Високосный год

ТОСКА

Машина мусорщика, как и всегда, приехала в тот же ранний утренний час, мусорщик забил в свой колокол, поднял во дворе переполох; на лестницах встретились женщины с ведрами — заспанные, нечесаные, — вполголоса сказали друг другу «доброе утро», заторопились к машине, потом, помахивая пустыми ведрами, прошли обратно.

На дворе было еще темно. Неспешно, словно ленясь, падал на землю снег. Бродячая собака с поджатым хвостом, зябко дрожа, посматривала на ведра, с грохотом опрокидывающиеся в кузов машины, и тихонько поскуливала. Потом машина отъехала, и собака затрусила за ней.

Когда Анна с пустым ведром вернулась домой, Баграт в ночной пижаме, свесившись с кухонной тахты, на ощупь искал под ней шлепанцы. Один шлепанец он уже нашел и надел, второго не находил. Анна прошла вперед, поддела ногой шлепанец, валявшийся у двери, подтолкнула к мужу, поставила ведро на место и, еще поеживаясь от уличного холода, зажгла газ под чайником. Баграт зевнул, чесанул затылок, потянулся, хрустнув суставами, и, слегка пошатываясь, вошел в ванную.

Со двора соседнего здания снова донесся набат мусорщика.

Анна взяла с кухонной тахты постель Баграта, отнесла в комнату, кинула на свою неприбранную постель.

— Вставайте, — повернулась она к детям, спящим в кроватках с металлическими прутьями.

Дети и не шевельнулись. Анна включила свет, подошла к кроваткам, стянула с детей одеяла и шлепнула их по голым ягодицам. От прикосновения ее холодной руки сын подскочил, вцепился в край одеяла, снова натянул на себя и съежился под ним.

— Пусть сначала Нунэ встанет, потом я, — пробормотал он, не открывая глаз.

— Началось, — нахмурившись, вздохнула Анна и повысила голос: — Кому говорят, вставайте!

Шум воды в ванной оборвался, затем в дверях с полотенцем в руках появился Баграт.

— Козлятушки-ребятушки, вставайте!

— Это все ты их портишь, — проворчала Анна и, слегка оттолкнув мужа, прошла на кухню, принялась готовить завтрак. — По арифметике получили двойки, — нарезая сыр, сказала она, — эти твои козлятушки… Сто раз говорила: унеси эту дрянь, не надо мне…

«Эта дрянь» — был телевизор, который Баграт недавно купил специально для Анны. Не предупредив, ни слова ей не сказав, он притащил телевизор домой и, шатаясь под его тяжестью, улыбнулся Анне.

— Что ты наделал?! — растерялась Анна. — Теперь их разве усадишь за уроки? О чем ты думал?

— Пусть только попробуют, — глянул отец на визжащих от восторга детей. — Тебе же надо чем-то развлечься…

— …Вот теперь попробуй — оторви! Сидят как приклеенные, — продолжила из кухни Анна, сняла с плиты кипящий чайник и, прислушиваясь к радостному визгу из комнаты, позвала: — Баграт, да хватит же, Баграт!..

Она и не глядя знала, что Баграт повалил детей на кровать сына, и все трое визжат и кричат от восторга и радости. Игра была все та же: дети — козлятушки, а отец — волк. Баграт рычал, кусал — кого за щеку, кого за ногу, а дети, задыхаясь от смеха, тянули отца за уши, за нос, наскакивали на него, душили. И если б не Анна, кто знает, как долго длились бы эти самозабвенные мгновения утоления тоски?.. Конечно, Анна понимала, что они тоскуют друг по другу. Но ведь детям надо еще одеться, умыться, позавтракать и потом в школу…

С напускным гневом на лице она вошла в комнату и увидела, что муж лежит на полу, а дети сидят на его спине.

— Баграт, Баграт… — укоризненно сказала она. — Нет, у меня не двое детей, у меня их трое. Я же вчера выстирала, выгладила, — вздохнула она, глядя на ночную пижаму мужа, вышла на кухню, включила радио.

Радио захрипело. Все знали, что когда сосед за стеной включает электробритву, радио начинает хрипеть, а это означает, что уже действительно поздно.

— Да, поздно, — очнулся Баграт и поднялся. — Одевайтесь, — сказал он детям и сам начал одеваться.

Дети все еще были в игре, рычали и брыкались, нехотя натягивая одежду. Мать, озабоченно смотревшая на их щупленькие тельца, вдруг встряхнулась:

— Долго я буду ждать?

— Почему по арифметике двойки? — надевая туфли, спросил Баграт.

— Из-за задачки про бассейн, — сердито глянула на детей Анна. — Я и решила, и объяснила… Их к доске вызвали, а они как воды в рот набрали.

— Сколько раз говорил, не решай вместо них задач…

— Эх, — вздохнула Анна, — посидел бы ты с ними денек, тогда бы я с тобой поговорила. — И что-то сердито бормоча, ушла на кухню, начала разливать по стаканам чай.

Пока муж и дети пили чай, Анна завернула в бумагу завтраки, сунула в портфели сына и дочери, положила сушившиеся на батарее башмаки у двери, вспомнила, что на пальто дочери оторвана пуговица, быстренько, не присаживаясь, пришила ее.

Спустя немного Баграт и дети вышли из дома.

Баграт и Анна знали друг друга давно. Годы назад они учились в одном и том же институте, на одном и том же курсе, в одной и той же группе. В то время высокая красивая Анна не замечала Баграта, у нее и в мыслях не было, что она свяжет свою жизнь с этим незаметным, тихим парнем. В то время и сердцем, и умом ее владел учившийся двумя курсами старше Ваграм — вечно улыбающийся, неуемный гитарист, способный свести с ума любую девушку. Никто не понимал, зачем Ваграм пошел в политехнический. Ему бы певцом быть, киноартистом, а вот поди, когда хотел — учился, и даже на «отлично».

В то время отец частенько корил Анну.

— Ну, что ты нашла в этом шалопае? — говорил он и поглядывал на туфли дочери. — На таких плясунь не напасешься обуви! Дожить бы мне да поглядеть, как он будет семью содержать…

— Ничего, — успокаивала мать отца, — молода еще, пусть дружит с кем хочет. Это-то и не забывается.

Мать говорила, улыбаясь печально, а Анна мысленно удивлялась ее наивности: а почему и после замужества нельзя дружить? Анна ясно представляла свою будущую жизнь с Ваграмом: сыграют свадьбу, поженятся, а друзей им, слава богу, не занимать — сегодня у одних соберутся, повеселятся, завтра — у других, и так всегда…

Но приехавшая из России голубоглазая красавица заарканила Ваграма и увезла с собой в Ленинград, а Баграт, сразу после защиты диплома, в институтском коридоре взял ее за руку и вот так сразу, ни с того ни с сего сказал:

— Люблю тебя…

— Как так?

— Да вот так.

Кому другому Анна, может, и не поверила бы, но Баграт словами не бросался, и Анна чистосердечно призналась ему:

— О тебе я никогда не думала.

— Думай, — сказал он, отпустил ее руку и ушел.

Потом серьезность и молчаливость Баграта, его задумчивый взгляд, его слова и поступки стали постепенно осмысляться в сознании Анны, и она даже удивилась: как до сих пор не замечала его?

Спустя год Ваграм вернулся из Ленинграда, снова позвонил, и уже по голосу Анна почувствовала, что Ваграм изменился.

— Прошу мне не звонить, — с трудом сдерживая волнение, сказала Анна. — У меня муж. А если попробуешь звонить… а если попробуешь звонить — скажу Баграту.

— Не позвоню. Будьте счастливы. — Ваграм помолчал, потом сказал: — Конечно, твой Баграт, по масштабам его деревни, чемпион мира.

— А ты не изменился. Все тот же.

— Тот же? Тот самый?

— Да, тот самый.

— Где уж там…

— Ну что, уму-разуму поучили да назад отправили?

— Ничего, бывает.

— Самолюбия у тебя ни на грош! — крикнула Анна и бросила трубку.

Вечером, когда она рассказала об этом Баграту, он сказал:

— Зря обидела. Если еще позвонит, пригласи к нам.

Ваграм больше не звонил.

После окончания института Анна поработала недолго. Вместе с мужем они поступили в один и тот же НИИ, в один и тот же отдел.

Анна очень тяжело переносила беременность. Правда, руководитель делал вид, что не замечает многочасовую бездеятельность Анны, иногда отпускал ее с работы пораньше, но Баграт не хотел оставаться в долгу: уносил домой работу жены, чертил по ночам, утром сдавал руководителю.

Потом родились двойняшки. Обрадовались, наспех устроили пирушку, покутили… и растерялись: кто приглядит за малышами? Мать Анны едва успевала с другими внуками. Баграт надумал было привезти из деревни мать, но на кого оставить старика отца? А если и отца привезти, как им всем уместиться в одной комнате? О яслях они и не думали: дети были слабые, болезненные, и единственный выход был в том, чтоб Анна оставила работу. Забирая трудовую книжку в отделе кадров, Анна, смущаясь, сказала:

— Подрастут немного, вернусь на работу.

Но когда завертелась она по дому, как начались стирки-постирушки да кашки-манки, а после детей в школу водить, и из школы приводить, и по вечерам уроки с ними готовить, и еще не забыть массу мелочей… когда эта домашняя круговерть до предела, до пресыщения заполняющая ее день, стала непреложным фактом, Анна мало-помалу примирилась с мыслью, что еще не скоро вернется к работе. Всю заботу о доме она взвалила на свои плечи, лишь бы Баграт поскорее защитил диссертацию. Она хорошо понимала, что с защитой диссертации многое изменится: зарплата Баграта удвоится, реальнее станет возможность получить квартиру, и вообще изменится очень многое. Теперь она была рада, что родила двойню, что не с каждым в отдельности готовит уроки, что для обоих она решает одни и те же задачки по арифметике.

Теперь Баграт приходил с работы, торопливо обедал, забирал свои бумаги и уходил в библиотеку, а вернувшись домой, на цыпочках, чтоб не разбудить жену и детей, проходил на кухню, съедал приготовленный для него и заботливо прикрытый бумажной салфеткой ужин и ложился в постель, расстеленную на кухонной тахте.

Теперь для Анны и Баграта самым лучшим из всех дней недели была суббота, когда дети уходили в школу, когда Баграт оставался дома и они могли долго нежиться в постели. Но и сладкий дурман постели не был всесилен, не дарил полного забытья, и в постели не забывались ни диссертация, ни домашние заботы и нужды, и все это медленно и незаметно стирало, притупляло желание близости… И все равно, для них обоих самым желанным из всех дней недели была суббота.

Проводив мужа и детей, Анна допила оставленный дочерью чай, с аппетитом позавтракала, убрала со стола, вымыла грязные стаканы и тарелки и поставила их сушиться.

Намечалась глажка: Анна уложила белье на кухонный стол, побрызгала водой, свернула в комок и пошла в спальню прибрать постели. По радио передавали приятную музыку; Анна начала тихонько подпевать и, забыв даже о глажке, взялась за веник.

Снег прекратился. На мгновение даже солнце заиграло, луч пронзил окно. Анна открыла балконную дверь, там лежал снег, и Анна не пошла дальше, осталась стоять в дверях. Приятен был бодрящий морозный утренний воздух. Во дворе Арус собирала развешанное на ночь белье. Простыни задеревенели, смерзлись с веревкой; Арус подтягивалась, отдирала простыню от веревки, с хрустом ломала ее, укладывала в таз и, согрев руки дыханием, снова тянулась к веревке. Анна вспомнила, что муж Арус — заведующий магазином — всегда с неприкрытым вожделением смотрит на нее, Анну. Еще издали завидев ее, останавливается, ощупывает взглядом с ног до головы.

— Ни в чем не нуждаешься? — спрашивает он с многозначительной улыбкой.

— Нет, спасибо.

— Ты помни: для соседа я и жизни своей не пожалею.

Анна, опустив глаза, проходит мимо, и еще долго ощущает на своем затылке, да и ниже, его липкий, оголяющий взгляд.

Зазвонил телефон. Анна встряхнулась, закрыла балконную дверь, с веником в руках подошла к телефону. Обычно в это время звонила мать.

— Это я, — сказал Баграт. — Что делаешь?

— А ты не знаешь?

— Меня вызвал Григорян.

— По квартирному вопросу?

— Да нет, совсем другое дело.

— Ну?

— Пригласил к себе домой. Сказал, что Новый год будем встречать вместе.

— А-а! — разочарованно протянула Анна.

— Вместе пойдем.

— Куда пойдем?

— К ним домой.

— А я тут при чем?

— Да ты что? — выдохнул Баграт, и Анна почувствовала, что муж взволнован.

— Если тебе так хочется — иди, — нахмурилась Анна. — Хоть раз в году могли бы побыть все вместе…

— Да ты понимаешь или нет? Ведь вместе и пойдем.

— Легко говорить. А детей на кого оставим?

— Отведем к вашим.

— Нет, — отрезала Анна. — Ты-то иди куда хочешь. А в такой день я детей одних не оставлю.

— Послушай, — смягчился Баграт, — я приду пораньше, вместе с детьми нарядим елку, весь вечер проведу с ними, часов в одиннадцать отведем их к вашим и…

— Не хочу.

— Пойдем, и точка! — сказал Баграт и прервал разговор.

— Какой же ты!.. — потрясая трубкой, воскликнула Анна со слезами на глазах. — Ну какой ты!.. — И, всячески попрекая мужа, она пошла на кухню, достала из своего тайника в шкафу сигарету, закурила и села на тахту.

Никто не знал, что Анна курит. Правда, когда она встречалась с Ваграмом, он на вечеринках предлагал ей сигарету, сам подносил огонек, сам вкладывал ей сигарету в губы и ждал, пока она незаметно поцелует его пальцы. Но это было попросту кокетничанье, девичьи шалости, подражание красавицам экрана. А пристрастилась Анна к курению гораздо позже, когда свыклась с одиночеством, когда, устав от хлопот по дому, опустошенная, усаживалась на минутку в своем любимом уголке на кухне и чувствовала, как давит на нее молчание стен.

Анна закурила, подумала о Григоряне — этом известном ученом с внушительным лицом и седыми волосами, который был односельчанином мужа, директором мужа и руководителем его диссертации. К Баграту он относился хорошо, просматривая проделанную работу, всегда похлопывал его по плечу и приговаривал: «Вроде бы все правильно. Но ты еще раз проверь, человече, не то и себя осрамишь, и меня, и всю нашу деревню…»

— Ну, что мне делать у них дома?! — снова заспорила с мужем Анна. — Тебе надо — ну и иди!

Красная лампочка теплорегулятора утюга то зажигалась, то гасла, но Анна этого не замечала. Какая-то ленная слабость окутала ее, и делать ей ничего не хотелось. «Вставай!» — мысленно приказывала она себе и оставалась сидеть. От маленькой церквушки, с четырех сторон зажатой новыми высотными зданиями, до Анны дошел перезвон колоколов: дин-дон дин-дон… Анна встала, погасила сигарету и принялась за глажку, мысленно продолжая ссориться с мужем.

Платье дочери, сорочки мужа и сына… Она гладила старательно и бережно, укладывала в стопку, снова бралась за утюг. Анна так была поглощена работой, что не услышала стука в дверь, и в дверь постучали снова. В дверях со стаканом в руках стояла соседка Седа.

— Мука кончилась. Дай немного…

Пока Анна возилась в шкафу, Седа прошла за ней на кухню и недовольно сказала:

— И кто придумал этот Новый год?

— Мужчины придумали. Женщины на это бы не пошли.

— Мучное приготовила? — спросила Седа.

— Вот собираюсь. Обещала детям гату.

— А когда успеешь?

— Не знаю. Глажку еще надо кончить, на рынок сходить, из школы привести…

— Да, — самодовольно сказала Седа, — а я свои дела почти закончила.

— Обед еще надо приготовить, — чуть покраснев от смущения, продолжила Анна. — А он все свое твердит.

— Кто?

— Баграт, кто еще…

— А что случилось?

— Говорит, вечером в гости пойдем.

— Куда?

— К его директору.

— A-а, — словно завидуя, улыбнулась Седа. — Ничего, успеешь.

— Скажем, успела. А детей на кого оставлю?

— Приведи к нам. С моими малышами порезвятся, Новый год встретят…

— Я никогда их одних не оставляла.

— Ничего страшного… Ты волосы накрути. Или в парикмахерскую пойдешь?

— Какая еще парикмахерская…

Седа с завистью оглядела густые черные волосы Анны.

— За детей будь спокойна.

— А останутся?

— С чего не остаться? А спать захотят — уложу. Ты волосы накрути.

— Нет, — сказала Анна, — не накручу. Если пойдем, сделаю прическу…

Анна подошла к зеркалу, распустила волосы, тряхнула головой и осмотрела себя.

— Да ты помолодела, девчонкой стала…

— А? — сказала Анна. — Ничего?

— Сзади надо чуть подправить. Хочешь, подрежу?

— Подрежь.

Соседка подложила под ее волосы полотенце, защелкала ножницами, словно заправский парикмахер, отступила на шаг, глянула, прищурившись, и снова щелкнула ножницами.

— К этой прическе пойдет платье с глубоким вырезом.

Анна открыла дверцу гардероба. Нарядов было немного: в основном платья времен девичества, со следами былой роскоши.

— Если хочешь, можешь выбрать что-нибудь у меня.

— Нет, — сказала Анна, достала голубое платье, чуть приподняла, повертела его и снова повесила на место.

— Разве мы женщины! — глубоко вздохнув, начала Седа, но Анна, поняв, что ее монолог будет не краток, тут же прервала ее:

— Что печешь?

— Торт. Наши гату не любят.

— Извини, — заставила себя улыбнуться Анна, — глажка…

Соседка взяла полный стакан муки и молча вышла.

Когда Баграт с деревянным крестом для елки вернулся домой, было уже темно.

— Ну-ка! — сняв пальто, весело крикнул он и высоко поднял свежевыструганный крест.

Дети не двинулись с места. Услышав голос отца, брат и сестра, сидящие в углу комнаты лицом к стене, заревели еще громче.

— Что это они? — войдя на кухню, спросил Баграт.

Анна не взглянула на мужа. Наклонилась, мокрой тряпкой подправила противень с гатой в духовке газовой плиты.

— Анна…

— Что тебе?! — выпрямившись, выдохнула жена, отошла, села на тахту с мокрой тряпкой в руках. Ее лоб был в мелких капельках пота, в пятнах муки, взгляд тупой, усталый. — Что вы хотите от меня? — спокойно и равнодушно сказала она.

Баграт вернулся в комнату, подошел к детям и только сейчас заметил, что платье дочери разорвано от подола до талии.

— Хватит, — сказал он. — Сейчас будем наряжать елку.

— Не нужна нам елка, — всхлипывая, сказал сын. — Почему она нас побила?

— И очень хорошо сделала! — повернувшись к двери, нарочито громко сказал Баграт. — Очень хорошо сделала! — Он вышел на балкон, стряхнул осевший на елку снег, вернулся с елкой в комнату. — Куда ее поставим?

В комнате было тесно. Угол, где обычно ставили елку, теперь занимал телевизор. Баграт огляделся, поразмыслил и наконец решился.

— Подержи елку, — сказал он дочери.

Затем отец и сын подняли кровать, стоящую под стеной и, приставив ее к другой кровати, освободили место для елки. Сын все еще хныкал, и Баграт рассердился всерьез.

— Еще раз пикнешь — задам трепку! — сквозь зубы прошипел он, и мальчик затих. — Спусти со шкафа игрушки.

К десяти вечера елка была разукрашена. Разноцветные маленькие лампочки, гирляндами свисающие с веток, гасли и зажигались, то погружая комнату в мрак, то расцвечивая ее всеми цветами радуги. Баграт накрывал на стол. Он навалил туда гату, изюм, орехи, соленые огурцы, сыр, хлеб… Потом вспомнил, что дома есть выпивка, поставил на стол две рюмки и принес початую бутылку водки.

Анна была в ванной. Баграт постучал в дверь.

— Я сейчас, — сказала она, — сейчас.

Баграт вернулся в комнату, сел рядом с детьми. Шла развлекательная программа, дети смеялись, повторяли понравившиеся шутки. Баграт тоже увлекся передачей и не заметил, как жена с обвязанной полотенцем головой вошла в комнату и, полуголая, встала перед зеркалом. Анна стянула с головы полотенце, расчесала волосы, подсушила и вдруг в зеркале увидела сына, который с удивлением и любопытством смотрел на нее. Анна инстинктивно скрестила руки на груди и строго сказала:

— Мужчинам из комнаты выйти!

Сын отвел глаза и снова уставился в телевизор.

— Выдумаешь тоже, — пробурчал Баграт.

— Мужчинам из комнаты выйти! Я должна одеться!

Гостей было немного: два старых приятеля Григоряна с женами да Анна с Багратом.

— Чтоб лучше понять и ощутить друг друга, — сразу же объяснил Григорян. — Когда людей много, человек и самого себя не слышит.

От его слов все почувствовали себя польщенными.

Все потекло по установленному порядку. В двенадцать часов встали, чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, потом выпили за здоровье присутствующих супружеских пар, пожелали счастья и удачи, потом спокойно и неспешно вкусили всех яств со стола, и теперь сытая и сонная лень охватила застолье. Баграт, подсев к Григоряну, говорил с ним о своей диссертации, иногда чертил на бумажной салфетке какие-то кривые; приятели Григоряна, чуть отодвинувшись от стола, вполголоса говорили о болезнях печени и в связи с этим — о вреде курения; их жены, перебивая друг друга, делились воспоминаниями о круизе вокруг Европы; хозяйка дома на кухне собирала к чайному столу.

Хотя Анне было скучно, одиночества она не чувствовала. От хорошего коньяка ее охватила какая-то приятная истома, и она то ловила краешком уха щебет дам, то, отключившись, поигрывала языком с застрявшей между зубами мясной нитью и обводила комнату медленным взглядом. Хрустальная люстра понравилась Анне, но она постыдилась долго ее разглядывать и перевела взгляд вниз, на пианино. Пианино она сравнила со старой девой: такой же терпеливой и ожидающей. Взглянув на огромные часы, стоящие у стены, Анна подумала, что через двадцать минут часы глухо пробьют три раза, и после третьего удара она встанет, поблагодарит хозяев, и Баграт, конечно, последует за ней. А когда вернутся домой, — забирать детей от соседки или не забирать?

Додумать ей помешал звонок в прихожей. Кто-то нажал на кнопку звонка и, по всей видимости, не намерен был отпускать палец. Разговоры за столом оборвались, и в тишине слышалась только упорная трель звонка.

— Сурен! — позвала из кухни хозяйка.

— Кого это несет? — проворчал Григорян, прошел в прихожую, открыл дверь, и в ту же секунду квартира наполнилась громкими молодыми голосами, смехом, музыкой, веселым шумом, среди которого выделялся густой мужской голос:

— Сурен-джан, душа моя!

Пока гости удивленно переглядывались, из прихожей доносились звуки поцелуев, топот ног, многоголосый шум… Потом вновь прибывшие ворвались в комнату. С ног до головы обваленные в снегу двадцатилетние парни и девушки, с пунцовыми от мороза щеками, с глазами, искрящимися радостью и смехом. Ворвались и в одно мгновение изгнали тусклый покой, настоянный на ароматах кулинарии. Во главе этой оравы выступала невысокая девушка с хлопьями снега на волосах; она громко пела, в ритм песни хлопала в ладоши и в ритм хлопков пританцовывала. Некоторые вторили ей, остальные попросту бестолково шумели, а парень с гитарой декламировал какие-то стихи. Прочитал четверостишие, вынул изо рта товарища сигарету, затянулся и снова начал декламировать.

Анна, поначалу изумленно взиравшая на них, не заметила, как улыбка с их лиц перекинулась на ее лицо, и она тоже заулыбалась тепло и безмятежно.

Из кухни донеслось рычание. В гостиную с хозяйкой на руках ввалился мужчина лет сорока, остановился в центре комнаты. Хозяйка визжала сквозь смех, дрыгала ногами, пытаясь вырваться из его объятий, а мужчина не отпускал ее, целовал, кружился с ней по комнате и снова целовал. Потом, когда он опустил хозяйку на пол и перевел дыхание, Анна заметила, что у мужчины красивые голубые глаза. От хмеля его глаза были слегка сощурены, и потому, наверное, улыбка его казалась чуть печальной.

— Замолчите! — подняв руку, повернулся мужчина к молодежи. — Да замолчите на минуту! — И когда ему показалось, что они замолчали, поклонился сидящим за столом: — Здравствуйте!

— Здравствуйте! — вслед за ним закричали ребята и снова загалдели, но из кухни пришел Григорян, постучал ножом по бутылке, утихомирил их.

— Разбойники, — улыбаясь, сказал Григорян, — настоящие разбойники! — Он указал ножом на голубоглазого мужчину: — Это Хорен, родной брат моей жены! Как он сам говорит: испил воды из Куры! Помните и остерегайтесь — он атаман этих разбойников. Вот эти, — он указал на двух девушек, — мои домашние разбойники. А все остальные — друзья-разбойники моих домашних разбойников…

— Ура! — завопили разбойники. — Ура!..

То ли коньяк был тому причиной, то ли заразительность юношеского задора разбойников, то ли память молодости, прорвав многолетнюю плотину домашних тягот и забот, вырвалась на волю, — неожиданно и для себя самой Анна вместе со всеми закричала «ура!», захлопала в ладоши вместе со всеми и, взяв сумочку, пошла в ванную.

— Разбойники, — глядя на себя в зеркало, прошептала Анна, освежила помадой губы, попудрилась. — Разбойники, — повторила она, пригладила волосы и осталась довольна своим отражением.

Из гостиной доносились звуки магнитофона. Непонятная сила, вселившаяся в Анну, играла в ней, заставляла беспокойно постукивать каблучком по кафельным плиткам пола.

Она задержалась в ванной, и когда вернулась в гостиную, все уже сидели за столом и разливали вино. Хозяйка половой тряпкой вытирала мокрые следы на паркете. Анна слегка прищурилась, разыскивая свое место.

— Сюда пожалуйте! — хлопнул рукой по стулу Хорен. — Сюда!

— Будь осторожен! — глянув на него, сказал Григорян. — Ее супруг не меньший разбойник… — Он положил руку на плечо Баграта. Все засмеялись.

— Да я с его супругой еще и словом не перекинулся, — сказал Хорен и повернулся к Анне: — Знаете, какой снег валит! Какой снег!..

От голоса Хорена, от взгляда ли его — а может, это залетевшая в окно снежинка коснулась Анны, — по ее телу пробежала какая-то приятная дрожь.

Хорен налил в два больших бокала вина, чуть пошатываясь, подошел к Баграту, протянул ему один бокал.

— Это тебе. А теперь слушайте все. Атаман Хорен пьет за здоровье атамана Баграта. А Баграт за Хорена. На этом — квиты. Разбою — конец! Переходим к мирному строительству. Туш!

Под смех и аплодисменты, под звуки гитары Хорен до дна выпил свой бокал, со стуком поставил его на стол, вернулся на свое место и с аппетитом принялся есть.

Баграт все еще с авторучкой в руке ждал, когда уляжется шум, чтоб закончить столь важный разговор с руководителем. Пить ему не хотелось, но, поскольку все смотрели на него, пришлось выпить. Он осушил бокал, чуть не закашлялся, но, застыдившись, сдержал себя и взглянул на бумажную салфетку, испещренную кривыми линиями.

Несколько пар встали из-за стола, начали танцевать.

Анна не поняла, в шутку или всерьез сказал своей веснушчатой соседке юноша, сидящий напротив:

— Хочешь, полчаса буду держать на стуле стойку? Хочешь?

Она видела, как белокурый юноша, положив руку на плечо черноглазой девушке, поигрывал ее локоном; видела, как гитарист, перебирая струны пальцами, касался губами сидящей рядом красавицы, нашептывал что-то и как красавица то заливалась смехом, то напряженно вслушивалась в его слова…

Анна взгрустнула. Глубоко вздохнув, она поднесла к губам рюмку с коньяком.

Было заметно, что приятелям Григоряна и их женам не совсем по душе этот веселый шум, музыка и праздничная суета. Они хотели бы за тихой и мирной беседой попить чаю и распрощаться, довольные друг другом, но прибытие новых гостей, что вначале развлекло их, теперь стесняло, и они колебались: уйти сразу или побыть еще — из приличия. Наконец лысый не выдержал:

— Пусть молодежь веселится, не будем мешать…

Григорян и Баграт проводили их, вернулись, о чем-то переговариваясь, собрали со стола исписанные салфетки и удалились в кабинет Григоряна. Хозяйка с подносом в руках приводила в порядок стол. Анна подумала было помочь хозяйке, но с места не двинулась. Магнитофон пел голосом Тома Джонса. Том Джонс конечно же знал Анну, и эта его песня конечно же была об Анне: чуть печальная, чуть задумчивая и хмельная. Анна медленно подняла рюмку, сделала еще глоток.

— Пьешь?

Хорен…

Не поняла Анна, отчего всколыхнулось сердце. Улыбнулась грустно, хотела что-то сказать, но тут чья-то твердая рука схватила под столом ее руку и сжала крепко и жестко. Анна вздрогнула, попыталась выпростать руку, но та рука была сильная, властная и уверенная.

«Спокойно!» — приказала себе Анна, желая утихомирить охватившее ее волнение, и попыталась вспомнить что-то такое, что смогло бы успокоить ее, и, с чего бы это? — вспомнила задачку о бассейне: «Так, бассейн имеет две трубы…»

Но вот из трубы льется на ладонь Анны горячая вода, согревает ее всю, и это тепло переполняет сердце, останавливает дыхание.

— Пусти, — прошептала Анна, сделала еще одну слабую попытку высвободить руку и уже не нашла сил противиться этому прикосновению. Потом — она и сама не поняла как, оказалась среди танцующих напротив Хорена. Том Джонс танцевал шейк. От топота танцующих содрогался пол, покачивалась хрустальная люстра под потолком, и пальцы какого-то юноши легко и быстро бегали по черно-белым клавишам пианино…

Анна, которая ни разу в жизни не танцевала шейк, сейчас всецело принадлежала бешеному ритму танца. Как и остальные, она умело управляла своим гибким телом, трясла годовой, разбросав по плечам волосы, улыбалась Хорену, и все это казалось ей сказкой.

— Твои глаза сводят с ума…

Во сне ли услышала Анна голос Хорена? Пьян ли был Хорен, шатался ли он или ей это только показалось?.. И, словно желая рассеять иллюзию, Анна еще сильнее забилась в танце, и движения ее стали нервными и истеричными…

К утру снег прекратился. Баграт и Анна шли по безлюдным улицам. Было тихо. Только снег скрипел у них под ногами. Со двора жилого здания громко залаяла собака. Они прошли мимо, но собачий лай все преследовал их. Когда дошли до цирка, Баграт наконец очнулся от мыслей и нарушил молчание:

— Как здорово все получилось, а? Григорян сказал, что я могу защититься. Невероятно здорово!..

Анна медленно отпустила руку мужа, чуть приотстала, потом вдруг прижала ладони к лицу и зарыдала. И когда растерявшийся Баграт попытался оторвать ее руки от лица, Анна обняла мужа и, обливаясь слезами, начала целовать, целовать, целовать его…