Високосный год

ЖЕНЩИНЫ

В сорок втором, в июле, как всегда летом, солнце досиня высушило лужи от воды, выплеснутой во двор после стирки, дети, галдя, затеяли шумные игры, семейство кошек, разморенное солнцем, распласталось на крыше Аникиного сарая, с соседней улицы врывалось громыхание снующих взад-вперед трамваев. И все равно двор не был похож на двор прошлых лет. Он был пуст.

— Женщины, — сказала Зина, — бабоньки, пойдем выпьем…

— Стыдно, — оправила подол Ахавни-майрик, — люди узнают, что скажут? Не мужчины же мы.

— А кто же мы еще? — на все парадное крикнула Зина. — Если мы не мужчины, то где наши мужики?

Вечерело. Веревка с бельем, протянутая от фонарного столба до железной решетки на окне хромой Вардуш, делила двор на две части. Белье тихо покачивалось, детишки сосредоточенно копались в мусорном ящике, надеясь найти какой-нибудь яркий осколок. Тень от тополя легла на парадное, только что политое и подметенное десятилетней дочкой Офик. Женщины сидели на скамейке в тени.

— А что? — повторила Зина. — Если не мужчины мы, то кто же наших детей содержит, уж не Агавард ли?

— И-и-и! — скривила рябое лицо Сируш. — Агавард — дезер-ти-ир!

К июлю сорок второго во дворе из мужчин оставался один Агавард. Это был худой человек с землистым лицом и сутулой спиной. Хворал он, должно быть, семьюдесятью болезнями, не меньше, а то, что он дома, хотел оправдать семьдесят первой, вряд ли существовавшей. Дома Агавард передвигался шустро, проворно, но стоило ему выйти на улицу, как его спина становилась еще более сутулой, он едва волочил ноги. По улице Агавард ходил не иначе как с палкой.

— Чтоб тебе провалиться, вы только на клюку его полюбуйтесь! — непременно напутствовал его кто-нибудь из соседей.

И все же Агавард не был дезертиром. Он помогал армии: шил военное обмундирование. Днем. Но по вечерам, до глубокой ночи, стрекотала его машинка для черного рынка, и стук ее рождал тысячи дум в бессонных головах женщин, оставшихся без мужей. Стук машинки означал хлеб, мыло, керосин, удовлетворение желаний Сатик, безразличие к приходу почтальона, равнодушие к письмам, которые он нес, и еще многое другое означал этот стук, все то, что лишало женщин покоя, уносило их сон.

— Дезертир! — повторила Сируш.

— Стыдно, услышат, — понизив голос, коснулась ее руки Ахавни-майрик.

— А я и хочу, чтобы услышали!

Сатик, еще не успев выйти из комнаты, громко заверещала. Машинка умолкла. Агавард, очевидно, пытался угомонить жену, не давая ей выйти. Но она, вырвавшись, распахнула дверь и, чуть не плача, выкрикнула:

— Надоело, хватит! Агавард вам что, бельмо на глазу? Кому невмочь, пусть берет себе!

— Ишь чего захотела! — ответила Офик, держа младенца у вымазанной чернилами груди. — Чтоб тебе пусто было, тоже нашла чем хвалиться!

Агавард высунулся в проем двери, поглядел поверх очков:

— Брось, Сатик, не вяжись, не видишь, на сердце у них тошно…

В двухэтажном доме с единственным парадным теснилось восемь жилищ, вклинившихся одно в другое. Шум каждого из них отдавался в остальных, запах чьего-нибудь обеда заполнял все парадное.

Одно из жилищ умолкло в первые же дни войны. Азат был холост, он запер двери и ушел, оставив ключ у Ахавни-майрик. Из оставшихся семи каждое, казалось, делало вдох само по себе, но выдох у всех был общий, негодующий, в сторону дверей Агаварда. Особенно по вечерам, когда женщины, обессиленные заботами, выходили во двор и усаживались на скамью возле парадного.

Правда, Сатик однажды раздобыла где-то масляную краску и велела сыну Булику измазать ночью скамью, но женщины не растерялись: каждая притащила с собою стул, и снова сидели они рядышком, да еще и издевались:

— Вот так молодец, Булик, молодец, в отца пошел: по ночам украдкой трудишься!..

И семейство Агаварда ждало наступления морозов как благодати.

— Как же так, — все не могла уняться Сатик, — когда мужья ваши при вас были, вы меня на смех поднимали, мол, немощен твой муж, как, мол, ты его терпишь, а нынче он вам мужиком показался. Чтоб глаза у вас лопнули, бесстыжие!

— Оставь, Сатик, тошно ведь им, ступай домой…

С балкона соседнего дома уже свешивалась голова старичка-репатрианта. Задевая за связки красного перца, вывешенные на столбах, он старательно прикладывал к уху ладонь. Перебранка женщин была делом не новым, привычным, но все равно, не разобравшись, кто кому что сказал, — старичок ни за что бы не позволил себе увещевать спорящих сиплым, одному ему слышным голоском.

— Да не гомоните вы так, говорите медленнее, дайте людям вникнуть! — вроде бы восклицал старичок. — Ну и трещотки!

— А всему ты сам виной! — огрызнулась на мужа Сатик. — Позволяешь всякой собаке на нас брехать.

— Сатик! — рявкнула Зина. — А ну, заткнись да убирайся восвояси, не то как встану да как возьмусь за тебя!.. И муженька твоего не оставлю!

— Да обед свой с балкона убирай, — поддала Аник, — нечего сидеть над ним, выставляться! Нашим детям тоже мяса хочется!

Детишки, бросив копаться в мусоре, сгрудились неподалеку от матерей и враждебно поглядывали то на Сатик, то на ее сыновей, съежившихся в тени балкона хромой Вардуш.

— Бессовестная, да разве в этакую жару разведешь в доме огонь? А не посиди я над обедом, вы же мигом мясо растащите!

— Сама и есть воровка! — Сируш указала пальцем на двери Сатик. — Дезертира укрываешь!

Дочка Сируш, девочка лет восьми-девяти, отбросив мелок, который она держала, сняла с ноги ботинок и набросилась на Булика.

— Дезертирский сын, дезертирский сын! — приговаривала она, ударяя ботинком мальчика.

Детишки окружили Булика, не давая ему удрать, а тот, хоть был старше и сильнее дочки Сируш, молча сносил удары и лишь, залившись румянцем, скрежетал зубами. Потом он не выдержал, оттолкнул девочку, кинулся к своему окну и закричал что было сил:

— Пошел бы и ты в армию, хватит!

— Это они не по злобе, — подал голос Агавард, — тошно ведь им.

— Нет, вы на мужика моего полюбуйтесь! — завопила Сатик и врезалась в толпу детей.

Те, крича и дразнясь, разбежались.

Сатик, схватив сына за шиворот, влепила ему оплеуху.

— Поделом тебе! Ты их всех сильнее, вмазал бы, чтоб подохли! Пусть еще кто до моих дотронется — убью!

Сируш хотела было ответить. Она встала, но, завидев, что Сатик ретировалась раньше сына, от речей воздержалась.

— Вот и славно! — воскликнул старичок из соседнего дома. — Что вам делить друг с другом!

Во дворе как будто воцарился покой.

Сумерки, карабкаясь вверх по стене, залили Аникин сарай. Старичок-репатриант задернул шторку на своем окне, воробьи стайкой вспорхнули на ветки тополя, пошумели, почирикали и, вспугнутые дребезжащим трамваем, умчались в сторону мельничного комбината.

— У кого найдется щепотка соли? Одолжите, получу свою — отдам.

Было слышно, как Сируш хрустнула пальцами.

— В трамваях задние дверцы открыли, — вздохнула Аник, — раненых перевозить будут, не иначе.

— Сиденья убрали, садиться некуда…

Вардуш вытянула, распрямила хромую ногу с прилаженным к ней железным протезом. Железо блеснуло под светом луны.

— Мир миром, а ты со своим сиденьем, — усмехнулась Офик, вкладывая вымазанную грудь в рот младенцу.

— Грудь загадила, а все равно ребенку суешь. — Ахавни-майрик протяжно зевнула, перекрестила рот.

— Что поделаешь, кормить-то нечем, а молока много… Еще отцеживаю да старшим даю. Молоко, оно и есть молоко, какая разница?

— Да погодите вы, — проговорила Зина, обхватив руками голову, — видела я их сегодня ночью, на вокзале… везут их да везут…

— Раненых?

— Ага… Подошли поглядеть, нет ли Гургена среди них… На одного взглянула, на другого да как побегу оттуда, зажав уши!

Луч прожектора с крыши комбината прорезал синеву ночи, обвел небо и пропал.

— Русские были или армяне?

— Каких только там не было!

— Ай-яй-яй! — закачалась Ахавни-майрик, — горе матерям вашим!

— Лишь бы вернулся мой Вираб, пусть даже ранят его куда-нибудь…

От Вираба не было вестей вот уже пять месяцев.

— Я к гадалке ходила, — продолжала Офик, — поглядела она на зерна ячменные, говорит: «Муж твой чернявый, пригожий парень». И как узнала?

— Слыхала? — двинула соседку локтем Сируш. — Это Вираб-то пригожий?

— Говорит: «Пусть сердце твое не печалится, через семь дней ли, семь недель, семь месяцев ли — получишь от него весть…»

— Пусть мой Сандро вернется, — откликнулась Аник с края скамьи, — а там пусть хоть пальцев не будет у него на левой руке.

— И у моего тоже, — поддакнула хромая Вардуш, — лишь бы вернулся.

— Пусть Рубик мой вернется, — проговорила со вздохом Ахавни-майрик, — а ранен будет хоть сюда. — Она трясущейся правой рукой коснулась локтя левой.

— Хоть на руке не будет пальцев, хоть на ноге, лишь бы воротился мой Галуст, — торопливо сказала Сируш.

— Да, — поддержала ее Офик, — уж своего-то я прокормлю!

— Да уж коли вернутся, как-нибудь и сами нас прокормят.

— Гурген мой! — вдруг заголосила Зина. — Пусть ни волоска не потеряет мой Гурген! — Она разрыдалась. — Да разве на такой войне отделаешься пальцем руки или ноги?! Хоть без руки, хоть без ноги, лишь бы вернулся мой Гурген!

— Ты ровно дитя малое, Зина…

— А кто же я еще? — Зина утерлась рукавом. — Пошли, бабоньки, винца выпьем. Вино нынче у меня есть, вино да лук…

Только сейчас соседки заметили, что Зина навеселе. Она работала проводником на поездах, ходивших между Ереваном и Баку и конечно же провозила безбилетников. А те вознаграждали ее — деньгами ли, хлебом ли, картофелем, луком…

На этот раз, видно, заплатили вином.

Женщины промолчали, и в наступившей тишине послышалось с соседнего двора:

— Ашот, — позвала Аник, — принеси-ка тех жмыхов, пускай споет песню о Туле.

Это пела Лусо, слепая рыжеволосая женщина, которую водил по дворам, держа за руку, мальчик-поводырь. Она пела песни, а мальчик с протянутой рукой обходил слушающих. К ним относились хорошо потому, что Лусо всегда приговаривала:

— Не давайте много, если трудно, вовсе не давайте. Один у нас дом, одна судьба. Город велик, сколько бы ни подали, мне хватит своих прокормить.

— А много вас, Лусо?

— Да нет, мать моя, четверо ребятишек брата да я.

— Муж твой в армии, Лусо?

— Кто такую замуж возьмет?

— А жена брата где, Лусо?

— Пропади она пропадом, детей в детдом подкинула, сама сбежала…

— А что же дальше?

— А ничего, я их взяла, и все.

Ашот вернулся, отгрызая на ходу от куска жмыхов. Лусо запела:

— Хоть бы знать мне, где ты, и для тебя спела бы она, Вираб-джан, — пробормотала Офик.

Женщины всплакнули в темноте каждая о своем, а когда Лусо ушла, остались только темень и ^{опустошающая} неизвестность.

— Бабоньки, — снова закричала Зина, — в городе Керчи камни рушатся, Гурген мой по городу Керчи кружится! Мы идем пить за здоровье наших мужей. Кто не выпьет вина — не любит своего мужа!

— Захмелеем, — сказала Аник, — стыдно… перед детьми стыдно…

Зина широко шагнула вперед, круто повернулась, подбоченилась:

— Сказано, кто не выпьет, мужа не любит! А коли не будем любить, разве вернутся они? Вас спрашиваю, вернутся они?

Сын Офик захныкал, но мать не обратила на это внимания. Не отрывая глаз от Зины, едва различимой в темноте, она медленно пошла вслед. За ней Аник, потом потянулись остальные, заторопившись, словно боясь опоздать.

Комната Зины была невелика, но казалась просторной, потому что в ней было почти пусто. На стенах виднелись следы раздавленных клопов, в углу висела одинокая иконка. Женщины говорили, что это русский бог, потому что Зина была русской.

— А где Гургена карточка? — удивленно огляделась Вардуш.

— Да я ее спрятала. — Зина вдруг вспылила: — Не годится ему висеть на грязной стене!

Женщины уселись на кровати. Зина рывком подтолкнула к ним стол и быстро расставила стаканы, вино в трехлитровке и несколько луковиц. Она не стала резать луковицы ножом, а по одной разбила их кулаком: «Мой Гурген всегда так делал».

— Твой Гурген хороший, — промолвила Ахавни-майрик, сложив руки на груди. — Рубика моего очень любил.

— А меня как любил… — Зина села на единственный стул, уперла в колени большие, как у мужчины, руки и усмехнулась: — В поезде отбою от мужиков нет. Болтают о том о сем, а я-то их мыслишки знаю…

— Ну, ясное дело, — неизвестно по какой причине оживилась Сируш.

— Спрашиваю, чего надо? И не стыдятся, говорят, чего надо… А я знаете что отвечаю? Я им отвечаю: да ты можешь разве, нешто ты мужик? А если мужик, то почему не на фронте? Вот как плюну да как дам по шее!

— Ты не из робких, и впрямь по шее дашь…

Женщины засмеялись. Зина, ухмыляясь, покачала головой:

— Эх, ничего не осталось от Зины. Помните, бабоньки, какая я была?

Зина и вправду сильно отощала. Лицо осунулось, заострилось, а от былой красы, сводившей с ума шоферов, остались только синие-синие глаза.

— Гурген, не дай господи, и не признает. — Зина, вздохнув, стала разливать вино по стаканам. — Гурген-джан, за тебя. Пью, чтоб вернулся. Возвратись, снова стану прежней Зиной, не бойся. Что, не стану, что ли? — повысила она голос, словно ей возражали. — Стану, и все!

Она опорожнила стакан.

— Пишет, если себя блюсти не будешь, берегись!

— Все так пишут, — вставила хромая Вардуш, — думают, нет у нас других печалей.

Женщины тоже выпили за возвращение Гургена. Они попросили соли и принялись есть лук. Было тихо. Тихо и душно — бумажное одеяло наглухо закрывало окно. Дочки Зины, потные от жары, разметались в постели, обнажив немытые, потрескавшиеся ноги.

— Вираб написал, что, если продам его ножницы и машинку, худо будет. Выходит, надеется вернуться, правда?

Женщины не ответили. Офик с надеждой смотрела то на одну, то на другую.

— Точно. Он и теперь небось где-нибудь свое парикмахерское дело делает, а уж никак не на фронте. Кому на фронте до волос да щетины?

— Вот и я говорю, — обрадовалась Офик, — но ведь писем не пишет…

Она вскочила, придерживая ребенка.

— Вираб-джан, твое здоровье. Где бы ни был, услышь меня, знай, у детей твоих есть кусок хлеба, зарабатываю я, на консервном заводе работаю.

— А ну пей, — сказала Зина, — пей, чтоб воротился!

— Пью. Вираб-джан возвращайся. Хочешь, бей, хочешь, молоти, все стерплю. — Офик осушила свой стакан и, плача, добавила: — Он мне на вокзале сказал: «Пусть рука бы у меня отсохла, та, что так тебя колошматила…»

— Добрый парень был Вираб, — сказала Сируш, — но когда напивался, лютовал!

— Точно, лютовал, да только где он? Пусть бы возвращался да лютовал сколько душе угодно. — Офик потянула носом, взглянула на малыша, прикорнувшего у ее груди.

— Вылитый отец, словно из носу у того выскочил.

— Два годика ему сравнялось уже?

— В сентябре сравняется.

— Моего Мукуча ведь раньше Вираба забрали, верно? — припомнив что-то, встрепенулась хромая Вардуш. — Так вот, когда забирали моего Мукуча, Вираб, уж не пойму, в шутку ли, всерьез, сказал ему: «Вот бы мне твой геморрой, Мукуч, я бы мир перевернул! И как это тебя облапошили!»

Женщины захохотали.

— Вот так тип этот Вираб, чтоб ему лиха не видать!

С улицы послышались свистки и крики. Женщины прислушались.

— Соблюдайте светомаскировку, соблюдайте светомаскировку! — кричали на улице.

— У нас все замаскировано.

— Владыка Муша, пресвятой Карапет, — забормотала Ахавни-майрик, — сбереги моего Рубика… — Она подошла к иконке, постояла перед ней, поглядела, потом, держась за стенку, опустилась на колени. — Двух деток моих турки загубили, единственного кормильца турки загубили, а теперь Рубика отдать?.. Боже всемогущий, гнездо без подкладыша — не гнездо, дом без мужчины — не дом, мать без чада — не мать…

Рука ее тряслась больше обычного, вино выплескивалось из стакана.

— Если суждена беда моему Рубику, покарай сперва меня. Пусть не услышу я о его беде…

Она перекрестилась и, не вставая, выпила вино.

— Это же русский бог, разве он наш язык понимает?

Ахавни-майрик снова перекрестилась, шевеля губами, и, не отрывая глаз от иконы, не вставая с пола, чуть отодвинулась.

— Погодите, я сейчас, — вскочила с места Аник.

Она выбежала из комнаты и тотчас вернулась, неся в руке фотографию Сандро.

Женщинам это пришлось по душе, все побежали за фотографиями, а Зина, нагнувшись, стала шарить в сундучке под кроватью.

Аник, наполнив до краев свой стакан, заговорила с карточкой мужа:

— Сандро-джан, как ты уехал, твоя Алисик слегла с гриппом.

— Как же это? — отозвалась из-под кровати Зина. — Не с гриппом она слегла, а с тифом!

— Замолчи! — вспыхнула Аник. — Разве такое говорят?

Она заговорила о другом:

— Сандро-джан, всегда я наравне с тобой работала, по-братски тебя выручала. О нас не тужи, мы живы-здоровы, Ашотик твой на одни пятерки учится. Одна у нас забота — ты. Так и знай, коли что с тобой случится, не жить и мне, а детям быть круглыми сиротами…

— Не каркай, — оборвала ее Зина, — лучше выпей за то, чтоб домой вернулся!

— Пью, чтоб ты домой вернулся, Сандро-джан, брат мой, муж мой!

Женщины возвращались, неся фотографии. Они молча рассаживались, уставившись каждая в свою карточку. Большая черная муха стукнулась о лампочку, жужжа, покружилась вокруг и снова стукнулась. Где-то поблизости завыла бездомная собака.

— А нашей Арпик «черная бумага» пришла на мужа, — каким-то чужим голосом сказала Аник и вдруг завыла: — Не хо-чу-у!!

— Да что ты над живым человеком причитаешь?! — грохнула кулаком по столу Сируш.

Пустые стаканы зазвякали, повалились набок.

— Наливайте, за здоровье Галуста пьем, — снова ударила по столу Сируш.

— Нет, — слегка покачиваясь, поднялась Вардуш, — нет! Задумала — выпьем за Мукуча!

— Да куда ты суешься?

— Прошу, ради Галуста твоего, задумала я…

— Коли задумала, так выкладывай, — недовольно буркнула Сируш.

— Не скажу. Пусть просто выпьют за здоровье Мукуча. Да, хромая, да, неродящая — другой бы разве взял такую? Разве стал бы держать?

Женщины молчали, глядя на фотографии, каждая на свою.

Ахавни-майрик, приблизив фотографию сына к губам, шептала что-то.

Большая черная муха облетела комнату и села на волосы Офик.

— А в тюрьме моей темно!.. — протяжно запела Зина.

— Я за мужа пить буду, ты эту покойницкую песню брось, — сказала Сируш, наполняя свой стакан. — Галуст-джан, коли про нас хочешь знать, так мы в порядке. Сам-то ты как?

Фотография Галуста была совсем маленькая, Сируш держала ее в горсти, и казалось, что она разговаривает со своей ладонью.

— А про детей хочешь знать, Галуст-джан, так и они в порядке. Я за ними смотрю не хуже других, а может, и получше… Ну и что же, что грузчиком работаю? — вдруг с обидой выкрикнула она. — Кому какое дело? Зато дети в порядке… Жена твоя грузчик. Вот и пьют за тебя напоследок. Еще и хромая Вардуш вперед меня пролезла, чтоб ей неладно было… Не беда, Галуст-джан, будь спокоен, сила моя все та же, всех их я сильнее…

— Как бы не так, — проворчала Зина.

— Чего, чего?

— Нечего попусту хвастать, вот чего…

— Сама пустое мелешь! Хочешь померяемся?

— Вались на место да помалкивай…

У дворовых детишек повелось мериться силенками: «Кто победит, у того отец из армии вернется!» Женщины, глядя на эти состязания, кряхтели и вскрикивали вместе с ребятами, подбадривали их, подзадоривали: «За глотку хватай, Левик, за глотку!» — кричала Сируш своему сыну, которого вечно все побеждали.

— А ну, давай поборемся. — Сируш настойчиво смотрела на Зину, — кто победит, у той муж из армий вернется…

— Да что ты заладила, словно дитя малое, — укорила ее Ахавни-майрик.

— А ну, — упрямо и вызывающе повторила Сируш, — кто победит, у той муж с фронта вернется!..

Женщины зашумели. Зина, не слушая их, вскочила как ужаленная и встала перед Сируш. Они начали толкать и дергать друг друга. Это выглядело забавно, и женщины, отвлекшись от фотокарточек, стали смеяться.

Сируш норовила ухватить Зину за шею, та не давалась, отступала и отпихивалась.

— Зина, — кричала Вардуш, — ты не очень-то за титьки-то ее трогай, Зина!

Сируш изловчилась, ухватила Зину за шею и, с силой пригнув ее голову, сжала Зине горло.

— Я тебе покажу, хохлацкое отродье!..

У Зины выкатились глаза, налились кровью, она силилась что-то ответить, ловила ртом воздух, но не могла издать ни звука.

Сируш повалила Зину на пол, тяжело придавила ее своим туловищем и прохрипела:

— Ну что, съела?

Потом поднялась, уселась на кровать и утерла пот подолом юбки. Зина еще лежала на полу. Аник хотела ей помочь, но Зина не далась, оттолкнула. Немного погодя она поднялась, держась за стену, раскачиваясь и не открывая глаз.

— Вот придет мой Галуст, в медалях вся грудь! — пропела Сируш.

— Гу-у-ур-ген мой! — истошно завопила Зина.

Женщины обмерли. Будто Гургена подстерегала смерть, а Зине надо было его спасать.

— Не отда-а-ам!.. А ну, выходи кто-нибудь!!

— Оставь, Зина, не надо… устала же ты…

— Знать ничего не знаю, выходите, и все тут!! Кто не выйдет, мужа не увидит!

Ахавни-майрик тихонько поднялась и ушла. Остальные молчали, исподлобья поглядывая друг на друга.

— Давай, — Сируш подпихнула локтем Аник, — ты не гляди, что она здоровенькая…

— Выходи! — с мольбой сказала Зина. — Ты что, не любишь своего Сандро? Выходи.

Аник оцепенело поднялась и, не сводя глаз с двери, двинулась не то к ней, не то в сторону Зины.

— Давай, давай, — снова подтолкнула ее Сируш, — да одолеешь ты ее, говорю!

Зина рванулась к Аник, облапила, оторвала от пола, бросила ее наземь, а сама уселась рядом, всхлипнула:

— Неужто тебя в обиду дам, Гурген-джан?!

С нижнего этажа послышался визгливый голос: Сатик посылала сына за водой. Порыв ветра колыхнул покрывало на окне и стих. С шумом захлопнулась дверь Ахавни-майрик. Аник стояла, прижавшись к стене, и затуманенными глазами глядела то на Офик, то на хромую Вардуш.

— Чего вылупилась? — закричала Вардуш. — С тобой драться не собираюсь…

— Выходите, — выдавила Аник, — хоть кто-нибудь…

— Нет, нет, нет, — замотала головой Вардуш, — не пойду! Если Офик хочет, пусть идет сама.

— Нет, — сказала Офик, — я лучше с Вардуш померяюсь.

— Выходи кто-нибудь! — вытаращив глаза, закричала Аник. Вены на ее шее вздулись, словно вот-вот готовы были лопнуть.

Никто из женщин не шелохнулся.

— Вот и ладно, — сказала Сируш, — раз не идут, считай, что обеих ты и одолела. Так даже лучше.

— Ага, — обрадовалась Вардуш, — считай, что нас обеих ты одолела!

— Нет, — рыдала Аник, — пусть хоть одна выйдет!..

— Не силком же их волочить, — обозлилась Сируш.

Она притянула к себе Аник, заставила ее сесть.

— Выходит, ты их победила, так ведь?

— Выходит, что так… — пробормотала Зина.

— А ну, — не унималась Аник, — пусть выйдет кто-нибудь!

Тем временем Офик уложила заснувшего ребенка на постель и встала перед Вардуш. Обе женщины щуплые, иссохшие. Но Вардуш, даром что была хромая, шустро завертелась вокруг Офик, дробно стуча прилаженной к ноге железкой.

Офик норовила взять ее за шею, но не смогла. Тогда она вцепилась в волосы Вардуш и рванула их. Вардуш завизжала и впилась зубами в ее руку.

— Не кусайся, — орала Сируш, — отпусти!

Но кто ее слушал? Не было больше добрососедства, не было многолетней дружбы, словно никогда Офик, уходя из дому, не оставляла своего грудного у хромой Вардуш…

Офик ткнула кулаком в лицо Вардуш. У той пошла носом кровь, но Вардуш не почувствовала. Она просунула свой протез между ногами Офик, уперлась, свалила соперницу на пол и принялась ее душить.

— В городе Керчи камни рушатся… в городе Керчи камни рушатся… — приговаривала она зло.

Их еле сумели разнять.

И опять в эту ночь до самого утра стрекотала машинка Агаварда, но ни одна из женщин не прислушивалась к ее стуку.

Поутру солнце снова принялось за лужи, детишки, схвативши палки, снова стали играть в войну, по улицам задребезжали трамваи, и все как будто оставалось по-прежнему.

Только у Офик почему-то пропало молоко, да Агаварду почтальон принес повестку. Агавард, забыв прихватить палку, вышел из дому и направился куда-то.

— Чтоб вам ослепнуть! — стоя посреди двора, кричала Сатик. — Этого вы добивались? Радуйтесь теперь!..

Она продолжала кричать, хоть ни одной из женщин не было видно на скамье у парадного.

— Булик, Рафик, отстегайте их щенков, чтобы знали!..

Булик и Рафик мрачно отсиживались под окном хромой Вардуш, подперев головы руками. Никто из детей не приближался к ним.

Вечером тень от тополя легла у входа в дом, старшая девочка Офик подмела, полила парадное, и женщины по одной собрались и молча уселись на скамейке. Они сидели, не говоря ни слова, сложивши на груди руки.

— Чтоб вам подохнуть, чтоб подохнуть вам! — со слезами кричала Сатик. — Хотела бы я знать, что вам теперь прибавилось?

А женщины и сами понимали, что и впрямь им ничего не прибавится от того, что в доме не станет последнего мужчины…

— Что, что?? — прикладывал к уху ладонь свесившийся с балкона старичок-репатриант. — Что ты сказала, Сатик?

В небе исходило кровью облако, паровоз, шипя, вбежал во двор мельничного комбината, а босые мальчишки, пытавшиеся угнаться за ним, остались перед воротами комбината.

Когда Агавард вернулся домой, было уже почти темно. Женщины сидели потупившись. Агавард робко потоптался у парадного, потом промолвил:

— Что, знаете уже?

Он приблизился к скамье, протянул руку:

— Счастливо оставаться, сестрица Зина, куда отправляют — не знаю… Будь здорова, Ахавни-майрик, будь здорова, сестричка Офик, может, сразу на фронт и возьмут… счастливо, сестрица Аник, не поминай лихом, Сируш… Завтра на рассвете уезжаем… Сестрица Вардуш, будь здорова… Нет, не посчитались с моим недугом…

Женщины стали всхлипывать.

Следующим утром никто не услышал, как уходил Агавард.

А в полдень почтальон принес похоронку на Вираба. Дома была только Сатик, и он отдал похоронку ей.

1969