Високосный год

ДЕКАБРЬ

Керосиновая лампа горела неровно, пламя помигивало, от этого в комнате дрожали тени. Кто-то сказал, что керосин разбавляют водой. Стояла духота. Табачный дым, скопившийся под потолком, уже мало-помалу заволакивал печную трубу. В комнату набилось полно соседей. На нескольких стульях сидели по двое: толкались примостившиеся на тахте, на кроватях; по углам, прислонившись спиной к стене, кучились пожилые женщины и мужчины, молодые матери с малыми детьми на руках. Не нашедшие места в комнате теснились в коридоре, и когда кто-нибудь из них задавал вопрос, этот вопрос, прежде чем дойти до сидевшего за столом Айка, переходил от одного к другому, и ответ Айка передавался точно таким же манером. Все будто бы обрадовались, будто бы пришли с поздравлениями, но в действительности дело обстояло иначе: Айк был первым человеком, вернувшимся с фронта домой, от которого можно было хоть что-то узнать, услышать.

Окна были открыты настежь. Висевшие на решетках мальчишки, дрожа от холода, с любопытством смотрели в комнату. Айк сидел, положив раненую руку на стол, а другой обняв задремавшего у него на коленях сына, и с озабоченным видом отвечал на вопросы соседей. Ованес, пристроившийся рядом, торопливо скручивал себе и Айку цигарки и старался установить для задававших вопросы очередь.

— Айк-джан, ты-то, верно, знаешь, где эта самая 1427-я полевая почта? — показывая треугольное письмо, спросила женщина в черном платке.

— Не знаю.

— Не знаешь, а усмехаешься. Почему?

— Если и знает, не скажет, — донеслось из коридора, — военная тайна.

— Тайна тайной и останется. Я же не собираюсь докладывать немцу, где мой Торос.

— Люди добрые, — вдруг раскинув руки, взмолилась Сапет, — человек только что с дороги, ему отдохнуть надо!

— Сестра Сапет, теперь он долго еще отдыхать будет… Значит, говоришь, Согомона моего не встречал?

— Нет, не встречал, — буркнул в ответ Айк.

— Если бы встретил, узнал бы?

— Узнал.

— Ой ли? Вот послал он мне карточку свою, смотрю и не верю, что это Согомон.

— Айк, а Айк, а что ты добровольно пошел воевать, принимают во внимание? — Сидевшая возле печки старушка вытянулась и с умильной улыбкой уставилась на Айка.

— Тут нечего принимать во внимание.

— Кто его знает… — помрачнев, пробормотала старушка.

— А сколько у кого детей дома осталось — принимают во внимание? — Женщина ударила дергавшего ее за волосы ребенка. Ребенок заплакал.

— Не принимают.

— Говоришь, что сил у нас хватает, — подал голос кузнец Асатур, — а немец за шесть месяцев вон сколько отмахал! Если и дальше так дела пойдут…

— То что? — неожиданно вскинулся Ованес. — Что тогда?

— Айк-джан, Айк, хочу спросить, только не обижайся… — Женщина подалась вперед, вышла на свет, и все увидели, что вопрос задает Ноем. — Скажи, а в плен попасть легко?

В комнате наступила тишина. Мальчишки затолкались, попадали вниз, и под окном завязалась потасовка. Никто не заинтересовался суматохой — все ждали, что скажет Айк.

— Стыдно мне за тебя, сестра! — встал с места Ованес. — Тысячу лет мы в плену прожили — с нас довольно. Правильно я говорю, люди?

— Правильно! — откликнулись со всех сторон. — Очень даже правильно!

— Хоть одного из них ты-то сам пристрелил?

— Это само собой.

— Ох-ох-ох! — наматывая нить на веретенце, завздыхала старуха в черном платке.

— Не знаю, — пожал плечами Айк, — палишь себе из винтовки, а попадаешь в кого или нет, трудно сказать, ничего не видишь.

— Попадал, наверное, — сказал Ованес, — пуля, она такая: то промахнется, то в самую точку угодит.

Пламя в лампе затрепетало, вытянулось, задымило. Ованес прикрутил фитиль. В комнате стало еще темнее, тени на стенах расползлись, смешались. Кто-то из стоявших в коридоре пошел и принес лампу, с лампой в руке пробился в комнату, поставил ее на стол. Это была Шамрик — соседская дочь… Айк улыбнулся ей, она отвела глаза и выскользнула из комнаты.

— Айк, а солдаты досыта едят или голодают?

Мальчишки всполошились, попрыгали наземь, потом за решеткой окна показалось лицо участкового.

— Почему свет не замаскировали? Что здесь происходит?

Кто-то ответил.

— Ого! — обрадовался участковый. — Где ты, друг мой, а ну покажись.

Айк встал. Под накинутой на плечи шинелью все увидели его раненую руку на перевязи. Он прошел к окну.

— Ранен? — спросил участковый.

— Ранен.

— Куда?

— В локоть.

— Пальцы двигаются?

— Немного двигаются.

— Рука сгибается?

— Нет.

— Ничего, пройдет.

— Посмотрим.

— Пойду проверю затемнение. После поговорим, — сказал участковый.

— Иди.

Лицо участкового исчезло, и послышался его голос:

— Поздравляю тебя, брат Ованес. Сегодня жги, имеешь право. Пускай теперь весь город видит твой свет.

— Да будет свет и в твоем доме!.. — вскочив со стула, вскричал Ованес.

Мальчишки снова повисли на решетке.

— Айк, тетя Мариам интересуется — может ли фронтовик помогать своим домашним?

Мариам засмущалась, прикрыла платком рот, возразила:

— Врет она. Самой интересно.

— Нет, насчет помощи — трудно… Зажги мне папиросу, — попросил Айк отца.

Ованес стальным бруском высек из кремня искру, зажег папиросу, протянул сыну.

— Ах, Гитлер, Гитлер, мать твою так! — покосившись на руку сына, вскипел отец. — Прости, господи…

— Милые мои, — опять взмолилась Сапет, — да ведь он, наверное, есть хочет. Воду второй раз разогреваю, чтоб искупать его, а дров-то нет…

Ноем вспомнила, что внук вот-вот вернется из школы, достала из кармана фартука моток ниток, сунула его под мышку и тихо-молча удалилась.

Коридор понемногу пустел.

— Наших много убивают, Айк?

— Убивают.

— А много?

Айк затянулся, уставился, морщась, в одну точку и наконец сказал:

— Убивают.

— А бомб у кого больше?

— У нас, — не раздумывая, ответил Айк.

— Тебя как ранило?

Все впились глазами в Айка. Сапет выставилась вперед, стала посреди комнаты. Никто не сказал Сапет, что она заслоняет Айка, и, чтобы видеть его, все наклонились — одни вправо, другие влево.

— Танк обстрелял дом, — полузакрыв глаза, проговорил Айк. — Дом рухнул на меня…

— Ах, чтоб я ослепла! — Сапет схватилась за голову.

— Бревно придавило руку…

— Считай, тебе еще повезло.

— Бог смилостивился, — перекрестилась со слезами на глазах Сапет. — Петуха зарежу, свечку поставлю.

Манвел, припав к груди отца, сладко посапывая, спал. Ованес хотел уложить его в постель — Айк не пустил. Он еще крепче обнял сына, зарылся носом в его вихры, понюхал. Женщины прослезились. В коридоре никого уже не было, не было и висевших на решетках мальчишек…

В ту ночь долго еще горел свет в доме Ованеса. И когда все соседи разошлись, Шамрик, засыпая, услышала шум плескавшейся за стеной воды. Она подумала, что это, верно, тетя Сапет начала купать Айка, и вдруг сердце ее сильно заколотилось…

В собесе Айк долго дожидался кассира, чтобы получить пенсию. Он успел уже раз десять прочитать висевшие на стенах плакаты и на тех же стенах здесь и там нацарапанные непристойности. А сейчас он сидел в просторной комнате напротив завитой, с накрашенными губами женщины, курил и от нечего делать разглядывал письменные столы. «Столов семь, а работает одна она». В углу стояла жестяная печка. Айк нагнулся, всмотрелся: дров в печке не было. «Бумагой топят. Сами исписывают ее, сами и жгут…» Женщина поднесла пальцы ко рту, подышала на них, отогрела и, макнув ручку в чернильницу, сказала:

— Зря ждешь.

— Что? — очнулся Айк.

— Я говорю — напрасно ждешь.

— Может, придет? Который час?

— Скоро пять, — продолжая писать, сказала женщина. — Вряд ли придет. Сейчас у всех одно на уме — чем-нибудь разжиться к Новому году.

— А ты чего сидишь?

— У меня никого нет, — беспричинно улыбнулась женщина, и Айк заметил, что она косит.

Он еще с минуту посидел в нерешительности, потом вдруг вскочил и, не попрощавшись, ушел.

На улице было ветрено. Снег на тротуарах был затоптан, — черная грязная кашица чавкала под ногами прохожих. Айк поднял воротник, побрел задумавшись, потом смешался с людским потоком и прибавил шагу.

На привокзальной площади было многолюдно. Чем только не торговали на этой площади — хлебными карточками и обувью, халвой и шинелями, продуктовыми карточками, сахарными петушками, яблоками, желудями, спичками… Айк не сразу вошел в толчею. С зажатой в кулаке красной тридцатирублевкой он прислонился к телеграфному столбу и закурил. Нет, не с пустыми руками вернется он домой. Айк перебрал в уме все соблазны этого рынка и наконец нашел, что лучше всего купить новогоднюю елку.

— Что продаешь?

Айк вздрогнул. Перед ним стоял краснощекий, низкорослый, осклабившийся человек, по виду — его одногодок.

— А что покупаешь?.. Спекулируешь?

— Да какой я спекулянт? Вот продал мешок орехов — и домой собираюсь.

— Откуда ты?

— Из Ошакана[7].

— Ошакан… Ошакан… — пробормотал Айк. — Знакомое название.

— Крест! Немецкий крест! Дешево отдам.

— Подожди, — сказал Айк ошаканцу и подозвал владельца креста.

Подошел тринадцати-четырнадцатилетний паренек с засунутыми в карманы брюк руками; он был худ, бледен, в стареньком пиджачке.

— Покажи-ка свой товар.

Паренек вытащил из кармана маленький железный крест. Это был немецкий орден. Айк удивился:

— Где нашел?

— Солдат один продал.

— Сукин сын, — упрекнул Айк солдата, — разве это продают?

— Обыкновенная железка, — сказал ошаканец.

— Дяденька, — сказал паренек, — за сколько купил, за столько и продаю.

— За сколько купил?

— За двадцатку.

Айк сунул парнишке в руку деньги и хлопнул его по шее:

— На, и катись.

— Ты так и не сказал, — опять осклабился ошаканец, — продаешь что или покупаешь?

Айк улыбнулся, подбросил на ладони свое приобретение и положил его в карман.

— Ничего не продаю.

— Зачем же сказал, чтоб я не уходил?

— Да, постой, — вдруг посерьезнел Айк, — купи шинель.

— Шинель — не хочу.

— А что хочешь?

— Что? — Ошаканец оглядел Айка с ног до головы. — А в карманах ничего нет?

— Ничего.

— Сапоги продаешь? Покажи подметки.

Айк оперся рукой о столб и поднял одну, потом другую ногу. Ошаканец постукал пальцем по подошве.

— Ладно, покупаю.

«Январь, февраль, — подумал Айк, — в марте уже весна. В апреле ходить в сапогах не годится, ботинки нужны…»

— Сколько тебе дать? — Ошаканец сощурил один глаз, склонил голову набок.

— Сколько дашь?

— Чтобы не торговаться — семьсот.

Много это или мало — Айк не знал. Он думал: «Все равно продам. Продам, куплю по дешевке ботинки, а на остальные деньги куплю елку, продукты…»

— Да ты спятил, что ли? — схитрил Айк. — Знаешь, какие это сапоги?

— Сапоги как сапоги. Ты сколько просишь?

— Сколько прошу. Тысячу двести.

— Ну это уж слишком! — Ошаканец потер руки. — Но ничего, поладим.

— Не поладим, — отрубил Айк, — этими сапогами я фашистов топтал.

— Да ну!

— Вот те и ну!

— Покажи-ка еще раз подметки.

Подошли люди, полюбопытствовали, вмешались в торг — и наконец Айк и ошаканец поладили на тысяче рублей.

— Снимай, — отсчитывая тысячу рублей, сказал ошаканец.

— Как «снимай», — возразил Айк. — Сперва пойдем купим ботинки. Не босиком же домой возвращаться?

Айк купил себе пару изношенных ботинок, отдал сапоги ошаканцу, хотел уже уходить, — тот схватил его за руку:

— А ты вправду сапогами этими фашистов топтал?

— Топтал, — еще раз соврал Айк.

— Тогда на, возьми и эту сотенную, сыновья мой тоже на фронте.

— Сколько же тебе лет?

— Пятьдесят четыре.

— А я думал, сколько и мне.

— Перегибаешь… — втискивая сапоги в мешок, сказал ошаканец. — Не поминай лихом. Да будет Новый год добрым годом.

— Да будет, — пожелал и Айк.

Елка была разнаряжена. Свет от лампы падал на разноцветные игрушки, искрился на них. Бока печки накалились докрасна. Айк изредка смотрел на печную трубу. На стыках труба пропускала дым; он замазал их глиной, и сейчас глина сохла, трескалась, и опять из каких-то невидимых щелей начали выбиваться струйки дыма. Жена Айка Ашхен выглядела уставшей, — только что пришла с работы. Время от времени она терла виски, резко сдвигала брови: у них с Айком был спор из-за его сапог. Ованес, еще днем вставший с постели и одевшийся получше, сидел рядом с сыном, курил. На столе были две соленые рыбы, щавелевые щи, кусок халвы и буханка хлеба. Из коридора доносилась песня: сосед Вараз был выпивши и заставлял жену петь. Манвел, который уже съел одного из двух сахарных петушков, купленных отцом, а другого оставил на Новый год, не вытерпел — взял и впихнул его в рот.

— Да, — взглянув на часы, сказал Айк, — сейчас мы выпьем за Новый год… Но что пить-то?

— Чудеса! — помотал головой Ованес.

— У нас уксус есть, — сказала Сапет, — разлейте в стопки и чокнитесь. Какая разница? Ведь уксус из того же вина.

— Уксус? — обрадовался Айк. — Что же ты раньше не сказала? Ну, неси, мать.

— Чаем поздравим друг друга, — с безучастным видом сказала Ашхен.

— Нет, уксус лучше. Неси, мать.

Ашхен вытерла и поставила на стол бокалы. Сапет отперла сундук, пошарила в нем, вытащила бутылку уксуса. Уксус разлили в бокалы. Айк оторвал клочок бумаги, помогая себе пальцами раненой руки, свернул цигарку, положил ее перед собой и, снова взглянув на часы, обратился к отцу:

— Говори, уже двенадцать.

Ованес взял бокал, подождал немного и, глубоко вздохнув, провозгласил:

— Что ж… пусть бог поможет нам выйти из этого испытания с честью. Слава господу, сын мой цел-невредим. Поздравляю…

Все встали, молча перечокались и сели. Один Айк остался стоять. Сахарный петушок Манвела хрустнул. Ашхен увидела, как задрожала челюсть и наполнились слезами глаза Айка. Потом Айк совладал с собой, откашлялся и сказал:

— За моего Арташа!

— Не пей, — вскрикнула Ашхен, — нельзя!

Айк медленно опустошил бокал, поставил со стуком на стол. Скрежеща зубами, зажег цигарку. Сапет посмотрела на сына и прослезилась. На улице рявкнула собака: кто-то, видимо, ударил ее. Собака, повизгивая, кинулась в холодное безмолвие ночи. В коридоре хлопнула дверь, послышались шаги и донесся голос Софик:

— Вараз, не ходи, ты пьян!..

Шаги приблизились, остановились, и Вараз открыл дверь.

— В мужские дела не суйся! — крикнул он жене и ввалился в комнату.

— Пришел поздравить с Новым годом!

— Хорошо сделал, — сказал Ованес, — садись.

Вараз подсел к Айку, оглядел стол.

— Вино, значит, пьете.

— Да, вино… — Ованес отвел руку от бокала. — Но чуть скисшее.

— Слетай скажи Софик — пусть водки даст, — сказал Вараз Манвелу. — Я только водку пью.

Манвел вопрошающе взглянул на отца.

— Сходи, — сказал отец.

— Пускай и лоби даст.

— Лоби не нужно… — Айк положил руку на плечо Вараза. — Рыба вот есть, все есть…

— Скажи, пусть полную бутылку нальет. — Вараз проводил Манвела взглядом, обернулся к Айку: — Как живется, сосед? Рука еще не сгибается? Что врачи говорят?

— Не знаю, — улыбнулся Айк, — то говорят — будет сгибаться, то говорят — не будет. Кончилась бы война, а с рукой подождем…

— Да, да, — согласился Вараз и вынул из кармана пачку «Наргиле», — как бы ни кончилась, только бы скорее кончилась.

Слова «как бы ни кончилась» Айку не понравились. Он притворился, будто не видит протянутых ему папирос, скрутил новую цигарку.

— Возьми папиросу, — обратился Вараз к Ованесу.

— От этой на сердце не легчает, — заметил, усмехаясь, Ованес. — Вот выкурю свою, крепкую, может, чуть легче станет.

— Ты-то зачем на сердце жалуешься, дядя Ованес? Слава богу, сын твой вернулся…

— Да, слава богу, но сердце все равно болит, Вараз-джан.

Манвел с бутылкой водки и с тарелкой лоби в руках вошел в комнату.

— Э-эх, глупая баба! — взяв бутылку и тарелку, поморщился Вараз. — Лоби дала, а солененькое забыла. Пойди скажи, пусть огурчиков даст.

— Иди! — обозлился Айк и исподлобья посмотрел на Вараза: — А больше у тебя ничего нет?

— У меня все есть. А что?

— Да так…

— Понимаешь ли, — разливая водку, сказал Вараз, — кто-то из соседей яму мне роет…

— Что случилось? — спросил Ованес.

— Донос на меня написали, ворую, мол, я.

— Кто написал?

— Вот это меня и мучит… — Вараз поднял стопку. — С Новым годом!

Выпили. Сапет вышла в коридор, через несколько минут вернулась и, скрестив на груди руки, села на свой стул.

— Так вот… — после долгой паузы сказал Вараз. — Написали… Я же, сами знаете, никого не беспокою, а в трудную минуту и в помощи не откажу.

— Правда, — поддержала Сапет, — не отказываешь.

— Почему же написали, что я на руку нечист, вор то есть? Будто бы из мукомольни пшеницу краду.

Вараз, конечно, крал. Крали и другие — из тех, кто работал в мукомольне. Некоторые, не без ведома сторожей, выносили из склада по целому мешку зерна.

— Если подозреваешь и нас, — Айк схватил Вараза за руку, — клянусь моим Манвелом, мы тут ни при чем. Я твоего воровства не видел.

Вараз засопел, заерзал на стуле и на этот раз наполнил бокал до краев.

— Допустим, насыпаю в карманы немного зерна и приношу домой. Что тут плохого? Плохо, если я детей своих голодом не морю?

— Нет, пусть кушают, если есть что кушать… — вмешалась Сапет.

Вараз, ни на кого не глядя, выпил. Айк и Ованес чуть помедлили и тоже выпили. Ашхен посмотрела на мужа и по бегавшим в его глазах искоркам поняла, что он пьянеет.

— Например, вот этот табак, который вы курите… — Вараз ухмыльнулся, — разве не Ашхен с фабрики приносит?

— Да, без курева не остаемся, на день приносит.

— На день ли, на два ли, это меня не касается. Правда, сосед?

— Правда, — сказал Айк и тут же переменил разговор: — А как это получилось, что тебя на фронт не отправили?

— А!.. Ты не верь, что я здоровый… легкие у меня слабые.

Вараз был худ и мал ростом. «Может, действительно слабые», — подумал Айк.

— Тебя вот отправили, а много ли ты выиграл? Покалечил себе руку и вернулся. Как ты теперь камни тесать будешь?

— Ох-ох! — вздохнула Сапет.

Айк был уже пьян. Вараз и Ованес что-то говорили ему, но он их не слушал, полузакрытыми глазами смотрел в одну точку, медленно выпускал из ноздрей дым. Ашхен дремала.

— Хоть бы словечко какое вымолвил, — заговорил сам с собой Айк, — так молча и умер.

— Кто?

— Арташ.

— Кто этот Арташ? — прохрипел Вараз.

— Э-эх, — растянул Ованес, покачивая головой. — Друг, брат Айка. Убили его.

Манвел быстро, жадно съел кусочек халвы, искоса взглянул на бабушку и, боязливо протянув руку, взял еще кусочек.

— Убили… — повторил Айк и вспомнил: — Мы сидели в окопе. Арташ и говорит: «Не откажи, спой-ка ту песню, кто знает, может, в последний раз услышу…»

— В письме ты так и писал, — подтвердил Ованес.

Вараз снова налил бокалы. Айк взял свой бокал, поднес ко рту, но не выпил, неожиданно запел: «Ах, с любимой меня разлучили».

Пел он плохо, то и дело голос осекался, но сидевшим за столом было безразлично — хорошо он пел или плохо: все смотрели на слезы Айка и сами тоже тихонько всхлипывали.

Вараз утер рукой глаза, запротестовал:

— Не томи, в новогоднюю ночь человек веселиться должен.

— Конечно, — шмыгнула носом Ашхен, — спой что-нибудь веселое.

— Плясовую давай, я плясать буду! — вскочил Вараз.

Айк оборвал свою песню. Играя желваками, поднес бокал к губам.

— Пьянеешь ты, — сказала Ашхен, — больше не пей.

— Пусть пьет, коли сердце хочет, — возразил Ованес.

— За здоровье всех моих товарищей. Где-то они сейчас? Кто жив? Кто убит?

Прибитые к потолку газеты зашуршали, из щелей посыпался песок. Это были мыши. Они пробежали, попискивая, и затихли.

— Ты почаще пиши своим товарищам, они тебе благодарны будут.

— Пишу — не отвечают.

— Не отвечают? — Вараз помолчал, затем, махнув рукой, проговорил: — Наверное, поубивали их…

— Эх, ты… Полеживаешь себе с женой в обнимку, а товарищей моих в землю зарываешь? — Айк выкатил глаза.

— Почему же не отвечают?

— Времени нет.

С улицы донеслись пронзительные переливы дудука, гул бубна, голоса. Манвел бросился к окну, уткнулся носом в стекло. Наверное, это была свадьба: шумно горланя, по улице двигалась большая толпа. Кто-то из них закричал: «Почему же стыдно? Может, поплачем, чтобы Гитлеру удовольствие сделать? Нет уж, попируем!» Голоса и музыка постепенно затихли. В комнате послышалось тиканье стенных часов. Манвел юркнул за занавеску и, не раздеваясь, лег в постель.

— Времени нет?.. — нарушил молчание Вараз. — А не потому ли не пишут, что немец прет безостановочно и все на своем пути крошит?!

— Дальше что? — сдвинул брови и весь напрягся Айк.

— Дальше ничего, — улыбнулся Вараз. — Я ведь не ребенок, все понимаю…

— Что понимаешь?

— А то понимаю, что наше дело конченое.

— Как конченое? — взмахнув руками, вскричал Ованес. Он вскочил, пошарил в карманах, вытащил немецкий крест: — А это что? С их генерала сорвали!

— Откуда он у тебя, божий человек? — хохотнул Вараз. — Уж не ты ли его сорвал?

— Да, я сорвал.

— Кого вы обманываете? — не отступал Вараз. — По-вашему значит, мы их победим?

— Да, победим! — отрезал Айк. — Что еще скажешь? Выкладывай давай!

— Хватит вам, — сказала Ашхен. — Оставь его, Айк.

— Врешь! — взвизгнул Вараз. — Москву уже берут!

— Вру? — выдохнул Айк. — Вру, говоришь?.. — Здоровой рукой он взъерошил волосы. — Если вру, почему же тогда жена моя не побоялась забеременеть? Отвечай, подлюга! Ах ты вор поганый!

— Вор — твоя жена, табак ворует!

— Жена моя не ворует, а если ворует — я кровь свою проливал! — выкрикнул он.

Манвел вскочил с кровати и прижался к бабушке.

— Заткнись и не хорохорься, кляузник! — прошипел, вставая с места, Вараз. — Я не посмотрю, что рука у тебя такая.

Ованес засуетился, рванулся с тахты.

— На кого это ты наскакиваешь, разбойник? — Старик откинулся назад и ударил Вараза наотмашь по щеке.

Вараз хотел было схватить бутылку — не успел: зашатался от удара Айка.

В ту же минуту Ованес сзади схватил Вараза за руки:

— Бей его, Айк, бей этого сукина сына!.. Чтобы знал!.. Чтобы помнил!

Сапет и Ашхен метались по комнате, умоляли сына и отца опомниться, не бить человека. Но куда там!

— Вру? Вру, говоришь? — повторял Айк и бил Вараза.

Потом отец и сын выволокли Вараза в коридор, и сын пинком ноги открыл дверь его комнаты.

— Господи, что это? — соскочив с кровати, кинулась в темноте к дверям жена Вараза.

— Я избил его, — сказал Айк.

— Чтобы ты сдох, калека! — завизжала Софик. — Справился-таки с больным человеком… Ты еще пожалеешь об этом!

— Цыц, шлюха! — отрезал Ованес.

Отец с сыном молча вернулись к себе, сели за стол. Ованес принялся крутить цигарку, — не смог: сильно тряслись руки.

На вопли Софик повыскочили в коридор соседи. Ованес рассыпал табак, остаток водки сцедил в бокал Айка, вздохнул с натугой и, схватив руку сына, потряс ее:

— Айк… сынок… скажи мне правду, заклинаю тебя Манвелом, победим или нет?

— Чего вы пристали ко мне? Чего вы хотите?.. — Айк изо всех сил ударил кулаком по столу, встал, дошел, натыкаясь на стулья, до своей кровати, растянулся на ней и затих.

1969