Вихри на перекрёстках

18

— Мамочка, мама!.. Убейте и меня… Прошу, убейте… Валечка, папа, где вы?..

Галя привстала с санок и упала ничком на ровный белый снег. Она ползла, но не к убитой матери, которая еще вздрагивала, держась за конец веревки, привязанной к саням. Ползла к немцу. Гитлеровец чуть отступил к толстой сосне. Он не боялся больной девочки, ее залитых слезами глаз, а отступил, чтобы сфотографировать эту жуткую картину, созданную им самим.

— Дяденька, — обратилась Галя к Гуту, стоявшему рядом с фашистом, — попроси, чтобы он убил и меня…

Гитлеровец повернулся и пошел по дороге. За ним зашагал и Гут. Галя поползла к матери, голыми руками подгребая под себя снег. Припала к материнской груди, прислушалась. Сердце еще изредка билось. Девочка приподняла ее голову:

— Мамочка, миленькая, встань…

Но голова матери была тяжелая, глаза закрыты.

— Мамочка, — запричитала Галя, — ты говорила, что будешь возить меня в коляске, только бы я жила. Почему он, проклятый, убил тебя, а не меня?

Вдруг в Ольховое затрещали пулеметы. Вначале их заглушил многоголосый крик людей, потом голоса стали затихать. Грозно зашумел старый бор и будто наклонился в сторону деревни. Это пламя, охватившее Ольховку, потянуло окружающий воздух в созданный фашистами смерч. «Стреляют всех без разбора», — подумала Галя, и чувство жалости в ее душе уступило место страху. Девочка поднялась на колени. Пулеметы все еще продолжали пальбу. Неизвестно откуда взялись силы. Одним рывком Галя подтащила санки и уложила на них мать. Потом набросила веревочную петлю на свои слабенькие плечи и ползком поволокла санки назад, в сторону Слободы. Нет, не в деревню: там полно немцев. Отвезет мать на кладбище. Но как там похоронить ее? Лучше везти на просеку, пересекающую болото, и пробираться дальше на восток. Там она встретит своих и расскажет обо всем. Может быть, увидит и отца.

В эти минуты девочка не чувствовала ни усталости, ни холода. Мысленно она уже преодолела километра четыре и приближалась к болоту. Но стоило остановиться и подняться на колени, как оказалось, что отползла совсем недалеко. Еще слышались глухие одиночные выстрелы в Ольховке. Руки горели, а кончики пальцев стали как чужие. Начала растирать их и почувствовала, как в пальцах закололо. Это и навело на мысль проползти еще немного и разрыть муравейник, что белой от снега горкой возвышается около сосны. Пускай муравьи кусаются, можно потерпеть. И чем глубже разрывала Галя муравейник, тем теплее становилось ее рукам. «Ведь говорила я маме, что пора мне учиться ходить, спина уже не болит, — думала девочка, — так нет, полежи еще с полгода. А как было бы хорошо, если бы я сейчас могла стоять».

Татьяна Николаевна опасалась, чтобы дочь не осталась горбатой, поэтому и уговаривала ее все время лежать на спине на голых досках. А Галя иной раз тайком от матери садилась на кровати, но сразу начинала кружиться голова и с нею окна и стены. Мать с нетерпением ожидала прихода своих: уж тогда, думала она, поднимет дочку. Но злая судьба решила иначе…

Бор сменился чахлым, но густым березняком. Тяжело было Гале здесь с санками. Выбираться на дорогу она боялась: только что из Ольховки проехало несколько машин с гитлеровцами. И, обмотав руки каким-то тряпьем, девочка продолжала двигаться дальше и дальше, волоча санки за собой.

Начинало смеркаться. Галя торопилась, и от этого сильнее билось сердце, еще больнее впивалась веревка в плечи. Сначала девочка решила нигде не останавливаться даже ночью, но силы таяли с каждой минутой. Хорошо бы наткнуться на какую-нибудь землянку или стожок сена, в который можно зарыться с головой и пролежать до утра. Но ни землянок нет, ни стогов. Нет и спичек, чтобы разжечь костер…

Галя остановилась. Раньше она смотрела только вперед, потому что страшно было оглядываться на неживую мать. А теперь, когда стемнело, девочке захотелось быть рядом с нею. Подползла, опять заплакала, упала головой на грудь, начала целовать холодные руки. Почти не сознавая, что делает, расстегнула пальто на груди матери, и вдруг сквозь горечь в душе дочери сверкнула искорка радости: под пальто, в кармане халата, оказалась коробка спичек. Это еще Данилов принес их. Мама экономила спички и вот одну коробку сберегла.

Сразу прибавилось сил. Галя опять впряглась в веревку и начала выбираться из березняка, чтобы попасть в большой черный ельник, видневшийся в глубине леса. Под некоторыми елями не было снега, лежала только мягкая сухая хвоя. Девочка остановилась под густым шатром старой елки. Наломала сухих сучьев, ощупью нашла на одном из стволов натек смолы, немножко нацарапала ее и разожгла огонек. Долго еще ползала она от дерева к дереву, собирая топливо на всю ночь.

Неподвижное лицо матери при свете огня как бы ожило: то начинало светлеть, то опять темнело. Галя смотрела на него и думала: «Может быть, мне это только кажется, я сплю и вижу сон? Нет, я не сплю, и мама убита. Я не стану ее хоронить, не разлучусь с ней до тех пор, пока не встречу папу. Он похоронит маму и возьмет меня с собой. Я научусь ходить, пойду в Германию и буду искать там того гада, который убил маму. А Гута сама повешу».

Девочка понимала, что она теперь как беспомощная пылинка, но верила в силу отца, сестрички Вали, в силу наших. Кажется, каким бы ни был человек по характеру, происхождению, вероисповеданию, а в большом несчастье он тянется к другому человеку, надеясь на его помощь. Но совсем недалеко по дороге проезжают на машинах люди, а тринадцатилетний больной ребенок ни за что не обратится к ним за помощью. Лучше попасть к волкам или одичавшим овчаркам, чем к этому двуногому зверью!

На груди у матери, казалось, еще сохранилось тепло. Галя прилегла к ней, прижалась. За спиной потрескивал слабенький огонек, но он совсем не грел. Девочка дрожала то ли от холода, то ли от страха. Хотела уснуть и не могла. А может быть, и забылась тревожным сном, потому что вдруг откуда-то начали то появляться, то исчезать немцы, где-то рядом кривлялся и хохотал хитрый Гут. Галя вздрогнула, подняла голову: вот он, убийца, опять показался, пряча лицо.

— А-а-а! — закричала девочка.

И гитлеровец сразу исчез.

Что-то зашумело и шлепнулось позади. Сжалось сердце. Нет, это снег соскользнул с ветвей. Начинало светать, и, хотя мороз не крепчал, Гале стало очень холодно. Она застегнула пуговицы на пальто матери, накрыла платочком ее лицо и подбросила сухих сучьев в костер, чтобы согреться на целый день.

Теплую зиму люди обычно называют сиротской. Вот и сейчас у сироты уже не было слез, а зима плакала: на ветках висели крупные капли. «Это хорошо, я не замерзну», — мысленно успокаивала себя девочка. Вдруг издалека донесся какой-то треск, и Галя сразу вся сжалась, от ужаса перехватило дыхание. Слышно было, что по ее следам кто-то крадется. Галя уже не чувствовала, как бьется ее сердце, и инстинктивно прижалась к матери, будто искала у нее защиты. Ей показалось, что мать шевельнулась, хочет поднять голову и посмотреть, кто к ним идет. И вдруг из кустов появилось несколько человеческих фигур, среди которых она узнала только одну.

— Мамочка! Он идет, Гут! — крепко закрыв глаза, закричала Галя. Она не слышала человеческих шагов и лишь, когда кто-то крепко взял ее под мышки, повернулась и вскрикнула:

— Убивай и меня!

Момент был жуткий. Володя глянул на Гута, Валя упала на труп матери и зарыдала.

Бойкач присел возле огня, начал подгребать к нему недогоревшие сучья. Молча опустились на землю хлопцы, дед Остап. Как изваяние, застыл Гут. Перед глазами его возникла почти та же картина, которую он уже видел. Только тогда Гут был в роли присяжного заседателя на «суде», устроенном фашистским разбойником. А сейчас стоит как на углях, смотрит на Галю и ждет, что она вот-вот глянет ему в глаза. Придется что-то сказать, но что? В голове теснился рой мыслей. Гут понимал, что попал в западню. Но, может быть, из нее есть еще выход? И, посмотрев вокруг, он медленно направился к большой ели.

— Куда? — остановил его голос Бойкача.

— Я… я дров принесу…

— Хватит этих.

Гут остановился, но на прежнее место не вернулся. Немного стянул с ноги сапог, поправил брюки и опять подтянул голенище. Командир заметил это, но не придал значения. И вдруг что-то стукнуло по лысой голове деда Остапа, который сидел ближе других к покойнице, держа в руках шапку, и сразу за елью громыхнул взрыв. Гут бросился в кусты. Но Анатолий мгновенно повернулся и дал по нему очередь из автомата. Успел полоснуть из своего и вскочивший на ноги командир. Гут корчился на снегу. Партизаны окружили его.

— Теперь вы меня взяли, бандиты, — скрипнув зубами, со стоном пробормотал предатель.

— Я все время наблюдал за ним, — сказал Анатолий. — Он незаметно вытащил из-за голенища гранату и швырнул в нас.

— Никогда бы не подумал, — удивился Володя. — Так бездарно могли погибнуть!

— Ну, такой гранатой он бы нас не убил, а ранить мог. Это немецкая наступательная граната, она как гусиное яйцо.

— И все же кто-то из нас счастливый. Посмотрите, наверное, сильно разбил голову старику. Валя снег прикладывает.

— Граната от головы отскочила рикошетом за елку, там и разорвалась. Я даже видел, как она летела, — объяснил Анатолий.

Гут извивался, как змея, пачкая кровью чистый снег. Никто из партизан еще не знал, что он присутствовал при убийстве Валиной матери. Командир все время думал о злодеяниях, совершенных гитлеровцами в Ольховке, и даже не задумывался, что представляет собой этот ничтожный человечишка — Гут. Анатолий же заподозрил в нем хитрого пройдисвета и все время незаметно наблюдал за ним. А Гут, в свою очередь, следил за поведением командира и пришел к выводу, что тот не обращает на него никакого внимания. Предателя же можно было еще раньше понять. Например, когда он не хотел идти по следу, проворчав, что это кто-то или тащил дрова, или удирал из Ольховки. Но Валя сразу узнала след полозьев их санок, и пришлось пойти вместе с партизанами, хотя изменник и мало верил в то, что они найдут девочку живой.

И вот теперь все надежды мерзавца на спасение разом рухнули!

По просьбе Гали Гута перетащили к костру. Девочка рассказала, как он бегал по деревне, водил фашистов по хлевам, погребам и выдавал людей.

— Дайте мне винтовку, я его добью! — просила она.

Володя подошел к предателю.

— Мы не такие кровожадные, как твои новоявленные хозяева, — сурово заговорил он. — Мы гуманнее отнесемся к тебе, хотя ты и враг. Могли бы и бросить в лесу: подыхай, как бешеная собака! Но мы поступим милосердно.

Лесную тишину снова разорвала автоматная очередь.

— Гут хитрил, — опустив автомат, продолжал Бойкач. — Он хотел один жить в большой деревне и ради этого пожертвовал жизнью всех односельчан. Но не удалось. Не осуществился и второй его план: вывести летчика к нашим войскам, выдавая себя за советского патриота. Давайте-ка, хлопцы, обыщем его. Жалко, что не сделали этого раньше.

Партизаны стянули с трупа сапоги и в уголке одной из портянок нашли тяжелый узелок. В нем оказалось несколько золотых колец, золотые монеты и даже зубные коронки.

— Успел, гад, награбить, — сквозь зубы пробормотал Анатолий, ощупывая швы пиджака. И вдруг вскрикнул: — Тут что-то зашито!

Распороли подкладку, и под ней нашли бумажку с напечатанным по-немецки и по-белорусски текстом:

— Вот сволочь, он же еще летом вместе с этим золотым человеком — Гольдманом — участвовал в блокаде партизан! — сказал Володя.

— Я говорил, а вы не обратили внимания: его фамилия, как предателя, была записана в блокноте Данилова, — напомнил Гриша.

— Ну, черт с ним, оттащите эту падаль подальше в лес, — махнул рукой командир. — Дедуля, голова болит?

— Шишку здоровую посадил, — пощупал дед Остап свою лысину. — Но я рад, детки, что моя голова спасла вас.

— Счастливый ты, дед: из второго пекла вышел живым.

— Когда они сожгли Святое, меня там не было: на плесе рыбу ловил. Как услышал стрельбу, увидел пламя, — бегом в кусты да и отсиделся там. А людей изверги перестреляли… И старуху мою… И дочь…

Старый Остап хотел заново строиться, но тоскливо было жить на пепелище одному, без людей. Он и подался к знакомым в Дубравку. Мастер на все руки — и столяр, и плотник, дед не боялся погибнуть без куска хлеба. Но и Дубравку фашистская нечисть не обошла стороной. Однажды ночью гитлеровцы согнали всех жителей деревни и под усиленным конвоем повели в Ольховку.

Вместе со старыми и малыми немцы втолкнули Остапа в гумно. На улице люди стояли будто в очереди, только неизвестно за чем. Всего в Ольховку фашисты согнали более тысячи человек. Некоторые пытались спастись, бросившись огородами наутек, и их тут же пристрелили: гитлеровцы окружили небольшую деревню плотным кольцом своих головорезов. Никто из арестованных не знал, что их ожидает, но Остап догадался по «почерку» захватчиков и весь день, всю следующую ночь копал в гумне яму. Он предложил спрятать в нее детей и сверху прикрыть глиняными плитами, выломанными из тока, однако ни одна мать не согласилась на это.

Утром женщины увидели сквозь щели немца, шагавшего вокруг гумна с канистрой в руках. Вскоре донесся едкий запах бензина. Женщины заголосили над своими детьми. И вдруг все гумно охватило жарким пламенем, затрещали пулеметы. Кто-то предложил сломать ворота. Обезумевшая толпа ринулась на них, створки ворот распахнулись, но никому не удалось убежать: пулеметные очереди скосили всех. Только Остап, укрывшийся в яме под слоем земли и глины, остался жив. Так и лежал в ней, как в печке. А когда терпеть жару стало невмоготу, выбрался из укрытия, подполз к воротам и затаился между трупами.

Наконец палачи уехали. Старик поднялся и зашагал к лесу. Но неожиданно кто-то окликнул его. Остап оглянулся и увидел вооруженных людей. «Теперь смерть», — подумал он, останавливаясь и бессильно опуская голову. Но когда люди подошли ближе, дед с радостью узнал среди них Володю Бойкача.

— Где же вы были раньше, детки? — бросился к нему Остап. — Может, напугали бы этих людоедов, и они бы…

— Опоздали, — горько вздохнул командир диверсантов. — Ты не видел здесь женщину, которая везла девочку на санках?

— Больных, стариков и детей затолкали в гумно и сожгли. А такую женщину среди них я не видел.

— Мы осмотрели все трупы расстрелянных за околицей и тоже не нашли. И санок нигде нет. Но вот этот человек, — Володя показал на Гута, — утверждает, что ее вместе со слободскими пригнали сюда. Это мать нашей партизанки.

— Вы не по дороге шли?

— Нет.

— По дороге из Дубравки они больную женщину и старика убили. Отвели на обочину и…

— Пройдем, товарищи, по дороге. Ты в каком месте сбежал? — спросил Бойкач у Гута.

— Там, далеко…

— Дед Остап, идем с нами. Ты единственный живой свидетель этого злодеяния гитлеровцев.

Володя и Валя шли впереди. Девушка плакала, а парень успокаивал ее, хотя на душе и у самого было горько. «Столько ни в чем не повинных людей уничтожили», — думал он, и перед глазами один за другим вставали знакомые, которых теперь уже нет.

Вскоре партизаны наткнулись на след санок…

Пока ребята делали носилки, чтобы доставить в Дубравку и похоронить там убитую Валину мать, группу догнал Павел Пылила. Он и изменил намеченный партизанами план. Почти по пятам Пылилы в Дубравку приехало много немцев, начавших окапываться в деревне. Партизанское командование послало Павла предупредить группу, что на соединение со своим войском идти еще рано. Гитлеровцы надеются задержаться, чего бы это им ни стоило, на Днепровско-Березинском плацдарме и укрепиться на нем, хотя наши войска совместно с партизанами уже форсировали в некоторых местах Березину. Но крупные силы еще не подтянуты. Немцы спешат закрепиться на железной дороге Жлобин — Калинковичи.

— Да, этот рубеж для них удобен, — глядя на карту, сказал Бойкач. — Они будут на возвышенности, а нашим придется штурмовать их через огромный болотный массив, протянувшийся от Жлобина далеко на Полесье. Ни танки, ни артиллерия не смогут пройти. Придется нашим ждать, пока болото замерзнет. Значит, хлопцы, надо нам двигаться дальше на запад, возможно, там еще остались уцелевшие деревни: надо найти пристанище для Гали и деда Остапа. Работы хватит: немцы на фронтовой полосе быстро пустят поезда.

Тихий и задумчивый был лес. Прежде его будило тарахтение телег по корням деревьев, голоса возвращавшихся с заданий партизан. Теперь же все партизаны соединились со своими войсками, а окрестные деревни опустели. Гитлеровцы сделали свое черное дело и считали, что за спиной у них советских людей нет.

Осторожно продвигалась группка диверсантов по заснеженному лесу. Опять начался снегопад, старательно прикрывавший протоптанную партизанами тропинку от вражеских глаз. Хорошо, что Павел принес полный вещевой мешок патронов и капсюлей-детонаторов. Скоро хлопцы проложат еще одну тропинку, к бывшему военному городку, где хранится заготовленный летом тол: в прифронтовой полосе взрывчатки потребуется много. Правда, патроны, принесенные Пылилой, ни к чему. Все равно придется переходить на немецкое оружие. Гитлеровским тыловым центром на этом участке станет теперь Бобруйск, значит, по дорогам днем и ночью будут мотаться немцы. Где ни поставь западню, партизаны или мирные жители в нее не попадут. А фашистам ее не миновать.

Маленькая группа — не партизанская бригада, и засечь ее не так просто. Вот только Валю жалко до слез. Если Володина мама жива, она отныне станет и ее матерью…

Шагая впереди, командир вел группу к Щетовке. Стоящая среди поля, недалеко от шоссе, эта деревня не считалась партизанской. За несколько сот метров от нее, на песчаном пригорке, находится кладбище. Там и будет похоронена Татьяна Николаевна.

Но когда вышли из леса, Володя посмотрел в бинокль и увидел, что по шоссе со стороны Бобруйска к фронту движется вражеский обоз, который обгоняют автомашины, а в Щетовке ходят люди. Партизаны начали советоваться, зайти ли им в эту деревню или свернуть в Островок, где безопаснее.

Володя задумался: а безопаснее ли теперь в деревне, которая стоит ближе к лесу? Белорусский лес вообще настораживает гитлеровцев. Тем более что почти все их войска почувствовали на себе удары партизанского соединения на Березине.

Командир предложил все же с наступлением сумерек пробраться в Щетовку. Мнения разделились. Некоторые сомневались: мол, неизвестно, какие там люди.

— Какие люди? — спросил Бойкач и тут же ответил: — Наши, советские! Возможно, и есть какой-нибудь сотский, так ведь рядом Красная Армия, и он будет рад помочь нам. А к зиме фронтовые немецкие солдаты придорожные деревни не жгут, нередко сами забегают туда погреться. Где же в таком случае Гале и деду Остапу будет безопаснее?

Пришлось хлопцам согласиться с этими доводами.

— Я сам схожу в разведку и скоро вернусь, — сказал Володя.

Валя хотела, как всегда, пойти с ним, но передумала. Никогда прежде не чувствовала она себя такой одинокой, и Володя понимал это. Похоронят Татьяну Николаевну, и он будет к ней внимательнее, чем прежде. А сейчас успокаивать девушку бессмысленно. Отчасти поэтому он и отправился в разведку: чтобы меньше быть рядом и не смотреть в ее опустошенные горем глаза.

Вернулся Бойкач из деревни довольный.

— Товарищи, все хорошо. Был там один полицай, и тот с семьей куда-то драпанул. Односельчане не отпускали его, даже гужи на запряженной лошади порубили. Пускай, говорят, наши придут, тогда и уедет… Я нашел избу, где живет одна пожилая женщина. Дед Остап поможет ей по хозяйству, а она присмотрит за Галей.

— Я сама встану и буду ходить, — не согласилась девочка.

— Хорошо, хорошо, не возражаю, — согласился Володя.

Партизаны направились в деревню. Командир не сказал им, что попросил тамошних жителей сделать гроб. А могилу они выроют сами.

Как только пришли в избу, хлопцы присели, где кто смог, и вскоре начали клевать носами.

У командира тоже подкашивались ноги, но он держался. В хате собралось много женщин. Они крестились, всхлипывали, утирали слезы кончиками платков:

— Боже ты мой, какие все молоденькие…

— Одеты кто во что…

— А если им придется так зимовать?

— Небось, голодные…

Никто из этих женщин не видел прежде партизан, и теперь перешептыванию не было конца. Некоторые вышли из хаты и скоро вернулись кто с хлебом, кто с куском сала в руках.

— Большое спасибо, дорогие, — от всего сердца поблагодарил их командир. — Мы очень голодны, но… сначала должны похоронить мать нашей партизанки.

Две женщины остались в избе с Галей, остальные пошли на кладбище.

Уже смеркалось. В деревне было тихо, только со стороны шоссе доносился шум машин.

Вернулись с похорон, когда совсем стемнело. Окна в избе были завешены, на припечке горела лучина. На двух столах стояло угощение и даже бутылки с самогоном.

— Видите, какие наши люди. Говорят, немец немцу даром закурить не даст, а наши последним куском поделятся, — расчувствовался Анатолий.

Толика можно было понять. Сколько пленных красноармейцев и партизан кормила и переодевала его мать! А потом фашисты расстреляли ее только за то, что она не могла равнодушно смотреть на голодного, не поделиться с ним последней крошкой. Нет, гитлеровцам не понять наших людей, не понять их бескорыстности и гостеприимства. Сколько таких женщин сожгли, расстреляли в одной только Ольховке, а за что? За то, что ему, фашисту, отдавали яйца, молоко, но посмели накормить и голодного партизана…

Анатолий рассказал, как в начале войны к их хлеву приплелась и вскоре ощенилась там какая-то бездомная сука. Сколько ей мать молока переносила! Злая была сука, но поняла человека и вместе со своими щенками доверчиво перебралась под поветь.

А потом пришел немец и потребовал молока. Мать налила ему чуть не полный котелок, оставив немного для щенков. Услышав об этом, фашист вышел во двор и перестрелял и щенят, и суку.

Наконец ужин подошел к концу. Никому не хотелось идти в ночной караул. Легко ли будет стоять на пронизывающем морозном ветру? Еще задремлешь невзначай, а это может плохо кончиться для всей группы. Командир рискнул попросить двух пожилых жителей деревни заменить партизан на ночной охране. Те охотно согласились. Вскоре все диверсанты уже спали.

Не спали только Володя и Валя, которую хозяйка уложила на широкой лавке.

— Постарайся уснуть, Валечка, и тебе станет легче, — наклонившись к ней, прошептал Володя.

— Без меня ты совсем по другому плану стал бы действовать, да? — вздохнула девушка.

— Жизнь не спланируешь, да еще в такое время. Теперь для нас главное, что есть цель, направление.

— Мне кажется, я их не вижу.

— Неправда.

— Ложись рядом, Володя, мне будет не так страшно.

— Валечка, как я тебя жалею, люблю, люблю…

— Всегда будешь меня любить?

По двору кто-то пробежал, Вот шаги уже в сенях, кто-то идет в избу. Володя встал.

— Немцы с шоссе направляются в деревню, — приглушенно сказал один из часовых.

— Черт бы их побрал, не дали передохнуть, — выругался Бойкач, ощупью разыскивая в темноте под лавкой свой автомат.

— Я побегу домой, — сказал часовой.

— Идите, спасибо вам.

— Хлопцы, подъем, подъем… В деревню идут немцы, — по очереди начал расталкивать командир своих ребят.

Спросонья партизаны не сразу сообразили, что происходит, тыкались в занавешенные окна, в стены. Однако во двор все вышли в полной боевой готовности.

— Где-нибудь доспим, — сказал Володя и подошел к Вале. — На твой вопрос я отвечу всей своей жизнью, которая пройдет рядом с тобой.

Старый Остап отодвинул занавеску и долго смотрел, как партизаны отдаляются черными точками по белому снегу. Смотрел, пока ночная темень не поглотила их.