Високосный год

ОТ ЗАРИ ДО ЗАРИ

«И стоит ради одной стекляшки столько крови портить…» — подумал снова Роланд Сарибекович, устремив взгляд в одну точку, медленно покачал головой и, шумно фыркнув, выпустил из ноздрей густой сигаретный дым. Шофер краем глаза глянул на него и понял, что настроение у начальника неважнецкое.

«Разбил, ну и черт с ней, мало у тебя этого добра?..»

Он вспомнил помятое лицо жены, ее вздувшуюся от напряжения голубую жилку на шее.

— Сто раз говорила, выпил, помой, поставь на место…

Из-под расстегнутого халата выпячивался толстый живот, обтянутый зеленой комбинацией.

Он, брезгливо морщась, все повторял: «Вместо того чтобы о стекляшках думать, последила бы лучше за собой, раздалась, поперек себя толще…»

Было солнечное осеннее утро. Асфальт сверкал, подпрыгивали на ветру облетевшие за ночь золотистые листья.

Машина притормозила. Роланд Сарибекович очнулся, поднял глаза. На машинах, проезжавших переулок, отражались солнечные лучи, и его грустное лицо то и дело освещалось. Он вспомнил вдруг, что чуть выше по этой улице, в музыкальной школе, работает Лусик, и в его сердце нежно затрепетала какая-то струнка и затихла… Когда машина проехала перекресток, промчалась мимо музыкальной школы, Роланд Сарибекович снова мысленно обратился к жене: «Раздалась, поперек себя толще…»

Их первая встреча была неожиданной. В кабинет вошла высокая, красивая, длинноногая женщина с карими глазами, подошла, уселась на стул и бросила:

— Мне нужен чешский кафель для моей ванной.

Женщина говорила таким тоном, будто они были уже сто лет знакомы.

Управляющий строительным трестом Роланд Мовсесян завтракал. Склонившись над столом, он ел принесенную шофером из закусочной курицу; бесшумно работал вентилятор, под струей воздуха то поднимался, то опускался краешек газеты, лежавшей на столе.

В присутствии другого управляющий, быть может, перестал бы жевать и подтянулся или, может, сердито попросил бы выйти. Но созданная этой миловидной женщиной иллюзия давнишнего знакомства передалась и ему, — управляющий не спеша вытер рот и улыбнулся.

— Что еще нужно?

Женщина лукаво повела глазами.

— Не знаю, мне сказали, чешский кафель…

— Как я смогу вас найти? Может, еще что-нибудь понадобится?

— Пожалуйста. — Женщина взяла со стола лист бумаги и ручку, написала что-то, протянула управляющему. — Вот вам телефон и адрес, позвоните, перед тем как прийти. Меня зовут Лусик.

Роланд Сарибекович не утерпел, в тот же день зашел к Лусик. Вернулся домой поздно ночью, чуть покачиваясь от винных паров. Жена почему-то не спала. Глянув на ее мрачное лицо, он беспечно бросил:

— Ребята встретились, посидели…

В глазах жены застыло напряженное молчание, она крепко сжала зубы, еле сдерживая себя.

Роланд Сарибекович, видимо, почувствовал напряженность момента, иначе не крикнул бы:

— Что, не нравится?

Из спальной в ночной рубашке вышла старшая дочь. Она обняла мать за плечи и грустно, молча посмотрела на отца.

В первую ночь все между ними произошло так легко и просто, что на следующий день, перебирая мысленно случившееся, он даже сожалел об этой легкости. Позднее, узнав Лусик поближе, Роланд Сарибекович осмыслил естественность первой ночи. Как вести себя одинокой женщине в подобной ситуации?

Отец Лусик был профессором, даже дед был профессором, известным хирургом, получившим в свое время образование в Германии. Когда в Тифлисе шли бои между большевиками и известными и неизвестными партиями, многие, собрав свои пожитки, удрали за границу. Дед Лусик никуда не уехал. «Народу нужен врач, а не власть», — сказал он, став предметом насмешек. Портрет деда в золоченой раме, как музейный экспонат, висел в квартире Лусик. Когда Роланд Сарибекович в первый раз зашел к Лусик, он смущенно и растерянно оглядел комнату, остановился взглядом на портрете, на тяжелой свисающей цепочке часов.

— Видать, золотая, — бросил он.

— Может быть.

— На все сто граммов потянет, — сказал он. — А кто тот буржуй? — решил пошутить он.

— Мой дед.

Мать Лусик после смерти мужа забрала шестилетнего внука к себе: то ли она не могла свыкнуться с одиночеством, то ли надеялась, что дочь устроит свою жизнь. В свое время, блестяще закончив консерваторию, Лусик мечтала стать пианисткой. Но потом вышла замуж; повседневные ли заботы, ребенок, пьяница муж или гены, унаследованные от предков, утратили свой гордый аристократизм и, не успев развиться, обессилели и потеряли свою жизнестойкость, — Лусик поняла, что ни на что, кроме преподавания в музыкальной школе, не способна. Ее мечта стать пианисткой выцвела, поблекла, уступив место безудержному желанию заиметь ванную комнату с чешским кафелем. Если ее приятельницы имеют такие ванные, так почему бы и ей не иметь. Но когда она решила раздобыть необходимые материалы для ремонта квартиры, началась такая канитель, что она быстро почувствовала усталость и вконец отчаялась. Все, начиная с директора магазина и кончая складчиком, стали делать ей двусмысленные намеки, и когда работавшие в ее доме мастера подсказали ей адрес управляющего трестом, сказали, что он-то ей непременно поможет, Лусик, не колеблясь, направилась к нему. Управляющий понравился ей с первого взгляда. У Лусик, конечно, были поклонники, все из мира искусства — бледные, изнеженные, излишне утонченные в своих комплиментах. Управляющий же властно восседал в своем кресле, здоровый, плечистый, с обожженным от солнца лицом. Нет, управляющий был другим…

Роланду Сарибековичу было уже за сорок, это был высокий мужчина, с правильными чертами лица, с поседевшими висками.

Родом он был из деревни. В первый год учебы в политехническом институте он часто вспоминал свое маленькое село, прикорнувшее у склона леса, полного сказок и детских фантазий; весною лес зеленый, солнечно-зеленый, и тогда он говорил ему: «Эй, зеленый брат!»[15] — осенью — пурпурно-желтый, золотистый — в солнечные дни, в пасмурные — неприветливый и хмурый. И, погружаясь в воспоминания, отвлекаясь от теории механизмов и машин, сердце его тоскливо сжималось. Он откладывал в сторону карандаш, отходил от чертежной доски и, закрыв глаза, мысленно переносился в деревню, входил в лес своего детства… Была война, что отняла у него отца, в селе были голод и лишения, но в эти близкие сердцу минуты забвения он не вспоминал об этом: «Эй, зеленый брат!»

В последние годы учебы, откуда ни возьмись, в институт вторгся джаз, принеся с собой туфли на толстой каучуковой подошве, брюки дудочкой, пестрые дорогие сорочки, галстуки и многое другое.

Для приехавших из деревни ребят, в отличие от городских, лишиться таких нарядов было просто невыносимо. Все они были дружно влюблены в сестер-близнецов, приехавших из Тбилиси, одетых по последней моде, кокетливо поводящих влажными глазами. Ребята требовали из дома денег или же, живя впроголодь, откладывали стипендию, лихорадочно приобретая у спекулянтов туфли, рубашки и галстуки, разодевались в пух и прах, натирали бриолином волосы и, кривляясь на студенческих вечерах под ритмы джаза, воображали себя Робертами Тейлорами, окончательно и бесповоротно забыв и свое родное село, и происхождение, и разрывали все связи с прошлым, видя в нем что-то унизительное. У Мовсесяна Роланда все произошло гораздо быстрее. Осенью, когда он уже учился на пятом курсе, скончалась мать. Похоронил мать, дома ни души — сестры были уже замужем, — продал дом и с кругленькой суммой в кармане вернулся в столицу.

У ворот строительного треста машина притормозила. Роланд Сарибекович вышел из машины, с кислой миной уставился на фонтанчик. Вода из чаши с шумом стекала на асфальт, образуя лужи под разбросанными во дворе выгоревшими на солнце ящиками. В ящиках находились запасные части экскаватора, и кладовщик, уверенный в том, что никто на них не позарится, преспокойно оставил ящики во дворе. Сторож треста лениво водил у ворот метлой, прихрамывая, сметал с асфальта листья. Управляющий обычно здоровался с ним по утрам, спрашивал изредка о житье-бытье, но сегодня прошел мимо с опущенной головой, не обращая внимания на его угодливую улыбку. Роланд Сарибекович направился к кабинету и вдруг неизвестно почему обратил внимание на Доску почета, мимо которой проходил сто раз на дню, и неожиданно остановился.

Видно было, что над всеми портретами поработал один и тот же фотограф: одного и того же размера, на одной и той же бумаге, с той же стандартной улыбкой смотрели на управляющего чуть пожелтевшие от времени портреты передовиков. Роланд Сарибекович скользнул взглядом по фотографиям и остановился на последней во втором ряду. Он попытался прочесть фамилию и имя, не смог. Надел очки, снова посмотрел и припомнил: «Ноги, кажись, кривоватые были… — И вдруг разозлился: — Больше года у нас не работает, а вот, пожалуйста, красуется на Доске почета!»

Управляющий хотел излить на кого-то свой гнев, но в коридоре никого, кроме уборщицы, не было. Это его еще больше распалило, он покачал головой, фыркнул и направился к кабинету. Проходя через приемную, он увидел, что секретарша склонилась над зеркальцем, приставленным к календарю, и выщипывает брови. Не здороваясь, он зашел в кабинет, швырнул на стол папку, распахнул окна и нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась, показалась секретарша.

— Позови Ованесяна…

— Его нет.

— Бадаляна.

— Роланд Сарибекович, он еще не пришел.

— Кто же пришел? — повысил голос управляющий.

— Почем я знаю, кого вы хотите? — обиделась секретарша.

— Кто же пришел? — крикнул управляющий.

— Я ж не виновата, — пробормотала секретарша. — Утром же вы всегда сначала заходите в министерство, а потом приходите в трест.

— «Заходите в министерство»… — передразнил он секретаршу.

Он достал из ящика пачку сигарет, закурил. Со двора донесся грохот грузовика и умолк.

— Всех заведующих отделами вызовешь ко мне.

Ветер проносился по ущелью мимо ноздреватого камня, ударялся о скалу, сворачивал в сторону, раскачивал ветви росшего на скале орешника, его голос то слабел, сливаясь с шумом реки, то, окрепнув, заглушал ее шум и пропадал в тихой долине, что начиналась с ущелья. На закате над домами голубел струящийся из ердыков дым и, попав в когти ветра, стлался понизу, разнося в сумеречном тумане тонкий запах деревни. В дверях дома, что стоял на краю села, появлялась высокая худая женщина в черном платье, с черным платком на голове и, глядя в сторону ноздреватого камня, кричала:

— Роланд… эй, Роланд… чтоб тебе пусто было… Дед, а дед, отправь-ка этого щенка домой!..

Дед Барсег, облокотившись о ноздреватый камень, выпускал из-под пожелтевших усов дым чубука. До него доносился голос снохи, но что она кричала, он не слышал и слышать не хотел.

— Поди надорвалась от крика, сучья дочка, — ворчал он и, прищурив глаза, глубоко затягивался и вздыхал: — Ох, Сарибек, Сарибек…

Чуть ниже Роланд и его сверстники, мальчишки лет восьми — десяти, визжа, кидались голышом в воду и мигом выскакивали точно ошпаренные, лязгая зубами, бросались на землю, прижимались к гладким голубым галькам. Слышался мерный шум реки.

Босоногая девчушка в лохмотьях срывалась от дома, что на краю села, добегала до ноздреватого камня. Она стеснялась подойти к голым мальчишкам и, сложив худые, костлявые ручки у рта, кричала:

— Братик… а, братик, мама тебя кличет…

— Скажи ей, что не приду, — слышался совсем рядом его голос.

— Говорит, ежели не придет, так отстегаю…

— Еще чего, из дома удеру…

— Не удерешь, — кричала из-за камня сестренка и всхлипывала: — Не удирай!..

— Катись-ка отсюда, — дрожа всем телом, кричал Роланд. — Не то высеку как сидорову козу.

Солнце пряталось за горой. Тень леса падала на ущелье. Плач сестры все отдалялся и гас в густеющем тумане. Из деревни доносился крик петуха. Знакомые камни и деревья преображались, превращаясь в злых духов. Ребята медленно разбредались по домам. Постепенно отдаляясь, вспыхивали тут и там и исчезали огоньки сигарет. Роланд подходил к деду.

— Сукин ты сын, угораздило тебя в такой холод купаться… — дед поднимался, опираясь о дубинку, распахивал телогрейку, прижимал внука к себе: — Мой внучек шальной, козлик мой… — И, вспомнив вдруг что-то, поворачивался к картофельному полю и орал во всю глотку: — Эй, кто там забрался в картофель!.. В бога, в душу вашу мать…

Он был сторожем картофельного поля. Заходил кто-либо в поле или нет, дед кричал для острастки, размахивая дубинкой:

— Погодите, доберусь до вас, ироды…

— Дед, есть хочу, — ерзал под телогрейкой Роланд.

Дед доставал из мешка пару картофелин.

— Положь за пазуху, чтоб никто не видел, — шептал он, — и сестрицам дашь…

— Мовсесян не в духе, — предупреждала всех, кто входил в приемную, секретарша. — У-у, рвет и мечет.

Ответственные работники треста, оторопев на секунду, смотрели на тупое, самодовольное лицо секретарши и, ничего не поняв, вытянувшись в струнку, тихонько приоткрывали дверь кабинета. До приемной доходил их испуганный голос:

— Можно?..

В кабинете царило молчание. Сидя в кресле, опираясь локтями о стол, опустив голову на сжатые кулаки, управляющий краем глаза глядел на входящего, поднимал голову, нервно закуривал и снова подпирал лоб кулаками. Работники робко присаживались, переглядывались, стараясь понять, в чем дело, и, ничего не поняв, застывали в ожидании. Главный механик треста Айвазян, видимо, не выдержал, кашлянул, прочистил горло. Сидящие слегка оживились, но, заметив устремленный на них мрачный взгляд управляющего, снова посерьезнели. Дверь с размаху открылась. Вошел инженер по технике безопасности Даниелян, который одновременно был и председателем месткома. По натуре он был веселый человек, с вечной улыбкой на лице. Он бросил всем «доброе утро» и хотел было сесть, когда управляющий остановил его.

— А ты чего опаздываешь, обалдуй? — бросил управляющий с язвительной улыбкой.

То ли присутствующие не усекли скрытое ехидство, то ли их уж очень рассмешило неожиданно брошенное слово «обалдуй», оно повторилось тут и там, и все прыснули.

— Молчать, — крикнул управляющий и обратился к еще не успевшему прийти в себя Даниеляну: — И семьи у тебя нет, чтобы сказать, задержался по делу…

— Роланд Сарибекович… — промямлил Даниелян.

— Что Роланд Сарибекович? — неожиданно взорвался управляющий и встал. — Роланд Сарибекович… Ни стыда, ни совести нет у вас. Вы что, ослепли?.. Или управляющий должен все видеть?

— Что случилось? — тут же протрезвел секретарь парторганизации Оганесян.

— Что еще должно случиться? — сказал управляющий. — Человек больше года у нас не работает, а портрет его все красуется на Доске почета…

— Не может быть, — привстал председатель месткома.

— Это уже ни на что не похоже, — бросил заместитель начальника производственного отдела Закарян, заерзал на стуле и заискивающе улыбнулся управляющему.

— Конечно, не может быть, — съязвил управляющий. — Если и я каждый день буду опаздывать на работу, если и я в год раз буду проверять технику безопасности на объектах, я тоже могу сказать — не может быть.

Управляющий сел, зажег потухшую сигарету. Начальнику техотделом Бадаляну показалось, что гроза уже миновала, иначе он не спросил бы, улыбаясь:

— А кто это?..

— «Кто это»?.. — передразнил управляющий. — Та, которая в твоем отделе работала и больше года как уволилась…

Бадалян напряг память.

— Да разве всех упомнишь, — почесывая затылок, сказал Бадалян. — Все приходят и уходят…

— Значит, я должен вместо вас помнить, — рассердился управляющий. И снова встал. — Не выполняете план, я должен отвечать. — Он загнул палец. — Нет товара, доставай, — он загнул второй палец. — Перерасход фонда зарплаты — опять отвечай за вас. Во время работы закрываетесь в комнатах, в шахматы играете, управляющий должен следить за вами, не разрешать… — Он загнул третий палец и обратился к Закаряну: — Не улыбайся, это в первую очередь к тебе относится.

Нет, Бадалян никак не мог вспомнить, чей же портрет висит на Доске почета. Он беспомощно посмотрел на заведующего отделом кадров.

— Агаронян Роза, — официально и сдержанно бросил заведующий отделом кадров.

— А… — хлопнул себя по лбу Бадалян. — Да какой из нее работник… Из-за этой-то дуры такой сыр-бор разгорелся…

Все дружно загоготали. Управляющий попытался придать своему лицу серьезное выражение, но не смог, морщины разгладились, и он широко улыбнулся. Хохот стал громче.

— А что, разве я не прав? — воодушевился Бадалян.

— Ох, Бадалян, ну и сказанул, — хлопнув в ладоши, бросил главный механик Айвазян. — Говорит, какой из нее работник…

— Святая правда…

Послышалось постукивание карандаша. Когда хохот затих, все заметили, что лицо управляющего помрачнело. Воцарилось молчание. Управляющий швырнул карандаш на стол.

— Значит, никудышнего работника на Доску почета повесили?.. — раздался голос заведующего отделом.

— Я был в отпуске, — попытался оправдаться Бадалян. — Приехал, вижу она уже на Доске почета. Верно ведь, Даниелян?..

— Привели фотографа, а, кроме нее, в комнате ни души. Ее и сфотографировали, — проворчал Даниелян.

Удар кулака о стол смыл новую волну смеха.

— Где ваша совесть? — крикнул управляющий. — Я спрашиваю, где ваша совесть?..

Вдали со звоном проехал трамвай.

— Не кричите на нас, — тихо сказал, поднявшись, секретарь парторганизации Оганесян. — Не кри-чи-те!.. — Он задыхался, лицо его побелело. Он прикрыл глаза, глубоко вздохнул и, подняв левую руку, показал культю. — Когда ты в лапту играл, я Родину защищал. Не тебе говорить о совести.

Все ждали нового взрыва, но управляющий потер ладонью лицо и хрипло бросил:

— Идите…

Крыша протекала. Под течью поставили миску — кап-кап, кап-кап… На дворе стояла осень, моросил дождь, тучи стлались над лесом, окутав его туманом. Дождевая вода пропитывалась в стену, стена покрывалась плесенью. В доме — хоть шаром покати, прогнали пса, конуру разобрали на дрова — сожгли. Пес днем пропадал в лесу, появлялся по вечеру, конуры не было, он устраивался под стеной сарая и выл…

Роланд, сунув ноги в брезентовые сапоги отца, выходил во двор, скрючившись от дождя, глядел на единственную ведущую в деревню дорогу. Деда все не было. Хлюпая сапогами по луже, он заходил в комнату, ходил взад-вперед и, не удержавшись, снова выходил во двор.

— Чтоб тебе неповадно было, — кричала мать. — Все тепло в доме выветрил. И чего ты не угомонишься, носишься как оглашенный взад-вперед.

Роланд не слушал мать. От голода сводило кишки. Когда ведущая в деревню дорога сливалась с темнотой, Роланд, сложив ладони рупором, кричал, заглушая вой собаки…

— Дед!.. А дед!..

Знал, что дед всегда приходил затемно, чтобы другие не видели, что он что-то несет в мешке, но все равно кричал:

— Дед, а дед…

Мать, не выдержав, давала ему подзатыльник.

— Чего ты народ скликаешь на наши головы… Ступай покачай сестру, надорвалась, поди, от крика.

— Есть хочу.

— Все мы есть хотим… — Она смотрела на застывшее лицо сына, вздыхала и, не выдержав, ласково шептала: — Ох, сынок, ты теперь наша опора…

Пламя коптилки плясало, тень от люльки, которую он качал, то увеличивалась, то уменьшалась, увеличивалась и уменьшалась…

Кап-кап, кап-кап… Капля со звоном ударялась о миску. Если не слышно звона, значит, она уже наполнилась. Коли забывали, не выливали, вода стекала, просачивалась в земляной пол.

Роланд начинал медленнее качать люльку и, затаив дыхание, склонялся над сестрой.

Глаза сестренки были закрыты, но она чмокала губами. Мать клала на лоскуток несколько изюминок, завязывала в узелок и совала в рот младенцу. Молока нет, что ей было делать? Сколько раз Роланд переворачивал дом вверх дном в поисках изюма — и не находил. Где мать прятала изюм?..

Совсем уже близко слышался хриплый голос деда. Роланд бросал качать девочку, бежал к тоныру[16]. Малышка плакала вслед брату.

— Устал. Пусть и она немного покачает, — кивал он в сторону сестры.

— Только погляжу, что дедушка принес, и приду, ладно, братик?

В темноте пекарни светился лишь огонь тоныра, и в этой полутьме принесенное дедом казалось более желанным и загадочным: несколько картофелин, попавшая в силок перепелка или чья-то курица.

— Не стыдно?.. — пряча улыбку, говорила мать.

— Не подыхать же с голоду.

Когда кончали есть, мать снова говорила:

— Грех берем на душу. Что скажет господь?

Услышав слово «господь», дед мрачнел, ничего не говорил, устраивался на тахте, прислонившись спиной к стене, и в полутьме по комнате стлался дым чубука, густея у пламени коптилки.

— Ох, Сарибек, Сарибек…

Когда лицо его освещалось, все видели, как в глазах деда блестела слеза и исчезала в белой щетине.

— Подойди-ка.

Роланд присаживался рядом с дедом.

— Отца-то помнишь, внучек?

— Конечно, помню. Два года, как уехал…

— Два года, — вздыхала мать. — А для меня цельных двадцать лет, — горестно качал головой дед. — Знать бы, какая сволочь его убила, куда пуля попала?

В жилах Роланда бурлила отцовская кровь, она подступала к горлу, сжимала его. Роланду хотелось плакать, крикнуть самое забористое ругательство, но он стискивал зубы, скрежетал.

— Гляди, внучек, не забывай отца, — грозил ему пальцем дед. — Будешь вспоминать его каждый день — не забудешь…

Роланд закрывал глаза и вспоминал отца — худого, высокого, чуть сутулого и… с улыбкой на лице.

— Помнишь, сноха, говорил все, мой Роланд силен в математике. Вырастет, счетоводом в колхозе станет…

— А ты спроси у него — он в школу-то ходит? — говорила мать, не отрываясь от корыта с бельем.

— Гляди, встану — за уши отдеру… — грозился дед, будто Роланд был не рядом, а где-то далеко. — Чего в школу не ходишь, сукин сын?..

— Не пойду, — отвечал Роланд. — Не могу голодным на уроке сидеть…

В жилах внука Барсега, сына Сарибека, не заиграла, не вскипела в ту минуту кровь отца и деда, не ударила в голову и не заставила его крикнуть: «Не размахивай перед носом культей… Мой дед воевал за советскую власть, отец погиб на войне. Я имею право говорить о совести».

Он в эту минуту не вспомнил ни отца, ни деда.

Не тогда ли заглох и исчез в нем этот зов крови предков, когда он, продав дедовский дом, забыв дорогу в родную деревню, уехал в город, где с закрытыми глазами находил дорогу в любой ресторан.

Управляющий трестом поднял усталый взгляд и, убедившись, что в кабинете никого нет, взял трубку, набрал номер.

— Что делаешь?

— Доброе утро, — сказала Лусик.

— Тоже мне, ханум. Для тебя только доброе утро, а я уже два часа вкалываю.

— Это твоя жена ханум…

Роланд Сарибекович поморщился, вспомнив лицо жены, со стоном выдохнул в трубку.

— Что, не понравилось? — усмехнулась Лусик.

— А что, если я сейчас возьму и приеду к тебе?

— Ты что, спятил? Мне пора в школу.

— Когда кончаешь?

— В три.

— Да… в три… Что же делать?

— Закончишь дела, позвони.

— Эх, конца и края нет этой чертовой работе… Может, посидим где-нибудь? Машину пришлю за тобой.

— А кто будет?

— Почем я знаю.

— Каждый раз приходишь с новой компанией.

— Ха-ха-ха, — самодовольно загоготал управляющий. — Они тоже люди, пусть рубают на здоровье.

— А обо мне не думаешь? Весь город скоро начнет склонять мое имя…

— Пусть только посмеют! — помрачнел Роланд Сарибекович. — Голову оторву.

Лусик решила поменять тему разговора.

— Что ты сейчас делаешь?

— Слышишь, машина приедет за тобой.

— Только обещай, что не напьешься. А то не приду.

— Чего? Чего? Насильно повезу.

— Обещай, что не напьешься. И годы не те.

— А мне-то что… Ты что, жена мне? Сегодня я должен напиться.

— Сумасшедший строитель, — бросила Лусик, и Роланд понял, что она улыбается. Это было ее самое ласковое слово. — Ой, я уже опаздываю.

— Значит, после работы — прямо домой и ждешь машину.

— Есть, товарищ управляющий, — Лусик положила трубку.

Управляющий нажал на кнопку звонка. В дверях появилась секретарша.

— Соедини со вторым стройуправлением, — устало бросил управляющий.

Секретарша направилась к двери.

— Открой-ка окно, — бросил он ей вслед.

Секретарша открыла окно, вышла и вскоре появилась в дверях, кивнула в сторону телефона.

— Григорян звонит.

— Григорян, — подняв трубку, усмехнулся он под нос. — Не слыхать тебя что-то, братец…

— Зашиваюсь, Роланд Сарибекович. Хочу сегодня приехать к вам.

— Нет, — сказал управляющий. — Не приезжай. Если ваше высочество позволит, я приеду к вам.

— Добро, Роланд Сарибекович…

— Добро, — усмехнулся управляющий. — Значит, берешь машину и прямо на 1724-й объект. Я сейчас выезжаю.

И управляющий вышел из кабинета:

— Еду на 1724-й объект, оттуда — на 1719-й.

Начальник второго строительного управления Григорян, конечно, раньше прибыл на объект и уже успел сказать пару «теплых» слов прорабу, когда подкатила «Волга» управляющего.

Недалеко растапливали битум для настилки паркета. Ветер уносил густой запах горящей автошины в угловую квартиру недостроенного дома. Начальник распекал прораба именно из-за этого. Увидев машину управляющего, он подошел. Григорян был лет на десять старше управляющего, с живыми синими глазами, с обожженным от солнца лицом.

— Добро пожаловать, Роланд Сарибекович, — улыбнулся Григорян и пожал руку управляющему. — Мы тут заработались, забыли про вас, а вы нас не забываете…

Управляющему было приятно, что человек, который намного старше его, заискивает перед ним, но ему ли не знать, когда и как реагировать на лесть своих подчиненных. Он приподнял брови и с едва заметной улыбкой в глазах бросил:

— Государство за это мне деньги платит. Думаешь, ради твоих прекрасных глаз я сюда приезжаю…

— Не говорите так, Роланд Сарибекович, есть управляющие, которые даже не знают, где находятся их объекты… — Григорян широко улыбнулся, легонько коснулся ладонью спины управляющего.

— Ты уж больно не радуйся, что я приехал. Почему не благоустраиваете двор?..

Он повернулся, поманил рукой стоящего неподалеку прораба. Вместе с прорабом подошли несколько рабочих. — У нас тут не собрание, — прикрикнул он на рабочих. — Занимайтесь своим делом.

— Видишь, — обратился Григорян к прорабу. — Роланд Сарибекович тоже говорит о благоустройстве. Имеет право, виноваты мы…

— Почему это виноваты? — возмутился прораб. — Дайте механизмы — сделаю.

— Да, — приложив руку к груди, склонив голову, улыбнулся Григорян. — Вы же нам бульдозеры обещали, Роланд Сарибекович.

— Управляющий я или работник отдела снабжения! — распалился Роланд Сарибекович. — Сами доставайте. Приучил вас на свою голову.

— Верно все, — виновато улыбнулся Григорян. — Но ваше слово…

— «Ваше слово»!.. — передразнил управляющий. — Попробуйте до конца недели не привести в порядок двор.

— Да как приведешь его в порядок, да и чем? — возмутился прораб.

— Рабочих заставь. А то слоняются тут без дела.

— Это я-то слоняюсь без дела? Вон на верхних этажах некому раствор подавать.

— Что прикажешь? Может, мне раздобыть для тебя рабочих? — Он повернулся к Григоряну: — А?

— Болтает только, — вмешался Григорян. — Сделаем, Роланд Сарибекович. Придумаем что-нибудь.

— У меня нет для этого рабочих, — обиделся прораб. — Дайте механизмы — сделаю.

— Морду себе наел!.. — закричал управляющий. — Дайте механизмы! Тоже мне министр объявился, приказывает еще! Засучишь рукава, возьмешь лопату и сделаешь, как миленький!

— Ладно, — смягчился вдруг прораб, — рабочих ведь жалко, нелегкое это дело.

— Вот как, — насмешливо улыбнулся управляющий, — выходит, рабочих жалко, а управляющего — нет, его не мать родила.

— Но ведь, Роланд Сарибекович, — сказал прораб, — вы же обещали нам бульдозер. Не пообещали бы — другое дело.

Управляющий действительно обещал им бульдозер. Сегодня утром он должен был пойти в министерство и попросить, чтобы из других трестов им временно выделили стоящий на простое бульдозер, но утром ему испортили настроение и он совершенно забыл об этом.

— Пообещать — пообещал, — сказал управляющий, — говорят, нет бульдозера.

— Не беда, — сказал Григорян, — что-нибудь придумаем.

— Ничего не поделаешь, — вставил прораб.

— Как у вас обстоят дела с паркетом? — спросил управляющий.

— Стелем.

— Хватит?

— Думаю, что да, — ответил прораб.

— Слушай, парень, — уже успокоившись, сказал управляющий, — работайте на совесть, чтобы и мне легче было просить… Чтоб не было как с тем домом, пока сдал, всю душу вымотали…

— Сделаем, сделаем, — сказал Григорян.

— Все вы твердите одно — сделаем, сделаем, но палец о палец не ударяете.

— Все — другое, я — другой, — сказал Григорян, кивнул прорабу, чтобы тот ушел.

Опустив голову, прораб медленно побрел к подъемному крану, крикнул крановщице:

— Кончишь с известью, панели поднимешь!

— Говоришь, ты — другой, — сказал управляющий, — поживем — увидим. — Он направился к машине. Григорян пошел за ним, он хотел что-то сказать, но колебался и, решившись вдруг, взял управляющего за локоть.

— Можно спросить, если, конечно, не обидитесь? Куда вы сейчас?

— А что?

— Скоро перерыв, может, сходим куда-нибудь, закусим.

— Чего? — управляющий напрягся, подумал. — Не могу, работы много.

— Работа не волк, в лес не убежит, — улыбнулся Григорян. — Знаю одно укромное местечко.

— За городом?

— Да, но не очень далеко. Недавно открыл…

— Поехали на 1719-й, там будет видно.

— Вы езжайте, а я — следом.

Ресторан находился довольно далеко от города, посреди деревьев, на краю ущелья. Пока начальники обходили 1719-й объект, шофер Григоряна заранее приехал в ресторан, заказал все, что надо. И когда приехали управляющий и его неразлучный друг лектор университета Сафарян, Григорян и начальник третьего строительного управления Бабаян, стол был уже накрыт.

— Что за прекрасное место, а я и не знал, — потирая ладони, огляделся управляющий.

— Говорил ведь, — обрадовался Григорян.

— Григорян на мокрое место не сядет, — сказал Бабаян.

Они сели, предлагая друг другу стулья. Управляющий краем глаза окинул стол и, видимо, оставшись довольным, обратился к товарищу:

— Ну, что новенького, товарищ лектор?

— Ничего, — ответил Сафарян, — живем помаленьку.

— А вам-то что, — улыбнулся под нос управляющий, — ни тебе плана, ни обязательств. Что скажешь? — подмигнул он Григоряну.

— Да, — подтвердил Григорян, — прекрасная работа.

— Прекрасная — не то слово… Ставят хорошеньким студенточкам двойки и водят их за нос, сегодня-завтра, завтра-послезавтра…

Все засмеялись.

— Не ставить же им пятерку, если они ни черта не знают, — улыбнулся Сафарян.

— Нет, — сказал управляющий. — Пятерку не надо. Человек, если он даже ничего не знает, все равно что-то да знает. Значит, тройку со спокойной совестью можно поставить. Коли нет у вас ничего на уме, так чего же, спрашивается, двойки ставите и водите за нос, в особенности симпатичных девчонок?

— Эти сделают, — сказал Бабаян. — На них креста нет.

— Точно… — оживился управляющий. — Сидят себе на мягких стульях, спят преспокойно… Был у нас такой лектор, слушает он тебя, не слушает — не поймешь. А потом — плохо занимался, ступай.

— Ох, Роланд Сарибекович, и как вы все помните, — засмеялся Григорян.

— Конечно, — управляющий сделал знак рукой, — или… стоит перед ними молоденькая студентка, а эти изучают ее с ног до головы. Иди, говорят ей, будто защищают интересы науки, потом придешь.

— Может, выпьем? — перестав смеяться, предложил Бабаян.

— Можно. — Управляющий поднял бокал. — Выпьем по стопочке…

Они чокнулись, выпили.

— Ты, брат, путаешь нас со строителями, — проглотив кусок, начал Сафарян. — Это вы можете с грехом пополам построить дом и сдать его со спокойной совестью…

— Все равно ведь вселяетесь и живете себе припеваючи.

— А что прикажешь делать? Народу нужны дома. Пусть будет хуже, зато быстрее. Люди вселяются, доделывают что-то и живут себе, зато не остаются без крова.

Официант, высокий симпатичный парень лет двадцати пяти, подошел, шепнул что-то на ухо Григоряну.

— Как насчет рыбы? — спросил Григорян.

— Какой рыбы?

— Ишхан, — улыбнулся официант. — Рыба — высший сорт.

— У каких это разбойников вы покупаете рыбу? — лукаво спросил управляющий.

— Секрет фирмы, — заискивающе улыбнулся официант.

Управляющий глянул на часы.

— Подождем с рыбой, еды еще много.

Он послал машину за Лусик и уже беспокоился. Темнело, ущелье заволокло туманом, а Лусик все не было.

На вершине горы, возвышающейся над лесом, появились первые солнечные лучи. В ущелье все еще было темно.

— Иди, не отставай, не то спасу не будет нам от этого безбожника.

«Безбожник» — это хромой на обе ноги бригадир, единственный на всю бригаду мужчина, который появлялся на заре во дворах и кричал:

— А ну, побыстрее, сукины дочки, скоро полдень. Собирал их и вел на картофельное поле на прополку. — А ежели не идти? — говорил Роланд. — Спать больно хочется.

— Еще чуток, сынок, скоро дойдем…

— Скоро дойдем, — недовольно бормотал мальчик. — Вон наш дом, а ты — еще чуток.

В ущелье, в полумраке, прямо под ногами журчала речка. Мать наклонялась, плескала в лицо воду, вытиралась передником. «Умереть мне за твое могущество, Иисус Христос, да будет добрым твой свет», — шептала она и обращалась к мальчику:

— Умойся-ка, сынок.

— Холодно…

— Опять заладил, — повышала голос мать. — Перед вратами господними неумытыми не предстают…

Мальчик знал, что она не отстанет, наклонялся, плескал в лицо пригоршню воды, ежился от холода.

— Что ты ко мне пристала… Выспаться не даешь.

— Ты невинен, сынок… Невинное слово скорее доходит до бога.

По узкой тропинке поднимались в лес. Под ногами трещали сухие ветки, будя пташек, и вскоре лес наполнялся птичьим гомоном.

— Поскорее, сынок, вон Парик уже зажгла свой тоныр.

Парик была женой бригадира.

Мать убыстряла шаги, сын — за матерью, и вскоре они добирались до часовни. По дороге они никого не встречали. Мать радовалась — «Мы первые…».

Одному богу известно, кто и когда построил в этом лесу часовню, когда она разрушилась и когда собрали разбросанные тут и там камни и поставили на них хачкар. Этот камень так и называли — «святой камень». Приметив его издали, мать останавливалась, крестилась и шептала: «Умереть мне за твое могущество…» Мальчик тоже останавливался.

— Перекрестился? — шептала мать.

— Перекрестился.

— Думай только об отце, о другом не думай, — подсказывала мать.

— Знаю.

— Скажешь: господи, взгляни на меня, на моих сестер и пожалей нас.

Мать медленно шла вперед, мальчик следовал за ней, останавливался вместе с матерью у хачкара, подносил свою свечу к горящей свече матери, отходил в сторонку и застывал. Мать молилась, клала поклоны, вставала, снова кланялась. Мальчик не слышал слов матери, он прикрывал веки, и его пробирала дрожь — от холода ли, тишины, треска свечи или причащения с богом кровь бурлила в нем, ударяла в лицо, распаляя детское воображение. «Господи, взгляни на меня, моих сестер и пожалей, верни нашего отца живым и здоровым с фронта…» Затем — «не оставляй нас голодными…» — заканчивал он свою молитву, украдкой глядя на мать. Мать молилась. Он снова смотрел на хачкар и повторял свою просьбу.

Отец в то время был еще жив.

Ехали молча. Сидя с шофером, Лусик смотрела сбоку на его мрачное лицо и чувствовала себя виноватой. И наконец не выдержала.

— Извини, что опоздала. На собрании была.

Шофер не ответил. Он угрюмо смотрел вперед. Проехав значительную часть пути, он достал сигарету, закурил и сказал вдруг, глядя вперед:

— Ведь я вас немного знаю?

— Да, как будто, — удивилась Лусик.

— Так вот, только не обижайтесь, вы на сто голов выше его, — сказал он медленно, словно взвешивая каждое слово.

Наверное, его слова были очень неожиданны. Комок подступил к горлу, слезы брызнули из глаз. Лусик всхлипнула, закрыла лицо руками.

Выплакавшись, она вытерла платком глаза, откинула назад голову и сказала неожиданно для самой себя:

— Я люблю его.

— Поэтому вы и выше его, — снова угрюмо бросил шофер.

Когда они доехали, уже стемнело. Лусик не вошла в зал, осталась на балконе.

— Привез? — заметив шофера, издали крикнул управляющий.

Шофер подошел, прошептал что-то на ухо.

— Чего ломается, — бросил управляющий. — Скажи, пусть идет.

Шофер вышел.

— Говорит, пусть войдет.

— А кто там?

— Всех знаете.

— Пьяные?

— Навеселе.

Лусик вздохнула, вошла и, опустив глаза, подошла к столу.

Григорян поднялся, предложил Лусик свой стул, взял у соседнего столика свободный, сел.

— Скажи этому обалдую, пусть принесет прибор, — бросил Бабаяну управляющий. — Где вы задержались, мадам?..

— На собрании была.

— Не могла удрать?

— Нет.

— Мы не виноваты, — попытался пошутить управляющий. — Ждали тебя, ждали — не дождались, съели рыбу. Что же делать?..

— Снова закажем, — сказал Григорян. — Пустяки.

— Я не голодная.

— Дома поела? — не то удивился, не то разозлился управляющий.

— Нет, в буфете.

— Чего? — усмехнулся управляющий. — В буфете… Скажи, пусть принесут рыбы… — Он протянул руку, чтобы погладить Лусик по волосам. Она отстранилась. — Ты что, не в духе? Может, на собрании досталось?

— Нет, — улыбнулась Лусик.

Бабаян встал, пошел на кухню и вернулся.

— Скажи, пусть принесут коньяк «Наири». Моя Лусик пьет только «Наири».

— Знаю, — кивнул Бабаян, — уже заказал.

Музыканты снова заняли свои места.

В ресторане было немало свободных мест. В дальнем углу сидели туристы, они соединили два стола и собрались все вместе. Когда заиграла музыка, они вскочили и начали танцевать. Они были молоды, и танец их был легким и красивым.

Сафарян, вспомнив что-то, оторвал взгляд от танцующих и сказал:

— Не позвать ли шоферов?.. Ребята, наверное, проголодались.

— Когда это они с нами садились за стол? — сказал управляющий. — И зачем им слышать наш разговор?

— Я уже распорядился, им отнесут поесть, — сказал Бабаян.

Официант убрал со стола лишние тарелки, принес дымящийся ишхан и коньяк «Наири».

— Послушай, — обратился к официанту управляющий. — Вот гляжу я на тебя, красивый ты парень, молодой. И не стыдно тебе официантом работать?

— Ежели сюда будут приходить такие люди, как вы, мне грех жаловаться.

— Такие, как мы? — повторил управляющий. — Здорово сказал, молодец. Только, пока не поздно, возьмись за ум.

Официант попытался что-то сказать, Григорян перебил его:

— Тост мой остался незавершенным. Роланд Сарибекович, а теперь я хочу выпить за ваших детишек.

Сафарян налил Лусик коньяку, положил в тарелку рыбы.

— За ваших деточек, — сказал Бабаян.

— Почему только за его детей? — прервала Лусик. — Давайте выпьем за здоровье всех наших детей.

— За здоровье наших детей, дорогая Лусик, — сказал Григорян, — и в первую очередь за детей Роланда Сарибековича.

— Хорошие девочки, — сказал Сафарян. — Одна лучше другой. Знай же, младшая моей невесткой будет.

Чокнулись, и все, кроме управляющего, выпили. Держа рюмку в руке, он молчал, устремив взгляд в одну точку. Затем поставил рюмку, медленно засунул руку в карман, вытащил двадцатипятирублевку и протянул Бабаяну.

— Отдай этим обалдуям, пусть помолчат минут десять, голова раскалывается…

— Я… Роланд Сарибекович…

— Тебе что говорят! — зарычал управляющий.

Бабаян молча взял двадцатипятирублевку и направился к музыкантам.

— Зачем? — возмутилась Лусик. — Люди ведь танцуют, веселятся…

— А им-то что, — бросил управляющий. — До утра могут плясать.

Музыканты прекратили играть, положили инструменты и вышли. Управляющий посмотрел им вслед, поднял бокал и сказал с грустной улыбкой:

— Говоришь, младшая невесткой твоей будет… и старшую возьмут, и среднюю… нет у них совести, уведут ведь всех. — Он заскрежетал зубами, стукнул кулаком по столу. — А кто мой род будет продолжать?.. Чтобы такой человек, как я, не имел сына?..

— Роланд, Роланд, — забеспокоился Сафарян.

— Сумасшедший, — бросила Лусик.

— Да, я сумасшедший, — управляющий схватил ее за руку. — Может, и ты с ума сойдешь, родишь мне сына…

Григорян зажал ладонью рот, чтобы не прыснуть, стиснул руку Бабаяна.

— О деньгах не думай, — потряс руку Лусик управляющий. — И ребенка обеспечу, и тебя, и твоего сына, и твою мать…

— Ну и что? — усмехнулась Лусик.

— Что, что, не твое это дело.

Григорян подтолкнул Бабаяна.

— Я — хозяин своего слова, — ударил себя в грудь кулаком управляющий. — Недаром меня Роландом Сарибековичем зовут.

— Что я скажу людям, в школе? Ты думаешь, что говоришь? — Лусик залпом выпила полную рюмку коньяка, выдохнула, в глазах заблестели слезы. — Хватит того, что один ребенок растет без отца, еще второго заведу?

— Кончай, Роланд, — сказал Сафарян.

— Погоди, — он грубо оттолкнул его руку, прищурил глаза. — А говоришь — люблю.

— Коли любишь, почему не разводишься? — рассердилась Лусик. — Кого стесняешься?

— Что за глупый разговор? — возмутился Сафарян. — Вот возьму и уйду…

Управляющий не обратил внимания на слова товарища, провел рукой по волосам, задумался на минуту.

— Ты себя со мной не равняй, с моим положением и должностью, — медленно произнес он. — Я не такой старый, как эти, я еще могу продвинуться. Понятно? — он снова опустил кулак на стол.

— Молчи, — шепнул Григорян на ухо Бабаяну. — Сейчас к нам пристанет.

Сидящие за соседним столом стали смотреть в их сторону.

— Скажите, пусть сыграют, — попросила Лусик. — Стыдно…

— Никакой музыки, — отрезал управляющий.

— Роланд, люди хотят танцевать, — сказала Лусик, — смотри, какие они славные, молодые, ну, прошу тебя…

— Ну, ладно, пусть танцуют. Только вот подойду к ним и от имени армянского народа выпью за их здоровье. Какой они национальности? Слышишь, как только взмахну рукой, пусть заиграют. Понял? — обратился он к Бабаяну.

Управляющий поднялся качаясь, выпрямился, стараясь сохранить равновесие, но тут вскочил Сафарян и схватил его за руку.

— Ты не имеешь права говорить от имени народа. Не имеешь права…

— Верно, — закричал вдруг Бабаян. — Вчерашний щенок, вести себя не умеешь…

Музыканты заиграли. Сидящие в углу туристы вскочили, стали танцевать.

Управляющий продолжал стоять. Он тупо смотрел куда-то, никак не мог прийти в себя и осмыслить происходящее.

— Я хочу домой, — сказала Лусик.

— Погоди, сестрица, — Григорян встал, взял управляющего за руку и направился в глубь ресторана.

— Роланд Сарибекович, малость перебрал ты, — сказал ему в туалете Григорян. — Облегчиться надо, сразу полегчает, — он указал пальцем на рот.

— Считаешь?.. — наконец пришел в себя управляющий.

— Ну да, — засмеялся Григорян. — Говорю, не помешало бы вам малость облегчиться…

— Катись отсюда…

Григорян вернулся к столу.

— Золотой он человек, но как выпьет, никого не хочет слушать. Чтоб не сказали, что я лезу к нему, вот за глаза пью за его здоровье. — Он одним духом выпил рюмку и стукнул ею об стол, улыбнулся всем: — Ой, как хорошо!

— Мы уходим, — Сафарян встал. — Отвезешь его домой.

Лусик и Бабаян тоже поднялись.

— Погодите, — захлопал глазами Григорян. — Как же так?

— Не наше дело, — отрезал Сафарян.

— Ты тоже уходишь, Бабаян?..

— Да, счет я закрыл, — он, покачиваясь, пошел за Лусик и Сафаряном.

Около десяти часов вечера Роланд Сарибекович вернулся домой. Его влажные волосы были тщательно зачесаны. Он медленно зашел в комнату и, заметив удивленный взгляд жены, попытался отшутиться:

— Ну, а сегодня к чему придерешься, ханум? — и ущипнул старшую дочь за щеку.

— Подогреть обед? — спросила жена.

— Устал я, устал, как собака. Спать хочу.

Вошел в спальню, разделся, и вскоре раздался его монотонный храп.

Никто так и не узнал, что этой ночью на ничтожную долю миллиметра выросла возникшая в его желудке раковая опухоль.

1976