не для таскания в мальчишеском кармане. И если я буду их там держать, то долго они не проживут. Оставлю-ка я их в комнате, как настольные часы, только подставку надо будет под них сделать.

Вот за подставкой я и пошёл к брату Эсе. Он как раз резал деревянные ложки со своим учеником и заодно нашим кузеном Армасом, первенцем дяди Каарло. Ложки нужны были для фабрики. Вернее, для фабричной столовой, где ежедневно кормили работников. Кто-то из них имел свои ложки, а кто-то нет. Вот для такой категории Эса каждый месяц резал пятьдесят ложек. Без покраски или лакового покрытия подобные изделия долго не жили, да и работнички тащили их за милую душу.

— Чего тебе? — как-то недружелюбно ответил брат на моё приветствие.

— Подставка нужна. Под часы, вот под эти. Я и рисунок нарисовал…

— Красивые. Где взял? — перебил меня Эса.

— Дед Кауко подарил. Говорит, что на день рождения. Хотя уже больше месяца прошло.

— А! Не обращай внимания. У него есть подобная причуда. Помню, мне десять было, так он мне в марте, на ярмарке, купил большой леденец. Вот, говорит, Эса, с Новым годом тебя. И с другими так чудил. Так что тебе надо-то?

— Подставка настольная. Вот, я нарисовал. Пусть дома стоят, а то я их быстро угроблю.

— Это точно. Хм, я понял, твою задумку. Оставь часики. Я потом вместе с подставкой деду покажу, может хорошим товаром оказаться. А что? — он зло ощерился на Армаса, который почему-то неодобрительно покачал головой.

— …? — удивился мальчишка.

— Чё ты головой крутил на мои слова?

— Я мошку прогонял! Чё? Нельзя? Матти, чего он такой злой сегодня, — кузен решил поискать моей защиты.

— Ой! Мелкий! Всё! Извини! Не хотел! Не высыпаюсь в последнее время. Аннели на сносях, вот и срываюсь на всех. Извини, брат! — и он, протянув руку, пожал в знак мира лапку мальчишки.

— Где?

— Да вот же, на второй странице!

— А, вижу. «Первым из всех иностранных отделов был готов русский городок у Трокадеро». Хм. Русский?

— Это перевод статьи из русского литературного приложения «Огонёк». Мам, просто читай дальше.

— Ладно, ладно. «Этот павильон предоставлен был русским комиссариатом Финляндии и устроен под непосредственным наблюдением финляндского делегата при русском комиссариате господина Рунеберга».

У нас тут внеплановое семейное собрание, на котором мама зачитывает статью про парижскую всемирную выставку. Свежую «Финскую правду» приволок братец Эса с воплями, что тут статья про нашего мальчика. Ну, про меня. Слава Богу, что было воскресенье и вечер, и почти все были дома. Никого особо искать не пришлось.

Эса предлагал начать читать статью с конца, где про меня, но матушке виднее, и она начала с самого начала.

«Финляндские архитекторы прекрасно распорядились предоставленным им, на улице Наций, небольшим участком и возвели здесь здание, которое поражает своим оригинальным стилем и своеобразной орнаментовкой, но которое вполне соответствует местной природе и местным вкусам. Авторы проекта здания — господа Сааринен, Линдгрен и Гезеллиус. Оно было выстроено в Гельсингфорсе и затем в разобранном виде привезено в Париж и поставлено на месте финнами-рабочими».

— А почему раньше не писали про участие Финляндии в выставке? — возмутился было отец, но был прерван матерью.

— Писали! В «Ежедневной газете»! Но ты же теперь не младофинн, ты же её не читаешь. И вообще! Не отвлекай, дорогой! «В общих чертах оно представляет кирху местного стиля, но орнаментовка его ничем не напоминает храм. Над входом в отдел французская надпись: Pavillon finlandais — Section russе. У сторожа финляндского отдела надпись на шапке белыми буквами по синему фону Finlandе. Внутри павильон богато декорирован работой местных художников. Барельефы стен представляют сцены из жизни финляндских крестьян; это — произведение скульптора Галлонена. Фрески центрального купола изображают сцены из эпической поэмы финнов „Калевалы“; они принадлежат кисти известного художника Акселя Галлена. Знаменитый живописец Альберт Эдельфельдт написал несколько панно с финляндскими пейзажами; другие панно — произведения также очень талантливых художников Бломстедта, Биссанена, Энкеля, Ярнефельда».

— Да когда же там про нашего Матти? — возмутился отец не выдержав перечисления всех этих скульпторов и художников.

Матушка не обратила внимания на его ворчание и продолжила чтение:

— «В финляндском павильоне богато представлено дело народного образования в Великом Княжестве. Прежде всего, обращают внимание экспонаты политехнического института и профессиональных школ, далее — работы учеников учительских семинарий. В этих семинариях много времени посвящается обучению будущих учителей ручному труду, так как этот труд является одним из главных предметов преподавания в низших школах, что составляет любопытную особенность финского народного училища».

Это как это? Моему удивлению не было предела. Уроки труда в начальной школе? Тогда почему у нас таких нет? И вообще, что происходит? В княжестве идёт планомерное притеснение всего финского, а тут, внезапно, отдельный павильон на всемирной выставке! Чудны дела Твои, Господи!

— «Интересны также работы учеников специальных училищ для калек, слепых и глухонемых». Нет, не то. «Общество для изучения финской флоры и фауны выставило изданный им богатый атлас Финляндии». Тоже не то. Ага, вот! — мама явно нашла в статье упоминание про меня. — «Но „гвоздем“ финляндской выставки является маленькое, но чудесное изобретение из стальной проволоки, под названием „Финская скрепка“. В самой глубине выставки, находится небольшой станок, который безостановочно, с самого открытия выставки продолжает и продолжает выпуск этого проволочного чуда. Которое покорило всю выставку, и, уже ни один павильон не обходится без использования в делопроизводстве этого удобного канцелярского предмета, придуманного финскими изобретателями Л. Мехелином и М. Хухтой. Президент Франции Эмиль Лубе лично вручил золотые медали и дипломы этим изобретателям, главе русской комиссии, директору „Департамента Торговли и Мануфактур“ В. Ковалевскому.»

— Какое отношение имеет Мехелин к придумке нашего Матти? — вскипел батя. — Отец, ты как договор с ним заключал? Почему, изоб, изаб, избер, тьфу, напридумывают слов…

— По салаке! — перебил его дед присказкой, которая в русском, звучала бы как — «по качану». — У нас полный патент только на княжество распространяется. В остальных странах, он патентовал эту придумку как совместную.

— Меня другое волнует! — влез в разговор братец Эса. — Почему диплом нашего Матти какому-то русскому дали? Деда! Съезди к Мехелину и узнай всё!

— Как только — так сразу! Съезди! Нашли слугу! Пусть он сначала из Парижу вернётся.

— А, откуда ты знаешь что он в Париже? Может тебе просто лень съездить? — взвился отец.

— Да как ты смеешь?!

Я, бочком-бочком, выбрался из кухни и рванул к себе наверх. Следом за мной на лестницу юркнула и Анью. Подальше от начавшего закипать семейного котла. Наверное передерутся сейчас. Давненько они не ссорились, наверное уже и сами соскучились по подобным разборкам. Но это — без меня. Не понимаю я подобных развлечений.

У меня и так было чем заняться. Я тут надумал принять всех своих братьев-рыцарей в пионеры. В финские пионеры. Ну а что? Почему нет? Ведь сам им обещал создать тайную политическую партию. Чем пионеры хуже? Вот теперь мучительно вспоминал клятву, девиз и устав, которые учил в далёком будущем.

Кое-что вспомнил, но долго ломал голову, как исправить текст под местные реалии. А то в девизе: «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!», что исправлять? К чему должен быть готов финский пионер? Отзыв и салют, можно оставить прежним, вот девиз…

Писать — «Пионер, к борьбе за независимость Финляндии — будь готов!» — нельзя! Сепаратизм чистой воды. А что тогда? Вот и ломал голову. Из пионерских законов вспомнил только три, вот их, исправив и записал:

Легче всего оказалось с атрибутикой. Купил на рынке в Улеаборге двухцветную шёлковую ткань, одна половина синяя, а другая белая, и с помощью сестрички Аньи наделал двухцветных галстуков в национальных цветах. Из отходов этой же ткани сестрёнка вырезала маленькие финские флажки, которые можно было нашить куда придумаем. У брата Нильса, который по совместительству являлся командиром роты местной национальной армии, разжился нарукавными нашивками с цифрами от одного до четырёх. Сначала думал разбить свой отряд на четвёрки, а затем решил всем будущим пионерам раздать только нашивки с цифрой один. Будут первым отрядом. Мало ли, а вдруг ещё какие отряды у нас заведутся в округе?

Анью, кстати, совершенно не заинтересовалась зачем мне сдалась вся это атрибутика. У неё случилась великая любовь. Ну, так пятнадцать лет девке. Втюрилась она в Пентти Элстеля. Тихого и скромного парнишку её лет. Был он сиротой и проживал у дальних родственников. Когда-то давно, ещё до моего рождения, вся его семья умерла от малярии, выжил только он один. И вот теперь очень переживал, как и моя сестра, что наша семья не будет согласна на такой неравный брак.

Так как после залёта Тюуне сестра опасалась подходить к матери за советами, то вываливала свои проблемы на меня. А что я мог ей посоветовать? У меня был только опыт воспитания мальчишек. Вот, я, в основном, и молчал, давая ей выговориться. Единственно, не забывал напоминать, что надо подождать. Ещё хотя бы годик. А там что-нибудь придумается.

С пионерской песней, которая «Взвейтесь кострами, синие ночи», получилось легче всего. И вспомнить, и перевести и, изменить:

Осталось дело за малым, организовать этот самый пионерский отряд. А то я напридумывал всего, а мои братья-рыцари возьмут и не захотят становиться пионерами. И останусь я с кучей никому не нужной атрибутики…

Через неделю после выхода статьи о парижской выставке к нам нагрянул Георг Стокманн в компании со своим старшим сыном Карлом. Как по мне, так два дедка. Одному семьдесят пять, а второму пятьдесят пять. Оба бородаты, усаты и с одинаковыми орлиными носами. В отличие от прошлых приездов со мной поздоровались как с взрослым, пожали руку и подарили серебряные часы с дарственной надписью и монограммой Стокманнов.

Прям, год часов. Если так дело и дальше пойдёт, то к концу года, кто-то может мне и золотые часы подарить. Подаренные же я сначала принял за германские, из-за названия «Paul Buhre». И только через пару недель до меня дошло, что это марка российского производства, фабрики Павла Буре.

Приехавшие Стокманны поздравили меня с получением золотой медали парижской выставки, хотя я её и в глаза ещё не видел. И рассказали, что им пришло предложение от французского издательского дома «Леви» об издании во Франции моих книг. Вот они и приехали согласовать это дело с моим представителем.

Оказалось, что Ээро Эркко перевел мои книги на французский и убедил Георга Стокманна напечатать сотню экземпляров и отправить на выставку, с Леопольдом Мехелином. Как он там распространял мои книги — неизвестно, но зато известен результат — предложение от издательства Кальмана Леви.

— А я не знал, что дядя Экко владеет французским, — высказал я своё удивление деду, когда наши гости отправились спать.

— Эка невидаль, — пробурчал дед Кауко. — Я тоже в школе изучал французский.

— Ты? Французский? Но зачем? Финского и шведского, что, недостаточно было?

— Финский тогда вообще практически не давали в школах. А французский приходилось учить, потому что всё делопроизводство в княжестве до шестидесятых годов было на французском.

— Почему? Зачем? — моему удивлению не было предела.

— Пф, если бы я знал. Всё, хватит языком чесать! Бегом, ноги и уши мыть, и спать!

Так просто, заключив новый договор с Стокманнами на продвижение моих книг за рубежом, отделаться от них не получилось. Сразу после подписания всех документов они насели на деда и на меня, выясняя, не изобрёл ли я ещё чего-нибудь наподобие скрепки. А то, по их словам, в следующем году должна состояться Панамериканская выставка в Буффало, и было бы очень неплохо поучаствовать в ней, и чем перкеле не шутит, что-нибудь выиграть.

У меня было в загашнике несколько товаров, которые в будущем могли принести неплохой доход мне и нашему клану. Но Стокманнов я в числе выгодополучателей не видел. Пока не услышал про выставку в США.

— Херра Стокманн, у меня есть одна придумка, которая может принести в Соединенных Штатах очень хорошую прибыль. Но её надо очень тщательно патентовать, чтобы никто не смог обойти наш патент.

— Матти, что ты там такое придумал? Почему от меня скрывал? — возбудился не на шутку дед Кауко.

— Деда, тот сарай, который мы с тобой красили. Ну, когда я про это стихи сочинил. Ты его ещё не перекрашивал?

— Какой сарай? Я тебя про придумку спрашиваю. Причем здесь, наша развалюха? Извините, господа. Что-то малец мой блажить начал, — и он погрозил мне кулаком.

— Так, для того чтобы понять, что это за изобретение, надо поучаствовать в покраске сарая, — не пошёл я на поводу у деда и продолжил гнуть свою линию.

— Маттиас, я так понимаю, что ты придумал какое-то новое приспособление для покраски? — спросил меня Карл Стокманн, перековеркав мое имя на немецкий манер. И дождавшись моего кивка, обратился к своему отцу. — Я не против поучаствовать в том, что придумал этот малыш.

— Ну, ещё бы. Ты с Францем недавно и так забор красил. Представь, Кауко, он со своим десятилетним сыном решил забор красить. Оба перепачкались в побелке с ног до головы, — поделился старший Стокманн с моим дедом.

Тот как-то нейтрально покрутил головой, то ли соглашаясь, то ли осуждая этот поступок. Хотя по его лицу было видно, что он не понимает, что такого преступного в этом деянии.

— Да Франц просто прочитал «Тома Сойера» Марка Твена, вот ему и захотелось попробовать. А ты, Маттиас, читал эту книгу?

— Да, херра Стокманн. Читал. Так вы будете сарай нам красить? — улыбнувшись, поинтересовался я нагло, прямо в лоб у него.

— Ну. Если херра Хухта найдёт мне рабочую одежду, то я согласен, — дед с старшим Стокманном переглянулись, и тот кивнул, как бы разрешая поучаствовать своему сыну в этом эксперименте.

Я тут же метнулся к себе в комнату и притащил к ним на суд несколько самых простых и обычных в моем мире малярных валиков.

Железная ось с деревянной ручкой, шайбами и гайками, деревянная основа. На одни цилиндрические заготовки были приклеены столярным клеем шерстяная ткань, а на другие — овечья шкура. А также, двойной валик для нанесения рисунков на стену.

Изготовление валиков я начал ещё весной. Оси и рамы мне помог изготовить наш управляющий кирпичным заводом Кевин Райт. Ручки и деревянные основы, как гладкие, так и с рисунком, сделал братец Эса. А я, прикупив ткани, шкур и клея, собрал всё воедино. Но никак у меня не находилось времени поговорить об этом с дедом.

Покраска валиками увлекла всех. К младшему Стокманну присоединился и старший, и даже мой дед. В процессе покраски сарая и нанесения узоров, они сами расписали где возможно применение подобных «Финских кистей», как я назвал эти валики. Дед затем долго с ними торговался, но заключили они договор к обоюдной выгоде, поделив доход от ещё не запатентованных кистей пополам. Вполне возможно, что наш клан потянул бы их производство в одиночку, но патентование за границей княжества было нам пока не доступно. Да и эффективность рекламы у торговой империи Стокманнов куда выше, а если ещё и на выставке в США покажут, то вообще, можно ждать хороших прибылей.

— Что это такое? — спросил Вячеслав Константинович Плеве у финляндского генерал-губернатора Николая Ивановича Бобрикова, указывая рукой на окно, выходившее на Сенатскую площадь Гельсингфорса.

— Очередная акция протеста, — пожал плечами генерал-адьютант, рассматривая в окно несколько сотен человек, которые молча стояли на площади и смотрели на его резиденцию.

— Нет, я не про это. Это-то понятно. Я про то что у них на лицах.

— Так называемые «Мумми-маски», — поставил Плеве в известность директор канцелярии, Франц-Альберт Александрович Зейн. — Носятся во избежание заражения какой-либо болезнью. А местные сепаратисты используют их как средство протеста, нанося на ткань национальные символы.

— Это надо срочно запретить! И послать полицию, чтобы она поснимала эти «му-му» маски с протестующих, — не на шутку разошёлся фон Плеве.

— Ношение масок одобрено местным департаментом здравоохранения и сенатом. Если мы, запретим им бороться с болезнями, то это может привести к открытому бунту, — развел руками директор.

— Кто это вообще придумал? — не унимался министр — статс-секретарь.

— Один восьмилетний мальчик из Северной Остроботнии, — как-то грустно ответил генерал-губернатор.

— Что? Какой мальчик? Причем здесь сепаратисты и какой-то мальчик? — уже почти кричал Вячеслав Константинович. — Если он виноват, то надо и его наказать. Я не знаю! Изъять из семьи и отправить в кадетский корпус, куда-нибудь в Сибирь, чтобы другим было не повадно.

— Не всё так просто, дорогой мой Вячеслав Константинович. Этот ребёнок, довольно известен в княжестве. Как юный, одарённый литератор, — попытался объяснить Плеве генерал-губернатор. — К тому же, он, на парижской выставке получил золотую медаль. И если мы как-то накажем его, это может отразится и на международных отношениях. Тем более, что у государя-императора запланирован в следующем году визит во Францию.

— Ничего не понимаю. Но это же просто ребёнок! — никак не мог успокоиться господин Плеве. — Я же вам уже сказал! Изъять из семьи и отправить в кадетский корпус, куда-нибудь в Сибирь! Накажем так, чтобы не было понятно, наказание это или поощрение!

— Ему благоволит Александра Фёдоровна, — выложил последний козырь директор канцелярии, пытаясь успокоить разошедшегося министра.

— Да мне глубоко насрать какая из местных блядей ему тут благоволит! — заорал было фон Плеве, но осёкся, когда через ярость, до него наконец дошло, про кого ему говорят.

Он облизал вмиг пересохшие губы и, глядя белыми от ужаса глазами на генерал-губернатора Бобрикова, уточнил:

— Императрица? — и зачем-то потыкал указательным пальцем правой руки в потолок.

— Да, — подтвердил генерал-адьютант.

— Bordel de merde![1] — высказался в сердцах на благородном французском фон Плеве, понимая, что его слова, сказанные даже в столь тесном кругу, не сегодня так завтра, но непременно будут доложены императору Николаю, и вылетел из кабинета генерал-губернатора, громко хлопнув дверью.