Високосный год

НА ПАСЕКЕ

Пчеломатка выпорхнула из улья, за ней роем потянулись трутни. Дед Торгом мог и не увидеть этого. Он сидел на ящике возле палатки, укрыв плечи латаным-перелатаным пиджаком, и грелся на солнышке. Он все подставлял солнцу спину, поворачиваясь вслед за ним, но все равно не мог согреться. Был ли этому виной ветер, задувший из Агверана, или солнце позднего августа грело вполсилы, а может, годы его подошли, — только не мог он никак согреться, и все. На коленях деда шуршала, сворачивалась от ветра газета, но он не читал ее. Была она недельной давности — валялась на сиденье Володиной машины, дед подобрал ее, почитал, на следующий день тоже почитал, дошел до конца, а потом, сам не зная зачем, все расстилал ее на коленях, неподвижно просиживая час, другой, третий… Когда же у летка началась возня и тишина наполнилась тягучим жужжанием, старик повернул голову и заметил, что пчеломатка улетела, а за ней потянулись трутни.

— Куда же ты, бестолковая, ведь ветер дует…

Он медленно прищурился, чтобы увидеть весь рой, и, зевая, добавил:

— И конца-то вам нет, бесстыжие… Ну, валяйте, посмотрим, кто из вас вернется.

Дед Торгом снова зевнул, показав два-три зуба, оставшиеся у него во рту, потом снова съежился и замер.

Пасека принадлежала колхозу. Надвигалась осень. Пора было грузить улья на Володину машину, везти их в село. Недалеко от пасеки грелись на солнце, уткнувшись в лапы мордами, два рыжих волкодава. Они лежали не двигаясь, как неживые, а ведь им надо бы быть возле овец, возле скота, там, где поблизости волки. Наверное, и сами собаки не могли взять в толк, что у них общего с пчелами. Они лениво лаяли разок-другой за ночь, считая, что с них довольно. Дед Торгом готовил им похлебку, наполнял корыто, а эти бессовестные даже к еде ленились подходить.

«Ну да, я же ваш прислужник. Выходит, что так. Вот как дам пинка, чтоб убирались подальше, с глаз долой!» Но это только на словах. Садился, подперев голову, и оставался так сидеть часами, забывши обо всем. Дай ему шестьдесят лет — вроде подходит, семьдесят — тоже подходит, да и восемьдесят, пожалуй, дать можно. Каждой весной он уходил из села в горы, расставлял там улья и оставался с ними, дожидаясь августа. А что еще ему было делать, как не ждать? Старуха его померла, сыновья все отделились, живут своим домом, каждый сам по себе. Правда, твердят они ему: «Брось ты это дело, приходи к нам жить». Да только говорят это нехотя, а сами похваливают мед, который он им дает. Вот тот, что живет в городе, приезжал как-то повидаться с отцом: говорил, воздух хорош, вода отличная, шума нет, от асфальта далеко. Это и есть настоящая жизнь. Потом небрежно бросал на сиденье машины заветную банку меда, сбереженную отцом, бросал так, словно и не был краденым этот мед, словно, отдавая ему банку, не озирался отец по сторонам. После его отъезда Торгом сообщил собаке Чало:

— Нет, никуда не годится мой младший…

Однако спустя некоторое время младший снова приехал и, сняв с шеи ремешок транзистора, отдал отцу радиоприемник. «Вот привез, чтоб развлек он тебя, одному-то скучно!» Заметив сомнение в глазах отца, сын усмехнулся: «Повернешь сюда — включишь, повернешь туда — выключишь. А вот это покрутишь — поймаешь, что душе твоей угодно». Потом сам стал крутить, даже запарился, а ничего, кроме Еревана, так и не поймал. Разозлился и буркнул: «Смотри, не оставляй подолгу включенным, испортишь!..»

После его отъезда дед Торгом поискал глазами собаку Чало, не нашел ее, удивился, потом забыл о ней и сказал другой собаке Ало:

— Душа-то у младшего лежит ко мне, выходит, что так…

А теперь был уже конец августа, цветов — раз, два и обчелся. Пчелы летали подолгу, возле ульев было тихо, жужжания почти не слышно. Поэтому, когда вылетела пчеломатка и около летка началась возня, дед Торгом это заметил. Он хоть и продолжал сидеть, согнув спину, но уже не ощущал прежнего покоя. Он думал о пчеломатке. Ведь как-никак уже конец августа, ветрено, кто знает, какая может беда с ней стрястись? Он хотел закурить, потом передумал, поднялся с места, вошел в палатку. Там он снял висевший на столбе приемник, перекинул ремень через шею. «Повернешь сюда — включишь».

Дед так и делал, потом вернулся и снова уселся на ящик, чинно и серьезно. Приемник заговорил, но какое дело было Торгому до того, что приборостроительный завод выполнил план годовой продукции на сто четыре процента? Да вот хоть никакого дела и не было, но ведь приемник-то был маленький, был он новостью, был дивом, подвешенным к шее, да и сын ведь велел: «Не включай надолго, испортишь…» — и поскольку все это имело место, то он, включая, не давал приемнику работать впустую, а слушал.

— Дай бог вам жизни, — заворчал Торгом, не разобравшись в «валовой» продукции, — а что дело заваливаете, это нехорошо. Тьфу, — вдруг вспомнил он о Володе, — разве ты не из рода бебутовских приблудков… так вот у вас все и получается, ведь четвертый день жду…

Дед Володи, Ишхан, лет пятьдесят — шестьдесят назад покинул деревню и ушел в Баку. Проработав пару лет в городе, оставил там лапти и чуху, принял фамилию хозяина Бебутова да и заявился обратно в деревню. Исхудавший с лица, пожелтевший, зато в ботинках да пиджаке. Заявился, выставился посреди деревни и давай болтать: «Я — Ишхан Бебутов, да… так и знайте!» А деревне для смеха много ли надо? «Бебутовский приблудок». И все. Окрестили, и точка. Дед Торгом не без удовольствия выволок из памяти эту шестидесятилетней давности кличку и припечатал ею Володю. А что еще оставалось бедняге? Чем еще мог он облегчить душу? Разделавшись с Володей, дед переключился на председателя:

— Ладно, пусть не Володя, пусть кто другой. Машина-то остается машиной, какая разница?.. Да разве он соображает?.. Знай погуливает себе, ручки за спину, — Торгом скорчил гримасу. — Улья надо расставлять по квадратно-гнездовому методу, дедушка Торгом! Ха, ха, ха, — передразнил он, потом нахмурился, — я бы тебе показал квадратно-гнездовым способом, я твою…

Расправившись и с этим обидчиком, дед Торгом вроде бы выложился, успокоился и снова пристроился на ящике под солнышком.

Приемничек уже говорил о другом. Теперь речь шла о каком-то лауреате Нобелевской премии, подсчитавшем, что одна атомная бомба может вызвать такие же разрушения, как тысячи самолетов, бомбящих непрерывно в течение пятнадцати лет. Торгом прислушался, сдвинул шапку на лоб, почесал за ухом. Потом протяжно зевнул, выключил приемник и снова вернулся мыслями к пчеломатке: «И куда тебя понесло, бестолочь несчастная, ведь ветер сильный!..»

Володя явился в середине следующего дня. Грохоча, сигналя, гоня машину через колдобины и ямы. Ну и пыли же стояло позади!.. И хоть бы кто спросил, мол, эй, Володя, разве собственная у тебя машина, не ты ли все ходишь на поклон к кладовщику, шею гнешь перед ним: «Дядя Мелкон, покрышки прохудились. Придумай чего-нибудь, а то детишкам нечего есть будет!..» Да только было бы у кого спрашивать! Ну конечно, был он под хмельком, а то ехал бы потише. Мало того, еще выискал какую-то горожанку, усадил рядом с собой в машину да и примчал одним духом в горы. Волосы у нее — цвета пшеницы, кожа солнца не видала, глаза синие. Может, оттого и захмелел Володя? Черный, небритый, с лицом, выжженным, как земля в засуху, с черным огнем в глазах… Кажется, припади он к ней — всю ее, как капельку, вберет в себя без остатка.

Дед Торгом, чтобы скоротать время, спустился было в ущелье, но, заслышав машину, встрепенулся и, сам не зная как, очутился возле пасеки. Всю дорогу до пасеки об одном и думал дед: «Как бы шельмец не поворотил обратно, не дождавшись!..»

Добежал и видит: Володя с девушкой присели около собак, играют с ними.

— Вай, да как же тебя человеком назвать, Володя, то не было его, не было, а теперь смотри пожалуйста… — проворчал старик, еще задыхаясь от бега, а сам не смог сдержать радости.

— Что, прибыл, дедушка Торгом?

— Это ты меня спрашиваешь, малый?

— Хорошо, хоть прибыл. Не иначе бабку себе в ущелье завел.

— А?.. Ты поговори еще у меня!..

Но Володя и не глядел в сторону Торгома. Сидя на корточках около девушки, он ласкал собак, трепал им загривки и, заливаясь смехом, хлопал по мордам. Да и собаки тоже были порядком рады. Девушка, правда, при виде старика будто застеснялась, перестала смеяться, а потом, освоившись, снова захохотала вместе с Володей, а то и громче, чем тот. Она подносила руку к морде собаки, но, пугаясь, отдергивала ее.

Дед Торгом помолчал, потом спросил:

— Эй, Валод, русская она, что ли?

— А тебе что — русская, армянка, курдянка?..

Володя снова хлопнул по морде пса Чало, а тот, рыча, взялся зубами за Володины пальцы и тряхнул головой. Ишь ты, баловник!

— А откуда она, парень?

— С юго-севера, понял?

— Мое понимание давно уже прошло…

— Твист, это твист. Знаешь, что такое твист?..

— Жена-то твоя знает? — ухмыльнулся дед Торгом.

— Ты ее оставь, жену мою. Если сболтнешь кому — пропал!

— Отстань ты от меня, — Торгом помрачнел, — давай улья грузить, день-то на исходе.

— Колбаски поешь?

— Слушай, парень, дело тебе говорю…

Да только кому он говорил? Володя оставил собак, пошел к кабине, вернулся со свертком в руках. В свертке была дешевая колбаса, нераспечатанная бутылка водки, буханка хлеба.

Девушка стояла чуть поодаль, удивленно оглядывая все вокруг. Для нее были неслыханным открытием стоявшие торчком скалы, горы, этот старик, собаки, Володя. Все это ее удивляло и приводило в восторг. Ведь она, истратив массу денег, проехала тысячи километров, чтобы добраться до этой не то языческой, не то христианской страны. Природа здесь и впрямь поклоняется солнцу, утопает в нем, а люди то язычники, то христиане, когда как. Вот Володя сейчас наверняка поклоняется этой девушке. Он стоит со свертком в руках, не может сделать ни шагу, не отрывает от нее глаз. Да что там Володя? Вон и дед Торгом малость ошалел. Ветер колышет подол ее платья, бросает его то вверх, то вниз, а девушке это нипочем, она распростерла руки, запрокинула голову, — волосы на ветру точно пламя, грудь как отлитая, словно рукой ощущаешь ее упругость и тепло, — халла, халла!..

Дед Торгом вновь почувствовал давно забытый жар, в нем то вспыхивало что-то, то снова гасло, то вспыхивало, то гасло… Кто эта девушка, ангел ли, ведьма ли? Откуда взялась, вся из солнца и молока, почему попала на эту гору, да еще заливается звонким смехом, кружится на месте, полуприкрыв глаза, и жизнь благодаря ей кажется наполненной и сладкой. А если хотите знать правду, то и красавицей ведь ее нельзя назвать! Обыкновенная девушка, даже и похуже обыкновенной…

— Володя…

— Чего?

— Валод…

— Ну, чего?

— Меду она поест?..

Он не стал дожидаться ответа. Стыдясь самого себя, заспешил к палатке, взял миску, заметил висевший на столбе приемник, прихватил и его, вынес и протянул то и другое девушке.

Туристической группе, с которой путешествовала девушка, показали языческий храм в Гарни, церковь в Гегарде, Звартноц и Эчмиадзин, монастырь на Севане, и теперь для нее в этой горной скалистой стране все казалось божественным.

А дед Торгом со своей пасекой на склоне горы, с палаткой, собаками и одиночеством, беловолосый и белобородый, представлялся добрым и щедрым получеловеком-полубожеством. А Володя — нет. Володя был измазан мазутом, и слишком горячи и красноречивы были его глаза.

Девушка с рюкзачком в руке собиралась подняться в горы. Володя приметил ее, остановил машину. Хотел сказать «садись», да постеснялся. Вышел из машины, словно проверяя колеса, вроде не обращая никакого внимания на девушку. Потом полез под машину, неизвестно что проверил и, уже не в силах сдерживаться, прямо так, лежа на земле, посмотрел в ее сторону. Она стояла над его головой, что греха таить, увидел Володя ее голые ноги, что стройно тянулись вверх, чуть выше колен, а дальше были прикрыты юбкой. Сердце его заколотилось как бешеное.

— Садись! — выдохнул Володя.

Их односельчанин Сэпан три года прослужил в городе Гродно. Был он раньше неловок, ходил как пришибленный. «Слушай, Сэпан, смотри не перепутай, каким концом из винтовки стрелять…» — провожая его, подтрунивали односельчане. «Если Сэпан солдатом будет, можем спокойно есть свой хлеб». Сэпан ничего не отвечал. Он не отрывал влажных глаз от матери, горестно скрестившей руки.

Три года прошли как три дня. Сэпан воротился домой и рассказывал, посверкивая глазами: «Ну и девушки в Гродно, ах… золотце»?

— А что значит «золотце»?

— А то, что вам и не снилось, — Сэпан глядел многозначительно, глаза его блестели еще ярче.

Володя вдруг весь напрягся.

— Садись, — выпалил он, — золотце…

Девушка рассмеялась, указала пальцем на горы, проговорила что-то. А Володя, если б и разобрал, все равно не понял бы ничего.

Вначале он ехал медленно, изредка краем глаза поглядывал на девушку и, не зная, о чем говорить, хранил молчание. Потом ему пришло в голову, что нельзя так долго молчать, надо что-то сказать, и тогда он, высунув руку в окошко кабины, стал объяснять. Он показывал пальцем на гору и говорил «гора», показывал на дерево, говорил «дерево»… Девушка заложила одну ногу за другую, обнажила коленки и все смеялась, смеялась. А когда на первых же колдобинах ее подбросило к Володе, того как жаром обдало, и он прибавил скорость. Теперь уж колдобин было предостаточно. Так они и добрались до дедушки Торгома.

— Повернешь сюда, включишь, — улыбался Торгом и, держа руку девушки, «повернул сюда».

Девушка, понятно, знала и как сюда повернуть, и как туда повернуть, но ей было приятно, что старик ей это показывает, и она дружелюбно и широко заулыбалась.

— Хорошая девушка, — сказал дед Торгом.

— Чего? — обозлился Володя. — Молодость вспомнил, что ли?

Дед и ухом не повел. Он сходил, принес соты, сыр, масло, лаваш, принес и сливки. Они стали есть. Володя с каким-то недовольством откупорил бутылку, приложил ее ко рту, отпил. Дед Торгом намазал лист лаваша маслом, медом и сливками, свернул из него «пастуший посох» и подал девушке. А она все смеялась, да и только! Держа свернутый в трубку хлеб обеими руками, откусывала, встряхивала головой, мед стекал, она пальцем прихватывала медовую струйку, облизывала палец, прикладывалась щекой к щеке Торгома и заливалась, заливалась счастливым смехом…

Володя закурил сигарету, еще больше помрачнел и подал девушке бутылку.

— Да не вешай ты носа, — сквозь смех проговорила девушка, — я из бутылки не могу.

— Что она говорит, Валод? — дед Торгом озорно поглядывал то на девушку, то на Володю.

Володя пошел к машине, принес стакан, до краев наполнил его водкой, протянул девушке.

— Я столько не одолею.

— Что она говорит, Валод?..

Володя отпил из стакана, отдал его девушке, а бутылку поставил у ног старика. А это тебе, мол. Девушка выпила, закашлялась, тряхнув волосами, откусила лаваш и, улыбаясь, по слогам произнесла:

— Ес кез си-рум-ем! Я те-бя люб-лю!

Одну руку она приложила к груди, другой — указала на деда Торгома.

— Смотри, что говорит, Валод! — вдруг, разобравшись, разгорячился дед Торгом. — Смотри, что говорит!

Володя вразвалку пошел к машине и стал сигналить.

Девушка стояла около старика и, вытянув руку с лавашным «посохом», мазала медом вершины гор и облака, говорила, говорила, а дед и не понимал о чем.

Володя просигналил еще раз.

— Ты чего заторопился, а, парень?..

Девушка наконец оторвалась от гор, обняла деда Торгома, а может и «спасибо» сказала, и села в кабину рядом с Володей.

— Теперь куда повезешь?

— К черту на рога.

— Эй, Валод, коли что прознаю — ты у меня наплачешься! — вдруг крикнул Торгом, перебивая шум мотора.

Машина рванулась, и слова старика потонули в густом облаке пыли. Торгом, держа руку козырьком, проводил машину глазами, пока она не скрылась за поворотом. Потом он медленно побрел назад, сел на ящик, лежащий у входа в палатку, и, то ли озябнув, то ли еще от чего, сжался и замер на месте.

1967